этом нечего беспокоиться! В чем же дело? Не хочешь со мной  ехать?  Так  и
скажи!
     - Не в том дело. Вовсе не в том, - говорит Салли. Я  чувствовал,  что
начинаю ее ненавидеть. - У нас  уйма  времени  впереди,  тогда  все  будет
можно. Понимаешь, после того как ты окончишь  университет  и  мы  с  тобой
поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...
     - Нет, не сможем. Никуда мы не сможем  поехать,  ни  в  какую  тысячу
мест.  Все  будет  по-другому,  -  говорю.  У  меня   совсем   испортилось
настроение.
     - Что? Я не слышу. То ты на меня орешь, то бормочешь под нос...
     - Я говорю - нет, никуда мы не поедем, ни  в  какие  "чудные  места",
когда я окончу университет  и  все  такое.  Ты  слушай  ушами!  Все  будет
по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами  и  кучей  вещей.
Нам придется звонить всем родственникам по телефону,  прощаться,  а  потом
посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду  работать  в  какой-нибудь
конторе, зарабатывать уйму денег, и  ездить  на  работу  в  машине  или  в
автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все  вечера,
и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков,  и
кинохронику. Кинохронику. Ох, мать честная! Сначала какие-то скачки, потом
дама разбивает бутылку над кораблем,  потом  шимпанзе  в  штанах  едет  на
велосипеде. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!
     - Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь! -
говорит Салли. Мы уже ненавидели друг друга до визгу. Видно  было,  что  с
ней бессмысленно разговаривать по-человечески. Я был ужасно зол  на  себя,
что затеял этот разговор.
     - Ладно, давай сматываться отсюда! - говорю. - И вообще катись-ка ты,
знаешь куда...
     Ох и взвилась же она, когда я это сказал!  Знаю,  не  надо  было  так
говорить, и я никогда бы не выругался, если б она меня не довела. Обычно я
при девчонках никогда в жизни не ругаюсь. Уж и взвилась она!  Я  извинялся
как ошалелый, но она и слушать не хотела.  Даже  расплакалась.  По  правде
говоря, я  немножко  испугался,  я  испугался,  что  она  пойдет  домой  и
пожалуется своему отцу, что я ее обругал. Отец у нее  был  такой  длинный,
молчаливый, он вообще меня недолюбливал, подлец. Он сказал  Салли,  что  я
очень шумный.
     - Нет, серьезно, прости меня! - Я очень ее уговаривал.
     - Простить! Тебя простить! Странно - говорит. Она все еще плакала,  и
вдруг мне стало как-то жалко, что я ее обидел.
     - Пойдем, я тебя провожу домой. Серьезно.
     - Я сама доберусь, спасибо! Если  ты  думаешь,  что  я  тебе  позволю
провожать меня, значит, ты дурак. Ни один мальчик за всю мою жизнь при мне
так не ругался.
     Что-то в этом было смешное, если подумать, и я вдруг сделал то,  чего
никак не следовало делать. Я захохотал. А смех у  меня  ужасно  громкий  и
глупый. Понимаете, если бы  я  сидел  сам  позади  себя  в  кино  или  еще
где-нибудь, я бы, наверно, наклонился и сказал самому себе, чтобы  так  не
гоготал. И тут Салли совсем взбесилась.
     Я не уходил, все извинялся, просил у нее прощения, но  она  никак  не
хотела меня простить. Все твердила - уходи, оставь меня в покое.  В  конце
концов я и ушел. Забрал свои башмаки и одежду и ушел без нее. Не надо было