полшага влево. Уж не боялся ли он попасться старику на глаза? Нет, генерал и
не думал на него смотреть. Он уставился в землю, предпочитая видеть желтый
песок аллеи и попеременно появляющиеся перед глазами носки собственных
сапог. Идя так, не нужно было отвечать на приветствия встречных.
Это называлось у Гаусса "побыть в одиночестве". Достаточно было не
смотреть по сторонам. Ноги сами повернут налево, вон там, у памятника
Фридриху-Вильгельму. Короткий почтительный взгляд на бронзового короля. От
него двести семьдесят шесть шагов до статуи королевы Луизы. Затем - к
старому Фрицу. Здесь голова генерала впервые повернется: дружеская усмешка,
кивок королю. Точно оба знали секрет, которого не хотели выдавать. Кажется,
король-капрал даже пристукивал бронзовой тростью: смотри не проговорись!
Но вот и Фридрих остался влево. На повороте генерал оглянулся, чтобы
еще раз посмотреть на него. Теперь - вдоль последнего ряда деревьев. Сквозь
них чернел асфальт Тиргартенштрассе. Тут нужно было поднять глаза: на улице
шумел поток автомобилей. Полицейские уже обменялись коротким, отрывистым
свистком. Тот, что торчал посреди асфальта, поднял руку, но все же за рулями
сидели неизвестные штатские. Нужно было глядеть в оба.
Одиночество кончилось. Голова генерала была поднята. Он смотрел перед
собою поверх прохожих, поверх автомобилей. Для немцев, сидящих в машинах,
этот старик был армией. Отто шагал за ним также с поднятой головой. Вот бы
ввести правило: гражданские лица приветствуют господ офицеров снятием
головного убора...
Скотина, а не шуцман! Опустил руку, как только генерал ступил на
тротуар, и поток автомобилей ринулся вдоль улицы.
Вот и церковь святого Матфея. Кривая Маргаретенштрассе. Почему,
собственно говоря, генерал предпочитал старый неуютный дом казенной
квартире? Или он не был уверен в прочности своего положения? Может быть, он
чуял что-нибудь старческим носом? Ерунда! Разве он не был одним из тех, кому
армия обязана примирением с наци?..
Первые капли дождя упали, когда до подъезда оставалось несколько шагов.
В прихожей, сбросив шинель на руки вестовому, Гаусс в упор посмотрел на
Отто:
- Ты мне не нравишься. Что-нибудь случилось?
- Никак нет.
- Может быть, дома что-нибудь?
- О, все в порядке!
- Что отец?
Стоило ли отвечать? За шутливой приветливостью Гаусса была скрыта
непримиримая вражда к Швереру. Отто знал: Гаусс не мог простить Швереру
отказ присоединиться к группировавшимся вокруг него недовольным. Гаусс
считал Шверера трусом. Сразу по возвращении из Китая его запихнули в
академию - читать историю военного искусства.
- Старая перечница! - усмехнулся генерал. - Не хочет понять главного:
за эти двадцать лет русские выросли на два столетия.
Отто не слушал. Он знал наперед все, что скажет Гаусс. Знал, что тот
кончит фразой: "Я бы предпочел оставить этот орешек вашему поколению!" Может
быть, он еще постучит согнутым пальцем по лбу Отто: "Если у вашего брата
здесь будет все в порядке".
Отто не слушал генерала. Хотелось одного: улизнуть. У него были дела
поважнее.