противотанковых рвов. И скорее всего, уже попала в немецкое окружение.
   Предчувствие не обмануло меня, оно у меня развито, как  у  женщины:  мама
всю войну провела в немецкой оккупации, пробираясь  из  города  в  город  по
Украине, где нищенкой, а где и нанимаясь на черную работу. Семейная  легенда
рассказывает, что по доносу была она вызвана на допрос к  самому  гауляйтеру
Эриху Коху, который при двух овчарках допрашивал ее:
   - Откуда вы знаете немецкий язык?
   - За два года его нетрудно выучить. Но я также знаю и французский.
   - Вот как! - И гауляйтер перешел на французский... Он служил в Париже.  И
это спасло маму.
   Что  здесь  правда?  Может  быть,  гауляйтер  был  поменьше  рангом,  чем
наместник Украины, но остальное, скорей всего, правда. Даже я помню,  как  в
пору нашей жизни в Ленинграде, когда отец  еще  был  студентом,  маму  учила
французскому бывшая фрейлина двора баронесса Остен-Сакен, в  том  доме,  где
висел между этажами неподвижный с самой революции лифт - он же  одновременно
Зимний дворец и крейсер "Аврора" наших ребячьих затей.
   И мама двигалась на запад с немцами, пока ее сын вместе с Красной  Армией
не обогнал отходящих немцев и не освободил маму  вместе  со  всей  Украиной.
Мама работала судомойкой в фашистском госпитале  города  Староконстантинова,
бывшего  еврейского  местечка,  возле  Шепетовки.  Моя  молодая,   красивая,
крашенная в рыжий цвет мама.
   А потом, когда  я,  чемпион  по  притягиванию  неприятно-стей,  попал  из
военного  огня  в  тюремное  полымя,  мама  присылала  мне  в  лагерь  почти
ежемесячно по двести рублей, отрывая их от себя и спасая  меня  от  голодной
смерти. От своих семисот рублей зарплаты экономиста.
   Бессребреница моя мама, не нажившая за всю жизнь ничего, кроме раздобытой
мной, уже писателем, девятиметровой комнаты в коммуналке у Красных  ворот  и
крошечного холодильника "Морозко" на две кастрюли!
   Когда мама умерла, совершенно здоровая, во  время  йоговской  гимнастики,
мгновенно - закололо сердце, и "скорая" приехала поздно, - я буквально сошел
с ума от горя и не-ожиданности.
   Что у меня - от мамы? И есть ли что - не знаю. Я не  так  прекраснодушен,
не так добр, не так способен на подвиги ради  кого-то,  не  так  чужд  всему
внешнему в окружающем меня мире. Так что, я генетическая копия своего отца?
   Отца забрали, когда мне было уже 14, но я не очень хорошо могу рассказать
о  нем,  хоть  и  был  его  любимцем  и  гордостью.  Гордился  он  не  моими
академическими успехами  (помню,  как  лупил  меня,  с  трудом  постигавшего
таблицу умножения: ну почему семью  девять  -  шестьдесят  три?)  Нет,  отец
гордился моими успехами в спорте. Я уже при  нем  получил  футбольную  форму
спортобщества "Сталь" в Таганроге, а как я забивал голы  на  пустырях,  отец
иногда мог видеть сам.
   Но мой отец, я уже, помнится, говорил, был еще одним из отцов города.  Он
ведал всем - строительством, коммунальным  хозяйством,  трамваем,  жильем  и
водопроводом, всеми траншеями и котлованами. И приезжал поздно,  а  когда  в
обеденный перерыв обедал  дома,  всегда  с  белым  сухим  вином,  и  наскоро
прочитывал кипу газет, мы не могли посягать на это его время.
   Зато в карты, в домино и в шашки ему не было равных и далеко за пределами
Таганрога. Иногда он позволял мне  допоздна  сидеть  во  время  преферансных
ночей и учиться у таких же - но приезжих -  гроссмейстеров,  как  он,  этому
во-все не бесполезному в жизни умению. Не научился - они  почти  не  хлопали