чертовы границы и таможни, у которых единственная радость - разделить  людей
на наших, хороших, и всех других, плохих? Кто придумал эту дьявольщину, нося
на груди свои крестильные христианские крестики?!

   Нет, это не время меняется - это изменился, можно сказать, выпал в осадок
я сам, Михаил Танич, широко известный всем сторонний человек.
   Мне кажется, что я точно нашел это определяющее слово: посторонний - было
бы неточно. Я - не посторонний в своей стране, я болен ее болями, я  имею  с
ней близкие отношения, у меня в столе - четыре ордена от нее и штук двадцать
медалей. Я - действующий автор, и в каждом доме знают наизусть мои песни.
   Я встрепенулся от смутной надежды на перемены,  когда  мы  выбрали  этого
президента. Я не сумею объяснить, откуда возникло  у  меня  как  бы  не  мое
чувство  надежды  и  доверия  к  этому  суровому  и  разумному  человеку   с
мальчишеской походкой и таким же взглядом мальчишки, старающегося  выглядеть
взрослым. С какой легкостью  принял  он  ответственность  за  свою  большую,
неустроенную, незамиренную страну.
   Я даже не ожидал, что я такой непосторонний своей стране  человек!  Но  -
сторонний.  У  меня  уже  есть  комментарии  и  к  действиям  нового   моего
Президента!
   ТАЛОНЫ НА ЖИЗНЬ
   Институтские мои годы запомнились мне бесконечными хвостами. Я не успевал
делать  эпюры  по  начертательной  геометрии,  отмывки  дорических   колонн,
слабоват был и в математическом анализе. Тем не менее я был весьма  заметной
фигурой в институте - вместе с  художником  Гришей  Златкиным  мы  выпускали
популярную сатирическую газету "На карандаш!",  вполне  социалистическую  по
форме и содержанию, хотя и необычного вида - она была длиной во  всю  стену,
метров пять обоев, со  множеством  акварельных  мастерских  рисунков  (Гриша
печатался в областной газете "Молот") и с моими,  разумеется,  стихотворными
подписями, в которых что-то было. Во мне  всегда  что-то  было,  хотя  и  не
много.
   Когда вывешенный номер обступала толпа студентов,  я  ходил  по  коридору
гордый, как Пушкин на лицейском экзамене - "старик Державин нас заметил".
   По вечерам играл наш  институтский  джаз-оркестр,  и  мы  до  потери  ног
танцевали свои фокстроты, вальс-бостоны и танго с аргентинскими  выкрутасами
(ростовский  шик!).  Время  было  послевоенное,   голодное,   но   с   каким
удовольствием я поменял бы мое сегодняшнее изобилие харчей, которое мне  уже
во вред, на ту голодную юность, когда можно было есть все, хоть  гвозди,  но
ничего этого не было! Гвоздей - тем более!
   Все было по карточкам и по талонам. И распределял  эти  талоны  на  нашем
курсе кто бы вы думали? Правильно. Почему? Сам не знаю, но скорее  всего  по
расположению ко мне  всемогущей  в  институте  секретарши  директора  Ирочки
Горловой.   Эта   тридцатилетняя   красавица,   дочь   какого-то    крупного
краснодарского начальника, кажется, самого  большого,  очутилась  в  Ростове
из-за неведомой мне романтической истории, беспрерывно меняла  модные  тогда
крепдешиновые платья в цветах и оставляла после себя ветер с  запахом  духов
"Красная Москва".
   Я испытывал к ней, к этой для меня,  20-летнего,  старушке,  определенный
сексуальный интерес, который она, постоянно увлеченная кем-то  другим,  едва
ли замечала. Надо сказать, что  в  ее  окружении  всегда  был  кто-то  более
представительный и заметный, чем я. А мне судьба навязала с  детства,  после