Помните, я говорил, что где-то можно получить для прочтения  наше  старое
дело. Нет, все же интересно бы перечитать эту черную сказку нашей  борьбы  с
режимом (мы все же боролись с ними и на следствии, и на  суде!),  попытаться
вычислить автора нашей пьесы - кому понадобились  мы,  совершенно  ничем  не
связанные между собой три студента, чтобы так просто взять и искалечить  три
молодые жизни.
   Да черта лысого узнаешь - там будет все что  угодно,  кроме  этого:  свои
тайны органы, и десять раз сменившись, как и наши дела, хранят вечно.
   И одиннадцатый пункт всегда будет рано списывать в архив - до сих пор нет
другого кандидата на постамент на круглой площади Лубянки,  кроме  железного
Феликса.
   ВЕСНА. ЧЕРЕМУХА. ХОЛОДРЫГА
   Это я  -  про  весну  нынешнюю,  двухтысячного  года.  Принесла  она  мне
огорчений едва ли не больше, чем все мои остальные весны, вместе взятые. Да,
была весна ареста, но и весна Победы, и весна  первого  успеха  в  песне,  и
весна нашей свадьбы с Лидочкой. А эта - привела меня, в общем-то, к  финалу:
оказалось, что сердца моего осталось  на  считанные  дни,  и  коронарограмма
подтвердила это. И повезли меня на каталке (помните - "лебеди-саночки"?) под
лампы в операционной  знаменитого  и,  как  оказалось,  весьма  симпатичного
хирурга Рината Акчурина.
   Но эта его знаменитость  лишь  прибавляла  мне  надежды  на  успешный,  а
точнее, просто положительный  исход  операции,  а  дальше  не  избавляла  от
неминуемых мучений выхода из кризиса.  С  Божьей  помощью  мы  пережили  эти
стрессовые две недели. А в день выписки меня, еще совсем слабого, учившегося
снова ходить по земле, постиг еще удар (удар! еще удар!): температура  39,6,
потеря сознания и новая операция под общим наркозом - перитонит, и  двадцать
минут до смерти. Хирургам, опять же с Божьей помощью, хватило этих  двадцати
минут! И снова - палаты, уколы, бесконечная сдача крови. Лежание  плашмя  на
спине. Подумать только, за все  мои  длинные  годы  я  не  знал,  что  такое
капельница! А тут сразу все узнал - такое, о чем боюсь даже вспомнить. Да  и
что можно вспомнить при температуре 39,6, в бреду?
   Я отстрадал свое в госпитале Вишневского. Несмотря на повышенное внимание
врачей, отстрадать свое ты можешь только сам. Потерять от обилия лекарств  и
наркозов аппетит и сон, представьте себе: бессонные ночи, лежание на спине -
грудь-то разрезана, а теперь еще разрезан живот, Господи, помоги!
   И Он помог - я  покинул  и  госпиталь  Вишневского  с  премилым  доктором
Немытиным, и вот, вышагивая по коридорам санатория на своих ставших худыми и
ватными ногах, снова пытаюсь оклематься. Гоню от себя впечатления  и  обломы
этой холодной весны, не в силах выйти в зелень и ощутить цвет и запах жизни,
которую  я  было  покинул  насовсем:  боюсь  простудиться  и  опять  -   под
капельницы.
   И колесо обозрения крутит совсем другие воспоминания! Пытаюсь понять: кто
я есть, почему я такой, а не другой? От кого и от чего  у  меня  мой  легкий
нрав, самолюбие, все меньше граничащее с самоуверенностью, эта, а не  другая
внешность? От родителей, о которых так мало  написал  я  в  этой  книге,  от
обстоятельств и узлов, в которые завязывала меня жизнь? От чего в человеке -
что вообще?
   Вот в 1942-м пишу маме наспех,  собираясь  покидать  Ростов,  к  которому
подошли немцы, записку, где и как нам встретиться. И понимаю,  что  никак  и
нигде нам больше не встретиться,  потому  что  мама  мобилизована  на  рытье