дороге в Ашхабад. И никаких  тебе  фотогеничных  басмачей  по  дороге,  одни
пограничники. И - Ашхабад, с его  арыками,  папахами  и  какой-то  по-райски
красивой и прохладной, оккупированной партийными бонзами Фирюзой.
   И снова стишки в молодежной  газете,  а  далее  -  Ташкент  с  хлопковыми
горами, после  землетрясения,  и  Алма-Ата  со  следами  недавнего  селевого
потока, все сокрушившего  на  своем  спуске  от  катка  Медео.  Впечатления,
впечатления, молодость! Хорошо еще, что многое улетучилось из памяти,  а  то
не было бы конца у этой книжки.
   В Ташкенте, проездом, на вокзале, вспомнил я, что здесь  живет  сосланный
или сам себя сославший  во  искупление  грехов  любимый  мой  с  войны  поэт
Константин Симонов. Вот познакомиться бы! Набираю просто так, безумный, ноль
девять и спрашиваю у  сонной  телефонистки  (время  -  четвертый  час  утра)
телефон Симонова, Константина Михайловича.
   - Один какой-то Симонов у нас есть, без инициалов.
   - Давайте! - сказал я в надежде узнать у абонента телефон  моего  кумира,
автора стихотворения "Жди меня". И набрал номер, как в  рулетку.  Трубка  на
том конце недовольно сказала: "Да!"
   - Я тот самый Симонов, но какого черта вы звоните в такое странное время?
   - Видите ли, мы здесь проездом и просто ну не можем не повидать вас!  Наш
поезд отходит в десять утра.
   -  Ладно,  -  сжалилась   трубка.   -   Валяйте   приходите   в   девять.
Полиграфическая, сто тринадцать.
   Господи,  каким  образом  запомнился   мне   навсегда   этот   совершенно
никчемушный адрес? И до утра мы  брились  и  чистили  перышки  в  вокзальном
туалете - я в волнении от предстоящей  встречи,  а  друзья  мои  как  бы  не
возражая - им Константин Симонов был менее интересен. Вода на этот раз  была
сухопутная, пресная, настоящая.
   "113" оказался коттеджем, разделенным  на  две  двух-уровневые  квартиры.
Веранда симоновской половины была уставлена цветами, в корзинах и россыпью -
не иначе после какого-то торжественного дня в семье. Я рассказал поэту,  как
променял на его  сборник  сорок  пятого  года  с  портретиком  подполковника
Симонова толстенный том запрещенного тогда Аркадия Аверченко - его раздобыла
и сберегла для меня мама в немецкой оккупации.
   - Придется ради вас вернуться к стихам. Я ведь давно и  насовсем  ушел  в
прозу.
   Потом друзья мои спросили  неуклюже  его  мнение  о  книжке  Кочетова,  в
которой Симонов выведен непристойно.
   - Я Кочетова не читаю.
   Не вспомню даже, угостил ли он нас чаем. Скорей всего, нет, но  не  может
же это быть правдой!..
   А  когда  я  вернулся  домой  с  гостинцами  и   остатком   неистраченных
заработков, опоздав на несколько дней к обещанному празднику -  Дню  Победы,
моя распрекрасная жена Лидочка третий  день  голодала:  никаких  припасов  в
нашем доме не водилось, а те, что были, скончались в  праздник.  Голодала  и
записывала в дневник свои головокружения. Денег не  было  даже  на  хлеб!  А
одолжить сотню на пару дней у соседей - такое ей и в голову прийти не могло,
легче умереть с голоду. Такой уж человек моя Зоя Космодемьянская, гордая  до
погибели!
   Прости меня, любимая, за все-все-все  неприятности,  которые  я  причинил
тебе! Я здесь прошу прощения и у Господа. Всей любовью к тебе, единственной,