Пусть не покажется вам, читающим эти строки, что был он человеком без
сучка без задоринки. Отец неотрывно связан со своим трудным, страшным
временем. Как и большинство из тех, кто вырос и жил тогда, он не всегда умел
различить белое и черное, не во всем жил в согласии с собой, и не всегда
хватало ему гражданского мужества. К сожалению, и в его жизни случались
поступки, о которых он не любил вспоминать, признавая, правда, открыто
совершенные ошибки и пронеся этот крест до самой могилы. А это, думаю,
качество не слишком распространенное.
Впрочем, не мне судить отца и его поколение. Кажется мне только, что
дело, которому он служил с такой поразительной убежденностью и душевной
силой, дело, которое он сделал, примирило его с жизнью и с временем. И
насколько я могу об этом судить, он и сам понимал это, понимал и остро
чувствовал трагическую неровность времени, в котором ему выпало прожить
жизнь. Во всяком случае нижеследующие строки, написанные его рукой, наводят
на это заключение.
Как-то после смерти отца я нашел в его столе черновик письма Александру
Трифоновичу Твардовскому. Твардовскому, чьим заместителем еще в первом
составе "Нового мира" был отец, в те дни исполнилось шестьдесят лет. К
юбиляру отец на всю жизнь сохранил трепетную любовь и преклонялся перед его
личностью. Письмо это, помню, поразило меня. Вот отрывок из него.
"Переделкино, 20.6.70.
Дорогой Александр Трифонович!
Почему-то не хочется посылать Вам поздравительную телеграмму, а тянет
написать что-нибудь нетелеграфное своей рукой. Вы сыграли такую важную роль
в моей жизни, что день Вашего шестидесятилетия невольно ощущаю как
знаменательную дату в своей собственной судьбе.
Это не красные юбилейные словца. Я не раз думал о том, как повезло мне,
что встретил Вас и имел счастливую возможность работать с Вами и быть
некоторое время Вашим близким другом (надеюсь, что это не дерзость с моей
стороны). Случилось это в очень критический, наверное, переломный момент
моей жизни, когда распирала энергия и жажда деятельности, а эпоха, в которую
мы в то время жили, могла ведь направить все это по разным руслам. И хотя,
полагаю, что на сознательную подлость я и тогда не был способен, все же бог
весть как могли сказаться обстоятельства и сложности тех времен, не
встреться мне Вы, с Вашим большим чувством правды и справедливости, с Вашим
талантом и обаянием. И во всем, что я делал потом, расставшись с Вами,
всегда была доля Вашего влияния, воздействия на меня Вашей личности.
Поверьте, я очень далек от того, чтобы преувеличивать свои возможности и
сделанное мною, но все же мне иногда приходилось делать добрые человеческие
дела, которые в старости доставляют чувство внутреннего удовлетворения. Я не
знаю: сумел бы я сделать их или нет, если бы за душой не было встречи с Вами
и Вашего никогда не прекращавшегося влияния. Наверное, нет! И за это мое Вам
сердечное спасибо и мой низкий поклон ученика учителю..."
Жалко, смертельно жалко, что не дожил отец до сегодняшнего дня. Жаль не
только потому, что не суждено ему узнать посмертной судьбы его главной
книги, подержать в руках пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр,
тронуть обложку с тиснеными словами "Брестская крепость".
Почти до самой смерти он оставался крепким, моторным человеком, а с его