подъезде. Главное, все это было вранье. Ручаюсь, что он  женщин  не  знал,
это сразу было видно. Наверно, он и не дотрагивался ни  до  кого,  честное
слово. В общем, мне пришлось откровенно ему сказать, что мне  надо  писать
сочинение  за  Стрэдлейтера  и  чтоб  он  выметался,  а  то  я   не   могу
сосредоточиться. В конце концов он ушел,  только  не  сразу  -  он  ужасно
всегда канителится. А я надел пижаму, халат и свою дикую охотничью шапку и
сел писать сочинение.
     Беда была в том, что я никак не мог придумать, про какую комнату  или
дом можно  написать  живописно,  как  задали  Стрэдлейтеру.  Вообще  я  не
особенно люблю описывать всякие дома и комнаты. Я взял  и  стал  описывать
бейсбольную  рукавицу  моего  братишки  Алли.  Эта  рукавица  была   очень
живописная, честное  слово.  У  моего  брата,  у  Алли,  была  бейсбольная
рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он
всю ее исписал стихами - и ладонь, и кругом, везде. Зелеными чернилами. Он
написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не  шел  и
на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и  умер  18  июля
1946 года, когда мы жили в Мейне. Он вам понравился бы. Он был моложе меня
на два года, но раз в пятьдесят  умнее.  Ужасно  был  умный.  Его  учителя
всегда писали маме, как приятно, что у них в классе учится такой  мальчик,
как Алли. И они не врали, они и на самом деле так думали. Но он не  только
был самый умный  в  нашей  семье.  Он  был  и  самый  хороший,  во  многих
отношениях. Никогда он не разозлится, не вспылит. Говорят, рыжие чуть  что
- начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был  ужасно  рыжий.  Я
вам расскажу, до чего он был рыжий. Я начал играть в гольф с  десяти  лет.
Помню, как-то весной, когда мне уже было лет двенадцать, я  гонял  мяч,  и
все время у меня было такое чувство, что стоит мне обернуться - и я  увижу
Алли. И я обернулся и вижу: так оно и есть - сидит он на своем  велосипеде
за забором - за тем забором, который шел вокруг всего поля, -  сидит  там,
ярдов за сто пятьдесят от меня, и смотрит, как я бью. Вот до чего  он  был
рыжий! И ужасно славный, ей-богу. Ему иногда за столом что-нибудь придет в
голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо  чуть  не  падал  со  стула.
Тогда мне было тринадцать лет, и родители хотели показать меня  психиатру,
потому что я перебил все окна в гараже. Я их понимаю, честное слово. В  ту
ночь, как Алли умер, ночевал в гараже и перебил дочиста все стекла, просто
кулаком, не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине - в то лето  у
нас был "пикап", - но уже разбил себе руку и ничего не мог. Я понимаю, что
это было глупо, но я сам не соображал, что делаю,  а  кроме  того,  вы  не
знаете, какой был Алли. У меня до сих пор иногда болит  рука,  особенно  в
дождь, и кулак я не могу сжать крепко, как следует, но в общем это ерунда.
Все равно я не собираюсь стать ни каким-то  там  хирургом,  ни  скрипачом,
вообще никем таким.
     Вот об этом я и написал сочинение  для  Стрэдлейтера.  О  бейсбольной
рукавице нашего Алли. Она случайно оказалась  у  меня  в  чемодане,  я  ее
вытащил и переписал все стихи, которые на ней были.  Мне  только  пришлось
переменить фамилию Алли, чтоб никто не догадался, что он мой  брат,  а  не
Стрэдлейтера. Мне не  особенно  хотелось  менять  фамилию,  но  я  не  мог
придумать ничего другого. А кроме того, мне даже нравилось писать про это.
Сидел  я  битый  час,  потому  что  пришлось  писать  на  дрянной  машинке
Стрэдлейтера, и она все время заедала. А свою  машинку  я  одолжил  одному
типу в другом коридоре.