ровный, немногословный, владеющий собою.
 При помощи  Фелицы  Паршин  не  спеша тщательно оделся.  Она сама
завязала на нем галстук острым  большим  треугольником,  как  учили  в
дорогом магазине, где всегда покупала ему белье.
 Паршин хотел было надеть демисезонное пальто,  но  передумал.  Не
потому, что боялся холода, - он и в мороз мог бы пройтись в рубашке, -
но нынче нужны были бобры.
 Подъезд маленького  особняка,  в  котором жил Паршин,  выходил на
просторный двор, занятый лесной биржей. Была в доме и другая маленькая
дверь - в переулок. Но она стояла заколоченной. Никто, кроме Паршина и
Фелицы,  не знал,  что закрывающие вход  доски  приколочены  только  к
полотну  самой  двери,  а  над  косяками оставались одни шляпки ложных
гвоздей в досках. Это был выход "на всякий случай".
 Выйдя во двор,  Паршин обошел штабеля желто-розовых досок,  остро
пахнущих подогретой солнцем смолой,  остановился у одного  из  них  и,
прищурившись,  словно оценивая,  пригляделся.  В глазах его было то же
выражение любования,  что и давеча в гостиной у горки и в столовой над
красавицей Фелицей.
 Заметив хозяина,  из  бревенчатой  сторожки  вышел  приказчик   и
приблизился, сняв шапку.
 - Ну как? - спросил Паршин.
 - Тихо-с,  -  ответил приказчик таким тоном,  будто был виноват в
отсутствии покупателей.
 - Ничего,  -  спокойно  сказал Паршин,  - сезон идет,  покупатель
будет.
 Он и сам знал, что дела биржи идут неважно, и не слишком надеялся
на их улучшение,  так как местоположение его двора было  неудачно.  Но
это  его  не беспокоило.  Держал он биржу исключительно для маскировки
своей основной профессии -  взломщика-кассиста.  Вот  придет  время  -
наворует он миллион, и лучшие московские места, самые солидные биржи и
дворы украсятся  вывеской  Паршина.  Вот  тогда  он  станет  настоящим
лесопромышленником. Сколько народу будет толочься вокруг него: техники
и архитекторы,  разорившиеся помещики  и  ловкие  перекупщики  и  само
именитое московское купечество.  И все будут глядеть ему в руки,  а он
будет решать.  Одно движение его пальца будет значить больше, чем весь
их гомон и суета.  А из-под каждого топора лесоруба,  из-под брызжущих
опилками визгливых циркулярок в его карман,  как щепки,  будут  лететь
рубли.  Эх,  кабы  не  Фелицына  жадность!  Все  отговаривает  она его
начинать. Берет после каждого удачного дела деньги и прячет куда-то. И
ему не говорит куда.  Кое-что на жизнь истратит либо на наряд - только
это и утекает,  - а все остальное в кубышку.  Сколько у  нее  там  уже
собрано?  Должно  быть,  много.  Пустить  бы все в оборот,  можно бы и
успокоиться.  "Эх,  Фелица, Фелица, ненасытный твой рот! В миллионщицы
смотришь!"
 Он усмехнулся и  вышел  за  ворота.  На  углу  Пушкарева  кликнул
извозчика и весело бросил:
 - На Никольскую... "Славянский базар", двугривенный.
 Это прозвучало  так  уверенно,  что  извозчик  даже  не  пробовал
торговаться: барин цену знал.