и дело поглядывая на свернувшуюся клубочком Цзинь Фын.
 Когда командир  отряда  "красных   кротов"   отворачивался,   она
приподнимала веки и видела, как он высоко держал книгу здоровой рукой,
чтобы  свет  коптилки  падал  на  страницу  видела,  как  он  неловко
подсовывал книгу под локоть раненой правой руки,  когда вставал, чтобы
поправить фитиль коптилки или взять наушник радиоприемника.
 У командира  было  такое  же  лицо,  какое бывает у людей,  долго
пробывших в тюрьме.  Но у него это было не от тюрьмы,  а  потому,  что
полтора  месяца  с  того  дня,  как  его  ранили,  он  не  выходил  на
поверхность.  Тут,  под землей,  на расстоянии  почти  четырех  ли  от
ближайшего входа в катакомбы,  воздух был спертый,  промозглый. К тому
же  в  нем  носилась  копоть  от  камельков  и  коптилок.  Эта  копоть
забивалась в уши,  за воротник,  во все морщинки на лицах.  От,  этого
лица у всех делались, как у углекопов.
 Девочке был виден и радист,  отделенный от командира циновкой. Он
сидел с черными наушниками на голове, подперев ее двумя руками, словно
боялся,  что  иначе  она  упадет  ему  на  грудь.  Время от времени он
встряхивал головой, чтобы отогнать дрему.
 Теперь девочка знала, что радисту девятнадцать лет. Но прежде - в
тот день,  когда пришла сюда впервые с  сестрой,  -  она,  здороваясь,
назвала его "дедушкой".
 Перед вахтой,  когда радист подсаживался  к  глинобитному  столу,
чтобы  выпить  горячей  воды,  лицо у него бывало прозрачно-желтое  к
концу же дежурства,  когда в морщинки  дряблой  кожи  набивалась  сажа
коптилок,  оно делалось темно-серым. А дряблой и желтой его кожа стала
от постоянного пребывания под землей.
 Вот командир - тот часто бывал на поверхности.  Но тоже только до
того,  как его ранили.  А радист не был там с  того  самого  дня,  как
впервые пришел сюда.  Командир называл его ушами отряда.  Радисты были
лишены права ходить в операции на поверхность земли.  Ведь радистов  в
отряде  было  только двое.  Каждый из них едва успевал выспаться после
утомительной восьмичасовой вахты.  Восемь часов работы,  восемь  часов
сна и снова восемь часов работы. Оба они давно перестали отличать день
от ночи.  Они не взрывали складов  и  транспортов  врага,  не  убивали
гоминдановских часовых,  не приводили пленных. Они только слушали эфир
и изредка посылали в него свои позывные,  если нужно было  дать  знать
далекому командованию, что отряд цел и действует, или выдать квитанцию
в получении боевого приказа командарма,  или, наконец, передать приказ
своим разведчикам,  действовавшим в тылу врага. Но переходить с приема
на передачу можно было  совсем-совсем  редко,  чтобы  не  выдать  себя
гоминдановцам.
 Сейчас Цзинь Фын глядела на сонно вздрагивающего радиста и думала
обо всем этом. Она была совсем маленькая девочка, но думала о них всех
так,  словно была самой старшей  как будто большая была она,  а они -
маленькие.   Она  морщила  лоб  и  думала,  а  когда  командир  к  ней
оборачивался, плотно смыкала веки и делала вид, будто спит.
 Все члены  отряда были трудовыми людьми - крестьянами и рабочими,
людьми,  пришедшими из других сел,  других городов и  даже  из  других
провинций. Кроме начальника разведки, когда-то работавшего на мельнице
здесь  же,  в  Шаньси,  и  кроме  работника   подпольной   типографии,