концертном зале. Театр называется, как пушкинский журнал, "Современник".
   Кое-что все же, оказывается, в  фокусе.  И  лекции  лицейски  кристальных
педагогов  Симолина  (изо)  и  Новицкого  (русская  литература).  И   беседы
Владимира Ивановича Москвина. Дальше в фокусе - похороны В.И.Москвина, и вся
театральная Москва у гроба... Наши курсовые вечеринки  у  Иры  Ложкиной  или
Люды Максаковой, у Наташи Маевой или просто в  столовой  училища.  И  лекции
французского языка вместе с уроками  манер  Ады  Брискиндовой.  Четко  помню
безошибочный  приговор  студенчества...  Если  хочешь  научиться  профессии,
стремись попасть к Москвину, к Мансуровой, к Андреевой, к Рапопорту - это  к
"старикам". А из молодых - к Ульянову и Любимову, которые очень  скрупулезны
по "школе", или к Шлезингеру и к Этушу - там царят фантазия и юмор.
   Но самоличное продвижение по первому курсу - в  тумане.  В  тумане  -  на
зловещем уже фоне трын-травы.
   Я не желал вникать в бесконечные этюды по программе "мастерства  актера".
Я утешал себя мыслью, что этюды - это далеко не театр, это не  мое,  я  могу
подождать, а когда придет мой час, тогда я и жахну из гаубицы. Время бежало.
Весна потопила сугробы, и  вылезла  на  свет,  подсохла  на  новом  солнышке
упрямая трын-трава. Я торопился вперед, где наверняка меня  ждут  мои  такие
милые, такие  сердцещипательные  победы  -  а  как  же?  В  школе  побеждал?
Побеждал. Роли играл? Да  еще  как!  На  всемосковском  конкурсе  чтецов  за
"Теркина" в восьмом классе получал первую премию? Получал. А  в  девятом  за
стихи Маяковского? Получал. Ладно, а поступление возьмем в расчет! Это не  я
ли под гром и молнии читал Захаве так, что раньше всех... ну и т. д.
   Моя дурная трава перерастала всю реальность,  никого  не  желая  слушать,
боясь вникать в прозу жизни. А проза своим чередом докатила меня  до  летней
сессии. Состоялся показ. Я играл, как и прожил год, весь в тумане... Но  вот
туман рассеялся, объявляют итог. Из тридцати  четырех  студентов  на  второй
курс переведены... двадцать человек. Среди отчисляемых - моя фамилия.  Стоп.
Это беда. Я один, словно в чистом поле. И ни травинки, ни  трынки,  пусто  и
страшно.
   Очнулся. Вокруг - товарищи, сочувствие, участие,  хлопочут,  советуют.  А
меня, жалкого в тот миг, совсем новое открытие прожигает...  В  театре  быть
середнячком - гибель. Коль уж  становиться  актером,  то  только  особенным,
отличным, если не великим... Это слова отца. А то, что  стряслось,  -  какое
будущее может сулить, если с первых шагов ты  ниже  "середнячка"  падаешь...
Нет, не только самолюбие страдало. Весь организм, вся  любовь  к  театру,  к
искусству, мечты, предчувствия... чего уж  говорить.  Полное  фиаско,  самая
настоящая трагедия случилась в жизни восемнадцатилетнего "трынтравоеда".
   Этуш вызывает по одному всех, с  кем  расстается.  Две  минуты  взаперти,
дверь  открывается,  бодро-наигранно  выходит  Саша  Збруев,   прощается   с
друзьями,  свежие  второкурсники  вздыхают,  кивают.  Запускают  следующего.
Вызывают меня. Это - на всю жизнь.  Мой  руководитель,  гроза  и  вожделение
курса, протягивает металлическую правую руку - для прощания. Объясняет.  Вы,
мол, еще очень молоды, ошибка произошла,  но  она  исправима.  Надо  идти  в
математики, всего, мол, доброго... И  вдруг,  наверное,  впервые  за  долгий
учебный год, я заговорил с Этушем, глядя глазами в глаза. Мол, я не  хочу  в
математики, я хочу в артисты. А он: нет, для артиста вам многого не  хватает
- обаяния, темперамента, юмора.  Всего  доброго.  Я  -  холодеющими  губами:
оставьте, вольнослушателем (Боже, какое унижение!). А он:  в  математики.  И
руку  жмет.  Я:  вольнослушателем,  а?  Мол,  бывают  же  случаи?  А  он:  в