Пусть не покажется вам, читающим эти строки, что был он  человеком  без
сучка без задоринки.  Отец  неотрывно  связан  со  своим  трудным,  страшным
временем. Как и большинство из тех, кто вырос и жил тогда, он не всегда умел
различить белое и черное, не во всем жил в согласии с  собой,  и  не  всегда
хватало ему гражданского мужества. К сожалению,  и  в  его  жизни  случались
поступки, о которых он  не  любил  вспоминать,  признавая,  правда,  открыто
совершенные ошибки и пронеся этот крест  до  самой  могилы.  А  это,  думаю,
качество не слишком распространенное.
 Впрочем, не мне судить отца и его поколение. Кажется  мне  только,  что
дело, которому он служил с  такой  поразительной  убежденностью  и  душевной
силой, дело, которое он сделал, примирило его  с  жизнью  и  с  временем.  И
насколько я могу об этом судить, он и  сам  понимал  это,  понимал  и  остро
чувствовал трагическую неровность времени,  в  котором  ему  выпало  прожить
жизнь. Во всяком случае нижеследующие строки, написанные его рукой,  наводят
на это заключение.
 Как-то после смерти отца я нашел в его столе черновик письма Александру
Трифоновичу Твардовскому.  Твардовскому,  чьим  заместителем  еще  в  первом
составе "Нового мира" был отец, в  те  дни  исполнилось  шестьдесят  лет.  К
юбиляру отец на всю жизнь сохранил трепетную любовь и преклонялся перед  его
личностью. Письмо это, помню, поразило меня. Вот отрывок из него.

 "Переделкино, 20.6.70.
 Дорогой Александр Трифонович!
 Почему-то не хочется посылать Вам поздравительную телеграмму,  а  тянет
написать что-нибудь нетелеграфное своей рукой. Вы сыграли такую важную  роль
в  моей  жизни,  что  день  Вашего  шестидесятилетия  невольно  ощущаю   как
знаменательную дату в своей собственной судьбе.
 Это не красные юбилейные словца. Я не раз думал о том, как повезло мне,
что встретил Вас и имел  счастливую  возможность  работать  с  Вами  и  быть
некоторое время Вашим близким другом (надеюсь, что это не  дерзость  с  моей
стороны). Случилось это в очень  критический,  наверное,  переломный  момент
моей жизни, когда распирала энергия и жажда деятельности, а эпоха, в которую
мы в то время жили, могла ведь направить все это по разным руслам.  И  хотя,
полагаю, что на сознательную подлость я и тогда не был способен, все же  бог
весть  как  могли  сказаться  обстоятельства  и  сложности  тех  времен,  не
встреться мне Вы, с Вашим большим чувством правды и справедливости, с  Вашим
талантом и обаянием. И во всем, что  я  делал  потом,  расставшись  с  Вами,
всегда была  доля  Вашего  влияния,  воздействия  на  меня  Вашей  личности.
Поверьте, я очень далек от того, чтобы  преувеличивать  свои  возможности  и
сделанное мною, но все же мне иногда приходилось делать добрые  человеческие
дела, которые в старости доставляют чувство внутреннего удовлетворения. Я не
знаю: сумел бы я сделать их или нет, если бы за душой не было встречи с Вами
и Вашего никогда не прекращавшегося влияния. Наверное, нет! И за это мое Вам
сердечное спасибо и мой низкий поклон ученика учителю..."

 Жалко, смертельно жалко, что не дожил отец до сегодняшнего дня. Жаль не
только потому, что не суждено  ему  узнать  посмертной  судьбы  его  главной
книги, подержать в руках пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр,
тронуть обложку с тиснеными словами "Брестская крепость".
 Почти до самой смерти он оставался крепким, моторным человеком, а с его