Перед ужином кто-то насмешливо закричал:
     - Гляди, гляди: красивые пришли <"Красивыми" беспризорники зовут воспитанников детских домов.>!
     Возле баржи у костров остановились три прилично одетых мальчика. Шарик привык узнавать своих по отрепьям и лохмотьям. На этот раз он совершенно справедливо заливался грозным лаем. "Эй, Филька и Амелька, вылезай! Вот - чистяки... Пес их знает, зачем они пришли... Жулики какие-то... Гаф-гаф!"
     - Мы не "красивые", - сказали чистяки. - Мы делегаты от своих, заречных. Кличьте вожака.
     Амелька после утренней лупцовки отдышался. Да, впрочем, он пострадал не сильно: возле правого уха волдырь на голове, слегка ушиблен левый глаз, чуть сшевелена челюсть и выбиты два зуба. О том, что скрывают лохмотья, никто, кроме Амельки, не знал; Амелька же чувствовал, что избитое тело его мозжит и ноет. Но вожаку не впервой: дня через три он будет молодцом.
     За ним, как и за другими потерпевшими в бою, любовно ухаживала вся баржа: перевязки, массаж, примочки - все было пущено в ход во славу стадного чувства детворы, всяк старался превзойти себя в деле милосердия.
     Собрав все присутствие духа, Амелька вышел к делегатам свеж, как огурчик, и приветлив. Он поздоровался с ними за руку, скомандовал:
     - Карась, скамейку!
     Делегаты сели на скамью, Амелька со своей шпаной - на землю.
     - Мы пришли заключить навечный мир между нашими и вашими, - сказал старший делегат с приятным, умным лицом. - Только вот в чем суть: как вы заметили наших на деле в вашем участке, так и мы замечали ваших у себя: ваши домушники на голубятню ходят, ваши стремачи стремят в наших местах, а также работают и ширмачи и сидорщики...
     - Я своим не дозволяю этого, - шепеляво перебил Амелька, щупая языком выбитые зубы.
     - Ну, вот. Значит, мир?
     - Мир... Легавым буду, ежели... Век свободы не видать.
     - И нам век свободы не видать, ежели, - поклялись и делегаты. - Теперь получайте свою долю с рынка, - сказал старший и стал вытаскивать из деревянного чемоданчика вещи.
     - А рыдикуль серебряный, у гражданки который был? - спросил Амелька.
     - Рыдикуль у нас.
     - Что ж, отначка?
     - Отначки нет, - возразил делегат. - Мы ширмачили, а не вы. Надо ж иметь совесть. Ну, до свиданья...
     - Чайку, - полушутя предложил Амелька.
     - Нет, торопимся! По гарочке выкурить можно...
     - Карась! Папирос "Волга-Дон"... Покурили. Попрощались.
     - Кланяйтесь Митьке Заречному, - прошепелявил Амелька, и в его глазах забегали бесенята. - Я бы послал ему ухо, которое у него отгрыз, только беда: Митькино ухо наш Шарик съел.
     - Извиняюсь. У Митьки оба уха целы, - поднялся старший делегат, и те двое встали.
     - Жаль, - сказал Амелька. - Шибко жаль. Делегаты удалились. Старший обернулся и крикнул Амельке:
     - Это некорректно с вашей стороны! Не по-товарищески.
     Амелька разделил между своими рыночниками только что полученную добычу и сказал:
     - А парнишка обиделся. За живое зацепил его... Ну, ничего, пускай проглотит. Я его знаю. Он из "красивых". Три года в детдоме жил. Говорят - на рабфак готовится. Звать: Санька Книжный.

VI

РУССКИЙ ИВАН-ДУРАК. ДУНЬКА ТАРАКАН

     Пришел утомленный, встревоженный Дизинтёр. После драки он с полудня рыл в городе канаву, работал за двоих, устал. Вся баржа встретила его рукоплесканиями, как знатного артиста. Шпана умеет чествовать своих героев. Силач-парень сегодня среди толпы герой. Его кулаки еще до сих пор горят и нервы неспокойны. Дизинтёр не знает, почему он, большой работящий мужик, ввязался в драку, защищая эту шатию, которую он рассудком презирал, но глубиною сердца был близок ей, всегда стоял за нее горой. Какая ему от этих оборванцев польза? Вред один. Таким уж, видно, дурачиной уродился - жалеет всех, и нет у него врагов.
     Вот и теперь этот русский современный Иван-дурак, ничем не ответив, а только ласково и глуповато осклабясь на шумные приветствия беспризорной рвани, поискал глазами, где лежит тяжко болящий Спирька Полторы-ноги, и грузно возле него уселся.
     Красное, продубленное солнцем и ветром лицо его, на котором выделялись странной белизной брови и усы, было опечалено и хмуро. Вкусно, с аппетитной жадностью он похрустел крепкими зубами репчатую луковку и, сдерживая дыхание, нагнулся над больным. Высохшее, мучительно скорбное лицо Спирьки горело, запавшие глаза полуоткрыты; охваченный жаром, он метался под грудой лежавшего на нем барахла. Дизинтёр с. сокрушением качнул головой и сказал проходившему Амельке:
     - Плох парнишка-то. В больницу бы.
     - Надо утра ждать. Какая больница ночью? - сплевывая скорлупу подсолнуха, проговорил Амелька и закричал на Спирьку: - Только попробуй околеть здесь!
     - Полегче. Полегче ты! - поднял голос Дизинтёр и запыхтел на Амельку: - Может, самому так доведется...
     Амелька сощурился, подумал, вздохнул и отошел.
     По другую сторону Спирьки вертелась черненькая девчонка.
     Она норовила обратить на себя внимание Дизинтёра: заглядывала ему в глаза, то сядет, то встанет, крутнется на одной ноге, блеснет браслетом, звякнет сережками, опять присядет. Однако белобрысый парень вовсе не замечал ее. Девчонку это злило. Ее живые черные глаза, как быстрые челны, шмыгали между берегами презренья к парню и болезненной страстью обожать его. Филька сразу узнал в ней ту самую плаксу, которая лезла к Дизинтёру там, в кустах. Худощавое лицо ее ярко раскрашено белым, розовым и красным; шея и уши грязны, буры; стриженые черные волосы подняты вверх и перехвачены у основания желтой лентой, они торчат кивером и придают девчонке боевой, но потешный вид. Ее звать: Дунька Таракан.
     С тех пор как счастливая Машка родила ребенка и получила кличку Майского Цветка, Дуньке свое собственное имя опротивело: она трижды требовала у собрания баржи октябрить ее, дать ей новое прозвище: "Абрикосовая Евдокия".
     Эту Дунькину просьбу общее собрание всякий раз встречало дружным смехом. Дунька Таракан злобно ревела, царапалась, кусалась. Но толку не было: простодушный смех ребят сменялся издевательством. Дунька отлично понимала главную причину сладкой жизни Майского Цветка и мучилась призрачным желанием тоже сделаться матерью, родить. Дунькина наивная зависть к Майскому Цветку стала быстро переходить в опасную ненависть, которой нет границ... Дунька продолжает увиваться возле Дизинтёра. Не спуская с него навязчивого взгляда, она принялась оправлять изголовье умирающего. Плечистый парень оттолкнул ее, нагнулся к глазам Спирьки, сделал умильное лицо и громко, убеждающе проговорил:
     - Сейчас возьму тебя, малыш, на закукры и в больницу доставлю, как козленка Желаешь?
     - Нет, не надо.. - иссохшим голосом закричал терявший сознание Спирька, - Неси меня домой. Домой!.. К мамыньке хочу!!
     Амелька слышал этот сердитый повелительный крик колченогого Спирьки. Он оторвался от кучки оборвышей, с которыми делил какую-то добычу, быстро встал, хотел подойти к убогому Спирьке, хотел сказать ему утешительное слово, но безнадежно махнул рукой и вышел вон, на волю.


     Было прохладно и безветренно. Сумерки серели, уплотнялись, вырастали в темноту.