Амелька ходко пошел прочь от баржи.
     "Домой, домой! К мамыньке хочу!.."
     Чтоб провалилась сквозь землю эта чертова баржа с ее содомом, разгулом, гвалтом. Амельке захотелось тишины. И вот тишина: все вокруг тихо дремлет, засыпает, все молчит. Но Спирькины болючие слова не хотят молчать - они нагло лезут в душу, они впились в Амельку и трясут его:
     "К мамыньке хочу!.."
     Нет, не уйти от них Амельке. Да, впрочем, Амелька и не собирается от этих странных слов бежать. Напротив, Амелька затем и забрался в гущу тишины, чтоб дать свободный выход вдруг вставшему в нем чувству.
     Когда баржа сгинула из глаз и слуха, Амелька сел на выброшенное половодьем дерево, скрестил на груди руки, нервно мотнул головой и накрепко защурился. Сердце его затосковало. А когда по-настоящему взгрустнется сердцу, тогда потянет человека в родимые края, к истокам жизни, тогда и отверженная родина может показаться обетованным краем. Через закрытые глаза Амелька ясно и отчетливо увидел родную мать свою, отчетливо и ясно услышал узывчивый, кроткий ее голос.
     "Эх, матушка, Настасья Куприяновна! Подлец твой сын Амелька, из подлецов подлец. Да, да". Так корит Амелька свою неокрепшую молодую совесть и боится открыть глаза: откроешь - сгинет образ матери, и голос ее умолкнет.
     - Матушка, - шепчет Амелька, - Ты не знаешь, ты не чуешь, как я люблю тебя. Ты думаешь, я пропал? Нет, выберусь. Помяни мое слово, выберусь. Буду работать, буду тебя кормить... Станет все по-настоящему, да, да, уж ты поверь мне. Матушка, родимая ты моя матушка, Настасья Куприяновна, ведь я знаю, ведь я видел тебя о прошлом годе в спасов день на базаре. Ведь это разыскивать меня приезжала ты. Знаю, знаю, не отпирайся, знаю... В кожаной батькиной тужурке ты была... Я целый день за тобой по пятам ходил: ты в детдом - и я, как нитка за иголкой, ты в милицию - и я след в след тебе. Потом села на машину, укатила. Эх, матка, матка! После этого виданьица я два дня слезы лил.
     В жизнь свою угрюмый Амелька не сказал бы своей матери таких слащавых, стыдных слов; но здесь не мать, здесь лишь мечта о ней.
     Амелька открыл глаза, и образ матери исчез.
     Впереди, в белых туманах, степная река, а там, направо, как чудовищный, выброшенный на землю кит, чернела дьявольская баржа.

VII

ЛЮБОВНЫЕ ПИСЬМА. В ПАЛАТКЕ

     У Фильки не было матери: его отец и мать лежали на погосте; теперь единственные родственники Фильки - слепец Нефед и Шарик. Но старик вот-вот уйдет в широкие метельные просторы и навсегда исчезнет для него. Остается верный Шарик. Но и пес день ото дня все крепче входил в интересы новой жизни; он не так уже часто ласкался к своему бывшему благодетелю и другу: теперь ему - что ни поп, то батька, - бесчисленное множество оборвышей, приветливых и добрых, толклось под баржей, и благодарный Шарик по очереди согревал их ночью, лежа теплым калачом на спинах разных Филек да Амелек и щедро пуская в их лохмотья кусучих крупных блох.
     Филькино же сердце все-таки требовало себе какой-то доли в жизни, Фильке нужен заправдашный, верный друг-товарищ, с которым можно поделиться даже сокровенной думой и по душам потолковать. С кем же? С Амелькой? Нет, Амелька заносчив, грубоват и строг. С Инженером Вошкиным? Смешной парнишка, только уж очень мал и никудышен. Вот разве с Дизинтёром? Парень добрый, настоящий, свой брат-мужик. А всего лучше, конечно, с Майским Цветком. Почему? Да уж так вот, лучше да и лучше.
     Слетевшаяся со всего города беспризорная команда уже успела кой-чем всухомятку подкрепиться.
     Встревоженный встречей с дедом, Филька направился в гости к Майскому Цветку. Он прошел туда не сразу, а задерживаясь то у одной, то у другой кучки оборванцев. Инженер Вошкин, оттопырив губы и усердно пыхтя, нашивал на своей одежине широкий серебряный галун, срезанный им с ливреи какого-то пьяного, валявшегося в канаве стародавнего швейцара.
     - Это зачем? - спросил Филька.
     - Для почетности. Чтоб видели мой ум. Я теперь изобретаю вострономию. Пойдем, - сказал он и, бросив работу, повел Фильку в свой угол.
     Над его логовом была прочно прикреплена к коко-рине баржи выбеленная доска с красной кудрявой надписью:

     СТОЙ!
     здесь живет
     Инженер П. С. ВОШКИН!

     А пониже - другая вывеска, написанная на картонке химическим карандашом:

     ОБЪЯВЛЕНИЕ
     и починяю звонки и беру другие
     изобретения с матерьялом

     Филька знал, что Инженер Вошкин воровством занимался очень редко: ну, упрет калач, ну, кусок колбасы слямзит или пряник. А деньжата зарабатывал он честным трудом: исправлял в пивных звонки и штепселя, был на побегушках, иной раз торговал газетами.
     Филька прочел объявление, посмотрел в глаза смышленому парнишке и спросил:
     - Много ли работы-то бывает?
     - Завал. Большая очередь. Вот сейчас звонить буду в свою квартиру. Мне как ученому - двойная жилплощадь.
     Возле вывески шнурок с надписью:

     ЗВОНИТЬ ТРИ РАЗА,
     а в пятницу - ЧЕТЫРЕ

     Мальчонка важно покрутил усы и трижды дернул за шнурок. Где-то возле земли задребезжало.
     - Свои, откройте, - сказал Инженер Вошкин, и хотя открывать было нечего - логово со всех сторон открыто, мальчонка потянул за невидимую скобку воображаемую дверь и сказал Фильке: - Прошу.
     Затем он вытащил из-под изголовья порядочный, сколоченный из досок ящичек. На крышке написано:

     ВОРОВ ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ
     В ЯЩИКЕ ДВЕ ЖИВЫХ ГАДЮКИ,
     А КРОМЕ ТОГО - ПРИПАЯНО