ки, в ней, по ее собственному выражению, пробудился  интерес  к  пленным
французам. Дородная, шумная, уверенная в себе, она расхаживала по нашему
базару и держалась уж до того покровительственно и  снисходительно,  что
просто терпения не было. Она и в самом деле  покупала  много  и  платила
щедро, но при том так бесцеремонно разглядывала нас в лорнет да еще  ра-
зыгрывала перед своими спутниками роль гида, что мы по праву не  испыты-
вали к ней ни малейшей благодарности. За ней всегда тянулась целая свита
- скучные и подобострастные старые господа или глупые хихикающие девицы,
которые принимали каждое ее слово как откровение.
   - Вот этот очень ловко режет по дереву. А ведь правда, смешной -  ба-
кенбарды-то какие? - говорила она.
   - А вон тот, - и лорнетом в золотой оправе она указывала на  меня,  -
настоящий оригинал.
   И можете мне поверить, что оригинал, слушая это, скрипел зубами.  Она
имела обыкновение затесаться в толпу и, кивая на все стороны, обращаться
к нам, как ей казалось, по-французски.
   - Bienne, hommes! Qa va bienne? [1].
   В подобных случаях я брал на себя смелость ответствовать ей на том же
ломаном языке:
   - Bienne, femme! Ca va couci-couci tout d'meme, la bourgeoise! [2].
   Тут все мы начинали смеяться несколько громче и  веселее,  нежели  то
дозволяли приличия, она же в ответ на эту тарабарщину с торжеством возг-
лашала:
   - Вот видите, говорила я вам: он настоящий оригинал!
   Разумеется, такие сценки происходили до того, как я обратил  внимание
на ее племянницу.
   В тот день, о котором я рассказываю, за  тетушкой  тащилась  особенно
многолюдная свита и, волоча ее за собой по базару, дама  сия  рассуждала
пространней обыкновенного и притом еще менее деликатно,  нежели  всегда.
Из-под опущенных век я глядел все в одном и том же направлении,  но  по-
напрасну. Тетушка подходила к пленникам и отходила, и выставляла напоказ
то одного, то другого, точно обезьян в зверинце; но племянница держалась
поодаль, в другом конце двора и удалилась, как и пришла, ничем не  пока-
зав, что заметила меня. Я не спускал с нее глаз, видел, что она ни  разу
не обратила на меня взора, и сердце мое исполнилось горечи и  уныния.  Я
вырвал из сердца ее ненавистный образ, я навеки покончил со  своею  меч-
той, я безжалостно высмеял себя за то, что в прошлый раз подумал,  будто
понравился ей; полночи я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоми-
нал ее очарование, проклинал ее жестокосердие. Какой ничтожной  она  мне
казалась, а вместе с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть  ан-
гелом, Аполлоном, но ежели на нем куртка горчичного цвета, она скроет от
женских глаз все его достоинства. Для этой девицы я - пленник, раб,  су-
щество презренное и презираемое, предмет насмешек ее  соотечественников.
Я запомню этот урок: теперь уж ни одна гордячка из неприятельского стана
надо мною не посмеется; ни у одной не будет повода вообразить,  будто  я
гляжу на нее с восхищением. Вы даже представить не можете, сколь  я  был
решителен и независим, сколь непроницаемы были  латы  моей  национальной
гордости! Я вспомнил все низости, совершенные Британией,  поставил  весь
этот длинный перечень в счет Флоре и только после этого наконец уснул.
   На другой день я сидел на своем обычном месте и  вдруг  почувствовал,