оставив тарелки и чашки с остывающим кофе. Похоже, случилось что-то
серьезное в местном масштабе, судя по гневу на лицах этих людей, по их
опущенным головам и по обрывкам фраз, которые долетали до меня:
- ...никакого прогресса в раскрытии... жертва обнаружена в
двенадцать... восемь часов спустя...
Некоторые сердито поглядели на меня, как будто я не имел права знать,
что случилось.
Когда официантка принесла мой заказ - тарелку чили, - я спросил у
нее:
- Что тут случилось?
Один из посетителей, веснушчатый парень в очках без оправы,
нахлобучил шляпу и вышел, громко хлопнув дверью. Официантка растерянно
поглядела ему вслед и перевела взгляд на меня. Я заметил, что она
старше, чем мне показалось сначала из-за ее светлых кудряшек и слишком
яркой помады.
- Вы нездешний, - сказала она.
- Да. А что случилось?
- А откуда вы?
- Из Нью-Йорка. Почему это так важно?
- Важно, приятель, - сказал кто-то от стойки, и я, повернувшись,
увидел молодое лунообразное лицо с редкими белыми волосами и узким лбом.
Прочие как бы не вступали в разговор, но я видел, как напряглись их
бицепсы под рубашками. Мой "приятель" облокотился о стойку,
неодобрительно глядя на меня.
Я отправил в рот ложку чили. Оно было теплым и мягким. Еда - это
лекарство.
- Ладно, - сказал я, - важно. Я из Нью-Йорка. Если не хотите
говорить, что случилось, не говорите. Я сам послушаю радио.
- Теперь извинись перед Грейс-Эллен.
Я остолбенел:
- За что?
- За оскорбление.
Я посмотрел на официантку. Она стояла возле стойки, стараясь
выглядеть оскорбленной.
- Если я вас обидел, извините, - сказал я. Посетители сидели и
смотрели на меня. Я почувствовал нарастающую злобу.
- Убирайся отсюда, ученая задница, - сказал мой "приятель". - Хотя
погоди. Фрэнк, запиши-ка его номер, - плюгавый человечек послушно
метнулся к моему автомобилю. Через окно я видел, что он достал из
кармана листок бумаги и что-то нацарапал на нем.
- Этот номер мы сдадим в полицию, - сказал "приятель". - А теперь
катись.
Я встал. Их было трое, не считая плюгавого франка. По лицу поползли
капли пота. На Манхеттене такой разговор мог продолжаться минут
пятнадцать и ни к чему не привести. Но в лысеющем юноше не замечалось
никаких следов нью-йоркской терпимости, и я отважился еще только на одну
реплику:
- Я только спросил, - я ненавидел его за его деревенское хамство и
недоверие ко всем чужим, и ненавидел себя за то, что уступаю ему.
Он промолчал.