Помните, я говорил, что где-то можно получить для прочтения наше старое
дело. Нет, все же интересно бы перечитать эту черную сказку нашей борьбы с
режимом (мы все же боролись с ними и на следствии, и на суде!), попытаться
вычислить автора нашей пьесы - кому понадобились мы, совершенно ничем не
связанные между собой три студента, чтобы так просто взять и искалечить три
молодые жизни.
Да черта лысого узнаешь - там будет все что угодно, кроме этого: свои
тайны органы, и десять раз сменившись, как и наши дела, хранят вечно.
И одиннадцатый пункт всегда будет рано списывать в архив - до сих пор нет
другого кандидата на постамент на круглой площади Лубянки, кроме железного
Феликса.
ВЕСНА. ЧЕРЕМУХА. ХОЛОДРЫГА
Это я - про весну нынешнюю, двухтысячного года. Принесла она мне
огорчений едва ли не больше, чем все мои остальные весны, вместе взятые. Да,
была весна ареста, но и весна Победы, и весна первого успеха в песне, и
весна нашей свадьбы с Лидочкой. А эта - привела меня, в общем-то, к финалу:
оказалось, что сердца моего осталось на считанные дни, и коронарограмма
подтвердила это. И повезли меня на каталке (помните - "лебеди-саночки"?) под
лампы в операционной знаменитого и, как оказалось, весьма симпатичного
хирурга Рината Акчурина.
Но эта его знаменитость лишь прибавляла мне надежды на успешный, а
точнее, просто положительный исход операции, а дальше не избавляла от
неминуемых мучений выхода из кризиса. С Божьей помощью мы пережили эти
стрессовые две недели. А в день выписки меня, еще совсем слабого, учившегося
снова ходить по земле, постиг еще удар (удар! еще удар!): температура 39,6,
потеря сознания и новая операция под общим наркозом - перитонит, и двадцать
минут до смерти. Хирургам, опять же с Божьей помощью, хватило этих двадцати
минут! И снова - палаты, уколы, бесконечная сдача крови. Лежание плашмя на
спине. Подумать только, за все мои длинные годы я не знал, что такое
капельница! А тут сразу все узнал - такое, о чем боюсь даже вспомнить. Да и
что можно вспомнить при температуре 39,6, в бреду?
Я отстрадал свое в госпитале Вишневского. Несмотря на повышенное внимание
врачей, отстрадать свое ты можешь только сам. Потерять от обилия лекарств и
наркозов аппетит и сон, представьте себе: бессонные ночи, лежание на спине -
грудь-то разрезана, а теперь еще разрезан живот, Господи, помоги!
И Он помог - я покинул и госпиталь Вишневского с премилым доктором
Немытиным, и вот, вышагивая по коридорам санатория на своих ставших худыми и
ватными ногах, снова пытаюсь оклематься. Гоню от себя впечатления и обломы
этой холодной весны, не в силах выйти в зелень и ощутить цвет и запах жизни,
которую я было покинул насовсем: боюсь простудиться и опять - под
капельницы.
И колесо обозрения крутит совсем другие воспоминания! Пытаюсь понять: кто
я есть, почему я такой, а не другой? От кого и от чего у меня мой легкий
нрав, самолюбие, все меньше граничащее с самоуверенностью, эта, а не другая
внешность? От родителей, о которых так мало написал я в этой книге, от
обстоятельств и узлов, в которые завязывала меня жизнь? От чего в человеке -
что вообще?
Вот в 1942-м пишу маме наспех, собираясь покидать Ростов, к которому
подошли немцы, записку, где и как нам встретиться. И понимаю, что никак и
нигде нам больше не встретиться, потому что мама мобилизована на рытье