страны или мира донесется сейчас хрипловатый отцовский баритон...
Впрочем, так было потом, после Ленинской премии за "Брестскую
крепость", после невероятной популярности его телевизионных "Рассказов о
героизме". Это было потом...
А поначалу была небольшая квартира в Марьиной роще, куда в середине
пятидесятых годов - в пору моего детства - ежедневно и еженощно приходили
какие-то малопривлекательные личности, одним своим видом вызывавшие
подозрение у соседей. Кто в телогрейке, кто в штопаной шинели со споротыми
знаками различия, в грязных сапогах или сбитых кирзовых ботинках, с тертыми
фибровыми чемоданчиками, вещмешками казенного вида или попросту с узелком,
они появлялись в передней с выражением покорной безнадежности на лицах
землистого оттенка, пряча свои грубые шершавые руки. Многие из этих мужчин
плакали, что никак не вязалось с моими тогдашними представлениями о
мужественности и приличиях. Бывало, они оставались ночевать на зеленом
диване поддельного бархата, где вообще-то спал я, и тогда меня перебрасывали
на раскладушку.
А через некоторое время они появлялись вновь, иногда даже успев
заменить гимнастерку на бостоновый костюм, а телогрейку на габардиновое
пальто до пят: и то и другое сидело на них дурно - чувствовалось, что они
привыкли к иным нарядам. Но несмотря на это, внешность их неуловимо
менялась: сутулые плечи и склоненные головы вдруг отчего-то подымались,
фигуры распрямлялись. Все очень быстро объяснялось: под пальто, на
отутюженном пиджаке горели и позвякивали ордена и медали, нашедшие их или
вернувшиеся к своим хозяевам. И, кажется, насколько я тогда мог судить, отец
сыграл в этом какую-то важную роль.
Оказывается, эти дяди Леши, дяди Пети, дяди Саши были замечательными
людьми, сотворившими невероятные, нечеловеческие подвиги, но почему-то, -
что никому не казалось в ту пору удивительным, - за это наказанными. И вот
теперь отец кому-то, где-то "наверху" все объяснил и их простили.
...Эти люди навсегда вошли в мою жизнь. И не только как постоянные
друзья дома. Их судьбы стали для меня осколками зеркала, отразившего ту
страшную, черную эпоху, имя которой - Сталин. И еще - война...
Она стояла за их плечами, обрушившись всей чудовищной своей массой,
всем грузом крови и смерти, горелой кровлей родного дома. А потом еще и
пленом...
Дядя Леша, который вырезал мне из липового чурбачка роскошнейший
пистолет с узорной рукояткой, а свисток мог сделать из любого сучка -
Алексей Данилович Романов. Несколько лет назад он умер. И никогда не забыть
мне этого воплощения добра, душевной кротости, милосердия к людям. Война
застала его в Брестской крепости, откуда попал он - ни много ни мало - в
концентрационный лагерь в Гамбурге. Его рассказ о побеге из плена
воспринимался как фантастика: вместе с товарищем, чудом ускользнув от
охраны, проведя двое суток в ледяной воде, а потом прыгнув с причала на
стоявший в пяти метрах шведский сухогруз, они зарылись в кокс и доплыли-таки
до нейтральной Швеции! Прыгая тогда, он отшиб себе о борт парохода грудь и
появился после войны в нашей квартире худющим, прозрачным туберкулезником,
дышавшим на ладан. Да и откуда было взяться силам на борьбу с туберкулезом,
если ему все эти послевоенные годы говорили в глаза, что покуда другие
воевали, он "отсиживался" в плену, а потом отдыхал в Швеции, откуда его,
кстати, не выпустила на фронт Александра Коллонтай - тогдашний советский