Брезентовые палатки не  только  напоминали  о  бренности мира, но самым
суровым  тоном твердили, что ты, доходяга, здесь человек нежелательный, хотя
и не случайный.  С жизнью твоей  считаться  тут будут мало. На "Беличьей" не
чувствовалось уюта - а лишь аврал.
     Брезентовое небо палаток "Беличьей" ничем не отличалось от брезентового
неба палаток прииска  "Партизан" 1937  года,  изорванное,  продуваемое всеми
ветрами.  Не  отличалось и  от  обложенных  торфом,  утепленных,  двухнарных
землянок Витаминного комбината, защищавших только от ветра, не от мороза. Но
и защита от ветра для доходяги большое дело.
     Звезды же, видимые сквозь дырки брезентового потолка, были везде одни и
те же: скошенный чертеж небосвода Дальнего Севера.
     В звездах, в надеждах разницы не было, но не было и нужды ни в звездах,
ни в надеждах.
     На "Беличьей"  ветер  гулял  по  всем  палаткам,  именуемым отделениями
Центральной  районной  больницы,  открывая  для  больного  двери, захлопывая
кабинеты.
     Меня это  мало смущало. Мне было просто не дано постичь уют  деревянной
стены - сравнить ее с  брезентом. Брезентовыми  были мои  стены, брезентовым
было небо.  Случайные ночевки в  дереве на транзитках не запоминались ни как
счастье, ни как надежда, возможность, которой можно добиться.
     Аркагалинская  шахта.  Там было  более всего  дерева. Но там было много
мучений, и именно оттуда я уехал на Джелгалу получать срок: в Аркагале я уже
был  намеченной жертвой, уже  был  в списках и умелых руках провокаторов  из
спецзоны.
     Брезент больничный был разочарованием тела, а не души. Тело мое дрожало
от всякого дуновения ветра, я корчился,  не  мог остановить дрожь всей своей
кожи от пальцев ног до затылка.
     В темной палатке не было  даже печки. Где-то в середине огромного числа
свежесрублен-ных топчанов было и мое завтрашнее,  сегодняшнее место - топчан
с деревянным подголовни-ком -  ни  матраса,  ни  подушки,  а только  топчан,
подголовник, вытертое, ветхое  одеяло,  в  которое  можно обернуться,  как в
римскую тогу или плащ саддукеев. Сквозь вытертое  одеяло  ты увидишь римские
звезды. Но звезды  Колымы  не были  римскими звездами. Чертеж звездного неба
Дальнего Севера иной, чем в евангельских местах.
     Я замотал в одеяло, как в небо, голову наглухо, согреваясь единственным
возможным способом, хорошо мне знакомым.
     Кто-то взял меня за  плечи и  повел  куда-то  по  земляной  дорожке.  Я
спотыкался  босыми  ногами,  ушибался  обо  что-то. Пальцы  мои гноились  от
отморожений, не заживших еще с тридцать восьмого года.
     Прежде чем лечь на топчан, я должен быть вымыт. И мыть меня будет некий
Александр  Иванович, человек в двух  халатах поверх телогрейки -  больничный
санитар из заключенных,  к  тому  же  из  литерников,  то есть  из пятьдесят
восьмой  статьи, значит, на  "истории болезни",  а  не в  штате, ибо штатным
может быть только бытовик.
     Деревянная  шайка,  бочка  с водой,  черпак,  шкаф  с бельем - все  это
вмещалось в уголок барака, где стоял топчан Александра Ивановича.
     Александр  Иванович налил мне  одну шайку воды  из бочки, но я за много
лет  привык к  символическим  баням, к сверхбережному расходу  воды, которая
добывается из пересохших ручьев летом, а зимой топится - из снега.  Я мог  и
умел вымыться любым  количеством  воды - от  чайной  ложки до цистерны. Даже