А гармошка подкурныкивала:
Дыгор-дыгор-дыгорцы, дыгорцы-мадыгорцы.
По станице мы идем,
Средь станицы зухаем,
Кто навстречу попадет,
Гирюшкой отбухаем!
Парни, человек двенадцать, вместе с верзилой и еще каким-то нездешним карапузиком в кепке, в синем шарфе, обняв друг друга за шеи, перли на путников широкой шеренгой и, пo-видимому, не желали уступать дороги.
- А ну, друзья, пропусти, - помахал рукой Миша Воля, и кровь в нем забурлила. Амельку сразу прошиб озноб.
- Пожалуйста, - неожиданно разорвалась шеренга. - Проходите.
Подвинувшись через смрадное облако ненавистного пыхтенья, коммунары пошли дальше, оглядываясь и надбавляя шагу. Вдогонку - хохот, град лошадиного мерзлого помета, и снова - запьянцовская частушка:
Тятька вострый ножик точит,
Мамка гирю подает,
Сестра пули заряжает
На беседу брат идет.
И резко, как свист стрелы, прямо в сгорбленную спину Амельки:
- Эй, легаш!.. Попомни хату...
- Слышишь? - прошептал приятелю Амелька и втянул голову в плечи.
Наутро прибыла Надежда Ивановна, смерила температуру - 38,2, выслушала в трубочку, дала лекарство. Григорий сказал:
- Сегодня полегчало с утра. Взопрел ночью страсть как. Огневица быдто сдавать стала.
- Да, сегодня, очевидно, перелом. Дня через три поправишься. Только помни выходить нельзя целую неделю. А то плохо будет. В легких мокрые хрипы у тебя. Куришь, нет?
Она обложила его горчичниками - восемь штук. Через пять минут Григорий стал кричать, как маленький
- Жгут, проклятые!. Ой, ой...
- Что ты? Такой сильный дядя. Вот оказия, - удивлялась Надежда Ивановна.
- Ой, как огнем палит... Как в аду кромешном.. Карау-у-л! - Он сучил ногами, хныкал; Надежда Ивановна смеялась; Катерина сквозь слезы пробовала из уваженья к фельдшерице тоже улыбнуться.
Но все обошлось, как не надо лучше: горчичники высохли; на белом, как мрамор, теле Дизинтёра краснели восемь прямоугольных, как пряники, пятен. Григорий облегченно охал, утирал градом катившиеся слезы, ловил руку Надежды Ивановны, чтоб благодарно поцеловать.
- Что ты, милый, что ты!.. Ах ты, ребеночек большой.
- Я боюсь, - сморкаясь, говорил Григорий. - Страданий боюсь, не люблю страданий. Поэтому и на войне не воевал, утек. Страховитисто. Еще стрелишь да, оборони бог, кого-нибудь убьешь. Не гоже.
Перед обедом в слесарную мастерскую заглянул Краев. Он собирался в город по коммерческим делам коммуны и чтоб пригласить сюда агентов уголовного розыска: хотя кругом спокойно, но опытный Краев имел другое на этот счет мнение.
- Здравствуйте, товарищ начальник! - бодро закричала молодежь.
Иван Глебович Хлыстов, механик, поздоровавшись с Краевым, обвел проверяющим взглядом верстаки:
- Эй, как тебя! Зябликов!.. Стой, стой, стой! - и быстро через всю мастерскую пошел к нему.
Рыжеволосый толстогубый Зябликов - новичок, недавно прибывший из дома заключения. Он вскинул на механика неприятные бараньи глаза и слепо спросил:
- В чем дело?
- Ведь я ж говорил тебе, что левой рукой нельзя работать.
- А я вам говорил, что я левша.
- Возьми зубило в левую руку, молоток в правую.
- Несподручно. Я по руке ударю. Чего придираетесь...
- Привыкай. Иначе из тебя не будет мастера.