не знаю, что представляет собою жизнь вечная; но эта жизнь - скверная
шутка". Да и кроме того, жизнь, во всяком случае, должна скоро кончиться,
так что те немногие годы, которые нам еще, быть может, суждено прожить,
совершенно исчезают перед бесконечностью того времени, когда нас уже больше
не будет. Вот почему при свете мысли даже смешным кажется проявлять такую
заботливость об этой капле времени, приходить в такой трепет, когда
собственная или чужая жизнь подвергается опасности, и сочинять трагедию,
весь ужас которой имеет свой нерв только в страхе смерти. Таким образом,
могучая привязанность к жизни, о которой мы говорили, неразумна и слепа;
она объясняется только тем, что все наше внутреннее существо уже само по
себе есть воля к жизни и жизнь поэтому должна казаться нам высшим благом,
как она ни горестна, кратковременна и ненадежна; объясняется эта
привязанность еще и тем, что эта воля,, сама по себе и в своем изначальном
виде, бессознательна и слепа. Что же касается познания, то оно не только не
служит источником этой привязанности к жизни, но даже наоборот" раскрывает
перед нами ничтожество последней и этим побеждает играх смерти. Когда оно,
познание, берет верх в человек спокойно и мужественно идет навстречу
смерти, то это прославляют как великий и благородный подвиг: мы празднуем
тогда славное торжество познания над слепою волей к жизни, - волей, которая
составляет все-таки ядро нашего собственного существа. С другой стороны, мы
презираем такого человека, в котором познание в этой борьбе изнемогает,
который во что бы то ни стало цепляется за жизнь, из последних сил
упирается против надвигающейся смерти и встречает ее с отчаянием, а между
тем в нем сказывается только изначальная сущность нашего я и природы. И
кстати, невольно возникает вопрос: каким образом безграничная любовь к
жизни и стремление во что бы то ни стало сохранить ее возможно дольше, -
каким образом это стремление могло бы казаться презренным, низким и, в
глазах последователей всякой религии, не достойным ее, если бы жизнь была
подарком благих богов, который мы-де приняли со всею признательностью? И в
таком случае можно ли было бы считать великим и благородным презрение к
жизни?

Итак, эти соображения подтверждают для нас то, 1) что воля к жизни -
сокровеннейшая сущность человека; 2) что она сама по себе бессознательна,
слепа; 3) что познание - это первоначально чуждый ей, дополнительный
принцип; 4) что воля с этим познанием враждует и наше суждение одобряет
победу знания над волей. Если бы то, что нас пугает в смерти, была мысль о
небытии, то мы должны были бы испытывать такое же содрогание при мысли о
том времени, когда нас еще не было. Ибо неопровержимо верно, что небытие
после смерти не может быть отлично от небытия перед рождением и,
следовательно, не более горестно. Целая бесконечность прошла уже, а нас еще
не было, - и это нас вовсе не печалит. Но то, что после мимолетного
интермеццо какого-то эфемерного бытия должна последовать вторая
бесконечность, в которой нас уже не будет, - это в наших глазах жестоко,
прямо невыносимо. Но быть может, эта жажда бытия зародилась в нас оттого,
что мы его теперь отведали и нашли высоко желанным? Бесспорно, нет, - как я
это вкратце пояснил уже выше; скорее, полученный нами опыт мог бы пробудить
в нас тоску по утраченном рае небытия. Да и надежда на бессмертие души
всегда связывается с надеждой на "лучший мир", - признак того, это наш-то
мир не многого стоит. И несмотря на все это, вопрос о нашем состоянии после