Филька сплюнул. Девчонка вдруг захохотала. Хохот ее был особенный, взахлеб, визгливый и дикий. Филька заметил, как плечи ее заходили, судорогой свело выгну-тую спину, ноги задергались.
     - Не плачь, Майский Цветок, не плачь, - ласково, сердечно сказал Амелька и погладил ей спину.
     - Я не плачу! - И девочка повернулась к нему лицом: - Я смеюсь.
     У Фильки задрожал подбородок. Он видел, что по влажным щекам Майского Цветка катятся слезы.
     - Зачем же ты, коли так, убежала из дому-то?! - тоскливым, отчаянным голосом проговорил он.
     - Тебя, дурака, не спросила, - ответила девчонка, прижимая к своей груди, как куклу, спящего сына.
     - Вот через это, что мы не знаем, кто парнишкин отец, мы все подружку любим и парнишку любим. Ухаживаем за ней вот как! Она у нас как в санатории имени Семашки... А звать ее Машка, Майский же Цветок - прозвище, в честь нового быта.
     Амелька сел на пол, отбил камнем у бутылки горлышко, отхлебнул вина и закурил трубку.
     - Майский Цветок просила, чтоб, значит, аборт; ну, мы отсоветовали ей, не допустили. Да. И очень распрекрасно сделали. Теперича у нас какая-то заправ-дышняя забота есть, чтобы, значит, матери с сыном было хорошо.
     Сдерживая в себе горестную дрожь, Филька сказал, как взрослый:
     - А вот я на этот счет знаю стихиру одну, - дедушка Нефед научил меня. Поется она так. - Филька отер губы и запел:

     А котора душа тяжко согрешила,
     Во утробе младенца погубила,
     Ей не будет вовеки прощенья -
     За дитя своего погубленье.

     Филька пел звонко, трогательно, с большим чувством. Он покосился вниз и вбок: там возле ящика сидел Шарик, вилял хвостом и умильно смотрел в рот своего хозяина. Филька покосился на нары: девчонка-мать мечтательно уставилась в брезентовый потолок своей кельи; весь смысл Филькиной песни она, должно быть, вобрала себе в грудь, и выросла к ее груди большая радость.
     Филька от удовольствия высморкался на песок и крикнул. И всем троим стало хорошо.
     Вбежала белокурая чумазая девчонка в порыжелом драном, до пят, пальтишке. В ее руках - грязная кринка с манной кашей.
     - Ты дежурная при Майском Цветке? - затыкая бутылку тряпкой, грозно спросил Амелька девочку. - Где ж ты шляешься?! Ребенок плачет.
     - Я Майскому Цветку кашу варила, - пропищала та. - Ну, так и заткнись.
     - Ну, ты! Вонючка! В морду!.. Фильке не понравилось это:
     - Пошто так?.. Обидно ведь...
     Амелькино лицо стало надменным и сердитым. Сквозь зубы сплюнув, он сказал:
     - Им только шею протяни, - они тебе башку оторвут да в бельма бросят. Это - народы опасные.
     Филька с Амелькой вышли из палатки в помещение баржи. Возле печки лежал на каком-то пакостном барахле щуплый парнишка. Правая нога его уродливо скрючена. Впритык к печке стоял костыль. Парнишка вздрагивал, стонал. На его голове надета в виде скуфейки арбузная корка.
     - Спирька Полторы-ноги, что с тобой?
     - Лихоманка, - прохрипел Спирька. - Шибко треплет по вечерам.
     - Ты смотри не околей, - погрозил Амелька пальцем. - Мы не любим покойников... Чуешь?
     - Чую.
     Подошел парень с белыми усами, звали его Дизинтёр. Он сбежал с гражданской войны от деникинцев, да так и путается. В его руках большой арбуз. Он вынул из-за голенища нож, распластал арбуз на две половины, середку выковырял медной ложкой и выбросил тут же на песок, потом снял со Спирькиной воспаленной головы нагревшуюся арбузную скуфейку, надел свежую, холодную. Спирька вздрогнул и приятно загоготал.
     - Жар вынимает, - пояснил Дизинтёр. Возле кормы, у теплинки, гнусаво пели в три голоса:

     Не ходи ты так вечером поздно
     И воров за собой не води,
     Не влюбляйся ты в сердце блатное
     И жигана любить погоди...

     Амелька сказал Фильке:
     - Пойдем, ежели хочешь, на улку, на наш пришпект.
     Вышли, постояли у костра, покурили. Филька не умел курить, затянулся Амелькиной трубкой и закашлялся. Пошли к реке. Заря еще не погасла. Клубясь по небу, развертываясь и свертываясь быстролетной широкой лентой, табунились осенние скворцы. По реке шлепал в сумерках огнистый серый пароход. Плицы торопливо загребали воду; из трубы валил густой дым; с носа доносились крики наметчика:
     - Се-е-мь!.. Семь с половино-о-й!
     На том берегу, за рекой, уходила в безбрежные просторы степь. Амелька знал, что за степью, там, далеко-далеко, куда скоро улетят вот эти самые скворцы, синеет Черное море, а на море - сказочные страны: Крым, Кавказ, где круглый год тепло, где виноград и апельсины.
     - Я вот уж скоро три года бродягой живу, а там не бывал; - сказал он Фильке. - Вот этой зимой поеду. Желаешь? На курорт. Гопничать.
     Филька смолчал, задумался. Шарик по-умному, с грустью поглядел ему в глаза, что-то понял в них своим собачьим сердцем, повернулся в сторону города и, повизгивая, протяжно залаял. Филька тоже посмотрел на затихавший город; ему стало жаль покинутого им слепого старого Нефеда; как-то он там, сердяга?
     Амелька сразу почувствовал настроение нового товарища и бодро сказал:
     - Ты о слеподыре своем не думай. На Кавказе - лафа, курорт. Тепло. Мы обязательно с тобой поедем. А Шарика надо пока что на дозоры приспособить, пусть обход по ночам делает, сторожит нашу камунию.
     - От кого? - безразличным голосом спросил Филька.
     - Как от кого? От мильтонов, от ментов... Так милицейских мы зовем.