записаны только три телефона:  Джейн,  мистера  Антолини  -  он  был  моим
учителем в Элктоне-хилле - и потом служебный телефон отца. Вечно я забываю
записать телефоны. В конце концов пришлось позвонить  одному  типу,  Карлу
Льюсу. Он окончил Хуттонскую школу, когда я уже оттуда ушел. Он был старше
меня года на три, и я его не особенно любил, но он был ужасно  умный  -  у
него был самый высокий показатель умственного развития во всей школе, -  и
я подумал, может быть, он пообедает со мной и мы  поговорим  о  чем-нибудь
умном. Иногда он интересно рассказывал.  Я  решил  ему  звякнуть.  Он  уже
учился в Колумбийском университете, но жил на Шестьдесят пятой улице, и  я
знал, что он дома. Когда я до него  дозвонился,  он  сказал,  что  в  обед
занят, но может встретиться со мной  в  десять  вечера  в  Викер-баре,  на
Пятьдесят четвертой. По-моему, он очень удивился, когда услышал мой голос.
Один разя его обозвал толстозадым ломакой.
     До десяти часов надо было как-то убить время, и  я  пошел  в  кино  в
Радио-сити. Хуже нельзя было ничего придумать, но я был рядом и совершенно
не знал, куда деваться.
     Я вошел, когда начался дивертисмент.  Труппа  Рокетт  выделывала  бог
знает что - знаете, как они танцуют, все в ряд, обхватив  друг  дружку  за
талию. Публика хлопала как бешеная, и  какой-то  тип  за  мной  все  время
повторял: "Знаете как это называется? Математическая  точность!"  Убил.  А
после труппы Рокетт выкатился на роликах человек во фраке  и  стал  нырять
под маленькие столики и при этом острить. Катался он здорово, но мне  было
скучновато, потому что я все время представлял себе, как он  целыми  днями
тренируется, чтобы потом кататься по сцене на роликах. Глупое  занятие.  А
после него рождественская пантомима, ее каждый год ставят в Радио-сити  на
рождество. Вылезли всякие ангелы из ящиков, потом какие-то типы таскали на
себе распятия по  всей  сцене,  а  потом  они  хором  во  все  горло  пели
"Прийдите, верующие!". Здорово запущено!  Знаю,  считается,  что  все  это
ужасно религиозно и красиво, но где же тут религия и  красота,  черт  меня
дери, когда кучка актеров таскает распятия по сцене? А когда  они  кончили
петь и стали расходиться по своим местам, видно было, что им  не  терпится
уйти  к  чертям,  покурить,  передохнуть.  В  прошлом  году  я  видел  это
представление с Салли Хейс, и она все восторгалась -  ах,  какая  красота,
ах, какие костюмы! А я сказал, что бедного Христа, наверно,  стошнило  бы,
если б он посмотрел на  эти  маскарадные  тряпки.  Салли  сказала,  что  я
богохульник и атеист. Наверно, так оно и есть. А вот  одна  штука  Христу,
наверно, понравилась бы - это ударник из оркестра. Я его помню с тех  пор,
как мне было лет восемь. Когда родители водили сюда меня с братом Алли, мы
всегда пересаживались к самому оркестру, чтобы смотреть на этого ударника.
Лучше его я никого не видал. Правда, за весь  номер  ему  всего  раза  два
удавалось стукнуть по этой штуке, и все-таки у него никогда не было  скуки
на лице, пока он ждал. Но уж когда он наконец ударит, у него  это  выходит
так хорошо, так чисто, даже по лицу видно, как он старается.  Когда  мы  с
отцом ездили  в  Вашингтон,  Алли  послал  этому  ударнику  открытку,  но,
наверно, тот ее не получил. Мы толком не знали, как написать адрес.
     Наконец  рождественская  пантомима  окончилась   и   запустили   этот
треклятый фильм. Он был до того гнусный, что я глаз не  мог  отвести.  Про
одного англичанина, Алека, не помню, как дальше.  Он  был  на  войне  и  в
госпитале потерял память. Выходит из  госпиталя  с  палочкой,  хромает  по
всему городу, по Лондону, и не знает, где он. На самом деле он герцог,  но