моими чемоданами. Говорил, что они слишком новые, слишком мещанские. Это
было его любимое слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было, все
он называл "мещанским". Даже моя самопишущая ручка была мещанская. Он ее
вечно брал у меня - и все равно считал мещанской. Мы жили вместе всего
месяца два. А потом мы оба стали просить, чтобы нас расселили. И самое
смешное, что, когда мы разошлись, мне его ужасно не хватало, потому что у
него было настоящее чувство юмора и мы иногда здорово веселились.
По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он только поддразнивал меня -
называл мои вещи мещанскими, а я и внимания не обращал, даже смешно было.
Но потом я видел, что он уже не шутит. Все дело в том, что трудно жить в
одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько лучше, чем его,
если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него нет. Вы, наверно,
скажете, что если человек умен и у него есть чувство юмора, так ему
наплевать. Оттого я и поселился с этой тупой скотиной, со Стрэдлейтером.
По крайней мере, у него чемоданы были не хуже моих.
Словом, эти две монахини сели около меня, и мы как-то разговорились.
У той, что сидела рядом со мной, была соломенная корзинка - монашки и
девицы из Армии спасения обычно собирают в такие корзинки деньги под
рождество. Всегда они стоят на углах, особенно на Пятой авеню, у больших
универмагов. Та, что сидела рядом, вдруг уронила свою корзинку на пол, а я
нагнулся и поднял. Я спросил, собирает ли она на благотворительные цели. А
она говорит - нет. Просто корзинка не поместилась в чемодан, пришлось
нести в руках. Она так приветливо улыбалась, смотрит и улыбается. Нос у
нее длинный, и очки в какой-то металлической оправе, не очень-то красивые,
но лицо ужасно доброе.
- Я только хотел сказать, если вы собираете деньги, я бы мог
пожертвовать немножко, - говорю. - Вы возьмите, а когда будете собирать, и
эти вложите.
- О, как мило с вашей стороны! - говорит она, а другая, ее спутница,
тоже посмотрела на меня. Та, другая, пила кофе и читала книжку, похожую на
Библию, только очень тоненькую. Но все равно книжка была вроде Библии. На
завтрак они взяли только кофе с тостами. Я расстроился. Ненавижу есть
яичницу с ветчиной и еще всякое, когда рядом пьют только кофе с тостами.
Они приняли у меня десять долларов. И все время спрашивали, могу ли я
себе это позволить. Я им сказал, что денег у меня достаточно, но они
как-то не верили. Но деньги все же взяли. И так они обе меня благодарили,
что мне стало неловко. Я пере-вел разговор на общие темы испросил их, куда
они едут. Они сказали, что они учительницы, только что приехали из Чикаго
и собираются преподавать в каком-то интернате, не тона Сто шестьдесят
восьмой, не тона Сто восемьдесят шестой улице, - словом, где-то у черта на
рогах. Та, что сидела рядом, в металлических очках, оказывается,
преподавала английский, а ее спутница - историю и американскую
конституцию. Меня так и разбирало любопытство - интересно бы узнать, как
эта преподавательница английского могла быть монахиней и все-таки читать
некоторые книжки по английской литературе. Не то чтобы непристойные
книжки, я не про них, но те, в которых про любовь, про влюбленных, вообще
про все такое. Возьмите, например, Юстасию Вэй из "Возвращения на родину"
Томаса Харди. Никаких особенных страстей в ней не было, и все-таки
интересно, что думает монахиня. когда читает про эту самую Юстасию. Но я,
конечно, ничего не спросил. Я только сказал, что по английской литературе