раннего возраста. Родители ее были алкоголиками, сестра, страдавшая
припадками эпилепсии, умерла в тринадцать лет в одной постели с
девятилетней Джин. Девочке пришлось вести борьбу за выживание чуть ли не
с самого рождения. Но, несмотря на это, в ней чувствовалась некая
порода, прирожденный вкус к жизни, который, правда, еще не получил
развития. Энди знал, что со временем она должна раскрыться, подобно
цветку, который любовно выращивают и холят, и заботился об этом, как
умел.
Но сейчас он ничем не мог облегчить грусть, стоявшую в ее глазах,
столь же глубокую, какую он наблюдал при первой их встрече.
- Ты идешь туда? Я так и знала!
Он кивнул. Ее огромные темные глаза наполнились слезами. Она легла
навзничь на той самой кушетке, где они только что любили друг друга.
- Не смотри так, малышка, не надо...
Энди почувствовал себя настоящим извергом. Не будучи в состоянии
видеть ее страдания, он встал и вышел в прихожую, чтобы выудить пачку
"Кэмел" из кармана пальто. Достав сигарету, нервно закурил и сел в
зеленое кресло, стоявшее напротив кушетки. Джин теперь плакала в
открытую, однако, вглядевшись в ее лицо, он не увидел в нем ни малейшего
намека на удивление.
- Я знала, что ты пойдешь, - повторила она.
- Я должен пойти, малышка.
Она кивнула - в знак того, что понимает его. Однако от этого ей было
не легче. Прошло, как им показалось, несколько томительных часов, прежде
чем она набралась мужества спросить:
- Когда?
Эндрю Роберте с трудом сдержал слезы. Ни один ответ еще не давался
ему с таким трудом.
- Через три дня.
Он видел, как она вздрогнула и снова закрыла глаза. Ее душили слезы.
В последующие три дня нормальный ход их жизни нарушился. Джин
отпросилась с работы, чтобы собрать его в дорогу, и доводила себя до
исступления, стирая его белье, штопая носки, выпекая пирожки, чтобы дать
их мужу с собой. Она трудилась не покладая рук с утра до самого вечера,
надеясь, что эти хлопоты облегчат им обоим тяжесть расставания.
Однако все было напрасно. В субботу вечером он потребовал от нее
оставить все это: прекратить укладывать вещи, которые ему не нужны, печь
пирожки, которые он никогда не съест, штопать носки, без которых
прекрасно можно обойтись. Он обнял ее, и она залилась слезами.
- О боже! Энди! Как я буду жить без тебя?
Когда он заглянул в ее глаза и увидел, что он ей сделал, ему
показалось, что внутри у него все оборвалось.
Но другого выбора не было.., не было... Мужчина должен идти
сражаться, когда его страна воюет. Хуже всего было то, что в те минуты,
когда ему удавалось не думать о ее муках, им овладевало новое, еще не
изведанное возбуждение: он идет на войну, другой такой возможности может
никогда больше не представиться. Это было что-то вроде мистического
ритуала, обряда посвящения в мужчины. Он чувствовал себя обязанным
пройти через него.
Понимание этого пришло к нему в субботу вечером. Мучительно