первую же ночь я бежал из плена и вернулся в свой двадцатый стрелковый полк!
-- Так вы сами говорите и пишете! А кто знает, как вы попали в плен и
как оттуда освободились? Где доказательства того, что вы бежали?
-- Есть документы в архивах... Есть живые однополчане!
-- Документы, однополчане...
Начальник политотдела снова задумался и на короткое время показался
таким внимательным, душевным, каким я его знал. Потом опять посмотрел в мой
партбилет, который не выпускал из рук, и вдруг спросил:
-- А может, вы не Старинов, а Стариков?
-- У нас в деревне четверть дворов -- Стариновых и ни одного Старикова,
-- с трудом сдерживаясь, ответил я.
Мой собеседник первый отвел глаза. Поджав губы, он помолчал, видимо
принимая какое-то решение, и наконец заявил:
-- Все ваши слова надо проверить и доказать. Собирайте справки. А
партбилет пока останется у нас.
Я, наверное, выглядел вконец растерянным, потому что начальник
политотдела скороговоркой посоветовал:
-- Не теряйте голову. Собирайте нужные документы. Мы запросим архивы...
Во взгляде его не было враждебности. Мне даже показалось, что он сам
чем-то смущен.
Не помню, как добрался до комендатуры.
У добрейшего Бориса Ивановича Филиппова, узнавшего о том, что
случилось, вытянулось лицо.
-- Как же так, голуба моя?..
Я не мог рассказать подробности. С тоской подумалось, что Борис
Иванович при всей своей доброте ничем не поможет. Разве я не знаю, какой он
осторожный? А тут -- политотдел... Меня подозревают в умышленном изменении
фамилии, в обмане партии, чуть ли не в измене...
-- Вот что, голуба моя... Пойдем-ка ко мне домой. Да. На рыбу. Вчера с
рыбалки привез, -- услышал я взволнованный голос Бориса Ивановича. --
Выхлопочем вам отпуск, отправитесь куда надо и привезете нужные бумажки...
Не расстраивайтесь. Идем на рыбу!
Дорого было товарищеское сочувствие, но я отказался от приглашения.
Пошел домой, бросился на кровать.
Что будет? Как жить, если тебя подозревают в таких преступлениях?
Зазвонил телефон. Борис Иванович, оказывается, уже успел побывать и в
Управлении дороги и в штабе военного округа.
-- Все в порядке, голуба моя! Отпуск вам разрешили. Поезжайте за
документами. И не тревожьтесь! Все образуется!
Мне стало стыдно. Как я мог усомниться в Борисе Ивановиче? Настоящим
человеком в трудную минуту оказался именно он, а не я...
-- Ну, ну, голуба моя... -- прервал меня в комендатуре Филиппов, когда
я принялся сбивчиво толковать о том, что стыжусь самого себя. -- Нашли о
чем... Получайте билет и с богом. Желаю удачи!
В тот же вечер я выехал собирать справки о том, что я Старинов, а не
Стариков и что действительно бежал из плена и честно воевал за Советскую
власть.
Тревога и боль не проходили, но становилось легче при мысли, что Борис
Иванович Филиппов -- не один хороший человек на свете, что живут на земле
тысячи прекрасных людей и что товарищи меня не оставят...