Хуттонской школе. Я с ним там с первым познакомился.  Мы  сидели  рядом  в
очереди на прием к врачу - был первый день занятий, мы ждали  медицинского
осмотра и разговорились про теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.
Он рассказал, что каждое лето бывает на состязаниях  в  Форестхилле,  а  я
сказал, что тоже там бываю, а потом мы стали обсуждать, кто лучший  игрок.
Для своих лет он здорово разбирался в теннисе.  Всерьез  интересовался.  И
потом ни с того ни с сего посреди разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где
тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу понял:
он хочет выяснить, католик я или нет. Узнать хочет. И дело не в  том,  что
он  предпочитал  католиков,  нет,  ему  просто  хотелось  узнать.   Он   с
удовольствием разговаривал про теннис, но сразу  было  видно  -  ему  этот
разговор доставил бы еще больше удовольствия,  если  б  он  узнал,  что  я
католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого
весь наш разговор пошел к чертям, нет, разговор продолжался, но как-то  не
так. Вот почему я был рад, что монахини меня не спросили,  католик  я  или
нет. Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но  все-таки  было
бы иначе. Я ничуть не  обвиняю  католиков.  Может  быть,  если  бы  я  был
католик, я бы тоже стал спрашивать. В  общем,  это  чем-то  похоже  на  ту
историю с чемоданами, про которую я рассказывал. Я  только  хочу  сказать,
что настоящему, хорошему разговору такие вещи только мешают. Вот и все.
     А когда эти две монахини встали и собрались уходить, я  вдруг  сделал
ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я встал, чтобы с
ними проститься, я нечаянно пустил дым прямо  в  им  в  глаза.  Совершенно
нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо  приняли
мои извинения, но все равно вышло страшно неловко. Когда они ушли, я  стал
жалеть, что дал им только десять долларов на благотворительность. Но иначе
нельзя было: я условился пойти с  Салли  Хейс  на  утренний  спектакль,  и
нельзя было тратить все деньги. Но все равно я огорчился. Чертовы  деньги.
Вечно из-за них расстраиваешься.



                                    16

     Было около двенадцати, когда я кончил  завтракать,  а  встретиться  с
Салли мы должны были только в два, и я решил подольше  погулять.  Эти  две
монахини не выходили  у  меня  из  головы.  Я  все  вспоминал  эту  старую
соломенную корзинку, с которой они ходили собирать лепту, когда у  них  не
было уроков. Я старался представить себе, как моя мама или еще  кто-нибудь
из знакомых - тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс,  -  стоят  около
универмага и собирают деньги для бедных в старые,  потрепанные  соломенные
корзинки.  Даже  представить  себе  трудно.  Мою  маму  еще   можно   себе
представить, но тех двоих - никак. Хотя моя тетушка очень много занимается
благотворительностью - тут и Красный Крест, и  всякое  другое,  -  но  она
всегда отлично одета, и когда занимается  благотворительностью,  она  тоже
отлично одета, губы накрашены и все такое. Я не мог себе представить,  что
она могла бы заниматься благотворительными делами, если б пришлось  надеть
монашескую рясу и не красить губы. А мамаша Салли! Да, она бы  согласилась
ходить с кружкой, собирать деньги, только если б каждый, кто дает  деньги,
рассыпался бы перед ней мелким бесом.  А  если  бы  люди  просто  опускали