Как я должен  вести себя с начальством? С  уркачами? С белогвардейцами?  Кто
мои товарищи? Где мне искать совета?
     Разве можно допустить, чтобы про меня сказали что-либо нехорошее? Не  в
смысле лагерных установлений и  правил, а некрасивый поступок любой. Как все
продумать? У кого найти помощь?
     Уже осенью 1929 года я знал, что все мои товарищи по университету,  те,
кто  был в  ссылке, в  политизоляторе,  вернулись в Москву. А  я? Я пробовал
писать -- никакого ответа.
     Я  написал  заявление,  ничего  не  прося,  просто:  "Присоединяюсь   к
заявлению   Раковского",  которое  мне  казалось   наиболее   приличным   из
написанного "возвращенцами".
     Вскоре меня вызвал заместитель начальника лагеря Теплов.
     -- Вы подавали заявление?
     -- Да.
     -- У вас есть жалобы? Просьбы?
     -- Никаких просьб и жалоб нет.
     -- Хорошо. Ваше заявление будет отправлено в Москву.
     С этим заявлением я встретился в 1937 году на следствии. Заявление было
просто приобщено к делу, а мне не было сообщено ничего. А я ведь ждал  этого
ответа.
     К этому времени  я твердо решился -- на всю  жизнь! -- поступать только
по своей совести. Никаких других мнений. Худо  ли, хорошо ли  проживу я свою
жизнь, но слушать я никого не буду,  ни "больших", ни "маленьких" людей. Мои
ошибки будут моими ошибками, мои победы -- моими победами.
     Я  возненавидел  лицемеров. Я понял, что право приказывать дается тому,
кто  сам,  своими руками  умеет  сделать все  то,  что  он заставляет делать
других. Я был нетерпелив, горяч.
     Блатная романтика не привлекала меня. Честность, элементарная честность
-- великое достоинство.  Самый главный порок --  трусость.  Я старался  быть
бесстрашным и несколько раз доказал это.
     Ушли обрадованные  беглецы  --  ведь  и  дело  не будут  заводить,  вот
счастье, вот золотой мужик Иван Степанович.
     Дополнительного  срока тогда  за побег  не давали. Чаще всего убивали в
побеге.  Но  если  приводили  назад -- ничего,  кроме побоев или  изолятора,
беглецам не грозило.
     Нас привели в новый барак, новую девятую роту сделали из нашего  этапа,
а командиром роты был назначен Раевский, бывший офицер.
     Он несколько раз нас построил. Подрепетировал.
     -- Здравствуй, девятая рота!
     -- Здра! -- И отпустил нас в барак.
     Чистенький, новенький. Нары везде сплошные.
     Нары вагонной системы были только в бараке лагерной обслуги в четвертой
роте.  Здесь  была не только "вагонка"  --  все  нары  были  скреплены общей
проволокой, и вся система нар  качалась от движения каждого, кто садился или
влезал вверх. Поэтому  барак четвертой роты был  всегда  наполнен мелодичным
шумом -- негромким скрипом. К этому проклятому скрипу надо было привыкать.
     Огромная площадь лагеря, "зона", как ее называли в  будущие годы,  была
окружена проволокой  с караульными вышками, с  тремя или четырьмя  воротами,
откуда выходили на работу арестанты.
     Слова "зэк" не было  тогда.  Лагерь блестел чистотой. Чистота,  порядок