На  всякий  случай,   однако,  Лорис-Меликов,  очень   тонкий  и  умный
царедворец,  счел  нужным подчеркнуть, что  он  "не  может  не  принимать  в
соображение  неизбежных  нареканий  за  смягчение  приговора,  хотя  бы  они
исходили от незначительного меньшинства".
     3  ноября  1880  года  генерал   Черевин   телеграфировал  из   Ливадии
Лорис-Меликову: "На телеграмму вашего сиятельства No 536 имею честь донести,
что на депеше... его величество изволил наложить резолюцию: "Вчера приказал,
через   Черевина,   приговоренных  к  смертной   казни   помиловать,   кроме
Квятковского и Преснякова".
     Как   только  была  получена  эта   телеграмма,   Комаров  помчался   в
Петропавловскую  крепость,  чтобы окончательно  "обработать"  Окладского.  В
своем  рапорте  этот  жандармский психолог с  нескрываемым торжеством писал,
что,  когда  он объявил  Окладскому о помиловании, тот "так обрадовался, что
даже  побежал,  забыв одеть  туфли".  И  дальнейшая  участь Окладского  была
решена. Он действительно  "побежал, забыв  одеть туфли",  по  страшному пути
профессионального предателя и провокатора...
     Самое удивительное в деле Окладского -  это  стремительность, с которой
он превратился в штатного провокатора охранки. В самом деле, еще 31 октября,
в своем последнем слове на суде, он  гордо заявил,  что  не просит смягчения
своей  участи,  и  если суд  смягчит  свой  приговор,  то он  "примет это за
оскорбление".  Но  уже  в  ночь  с 3 на 4  ноября, в "беседе"  с  Комаровым,
Окладский  взмолился о  помиловании  и  произнес роковые  слова  о  том, что
Квятковский совершил четыре  преступления, а он, Окладский, только одно.  На
следующий день, 4 ноября, когда Комаров объявил Окладскому о помиловании, он
уже был окончательно "обработан". А через несколько  дней Окладский уже стал
охотно выполнять свои первые "задания"...
     Он начал с того, что по требованию охранки перестукивался с сидящими  в
соседних камерах революционерами и, выпытывая у них  важные  сведения, потом
передавал их своим  новым  хозяевам. Потом его стали подсаживать в  камеры к
политическим заключенным.  Потом ему секретно  предъявили  арестованных,  не
желавших  себя называть,  и  Окладский, разглядывая их  в  тюремный  глазок,
опознавал тех, кого знал.  Так, например, он опознал народовольца Тригони, а
в дальнейшем был арестован  охранкой и Андрей Желябов, часто встречавшийся с
Тригони на конспиративной квартире "Народной воли". Есть основания полагать,
хотя Окладский это и  отрицал  на суде  и  следствии, что и  сам Желябов был
также  "секретно"  опознан  Окладским.  Дело  в  том,  что  Желябов,  будучи
арестован, скрывал свою фамилию. Тригони в своих записках "Мой  арест в 1881
году"  рассказывает,   что   Желябов   неожиданно   был  опознан  прокурором
Добржинским, знавшим Желябова по знаменитому  "процессу 193", слушавшемуся в
1878 году.
     -  Желябов, это вы?! - воскликнул Добржинский, когда  арестованный, имя
которого было неизвестно, был введен в его кабинет.
     - Ваш покорный слуга, - ответил, иронически улыбаясь, Желябов.
     Но очень возможно, что Добржинский на самом деле не опознал Желябова, а
был уже осведомлен, что этот таинственный арестант - Желябов.
     Известный  историк  П. Е. Щеголев,  являвшийся  экспертом  на  процессе
Окладского,  в  своем  заключении,  основанном  на  изучении  всех  архивных
материалов  охранки,  относящихся  к  "Народной  воле",  заявил, что  уже  в
"середине   ноября  1880  года  Окладский  был   патентованным   предателем,
человеком, который  в  любой  момент  готов  перестукиваться  с кем  угодно,