1938 году на Колыме как СОЭ. Это -- традиция (не) новая.
     Для Сталина не  было лучшей радости, высшего наслаждения  во  всей  его
преступной  жизни,  как  осудить  человека  за политическое  преступление по
уголовной статье. Это и есть одна из сталинских "амальгам" -- самая поначалу
распространенная в 1930 году в Вишерских лагерях статья.
          На  каждой станции я просовывал  в щель  записки: перешлите в Москву, в
университет, меня везут в лагерь, везут вместе с  уголовниками, протестуйте,
добейтесь  моего  освобождения... перевода к  своим. Голодовку  было  поздно
объявлять,  меня  взяли  прямо   из  67-й  камеры  Бутырской  тюрьмы,  после
полуторамесячной одиночки No 95 МОКа  -- мужского одиночного корпуса. В этой
одиночке я сидел вместе с Попермейстером, но ушел раньше, чем он.
     Приговор -- три года концлагеря -- был по тем  временам жестким. Давали
ссылку, политизолятор, но  со мной  было  решено  рассчитаться  покрепче  --
показать, где мое место.
     Со  мной не  было никаких  вещей,  никаких  денег -- пайка  и  дорожная
селедка уравнивали меня в социальном отношении с обитателями вагона.
     Татуированные тела, технические фуражки (половина блатных маскировалась
в  двадцатые годы  инженерскими фуражками), золотые зубы, матерщина, густая,
как махорочный дым...
     Подлое  мщение,  удар  в  спину  Особого  совещания,  великого  мастера
пресловутых амальгам. Но я еще мало тогда знал об амальгамах. Через четверть
века,  через   двадцать  пять  лет,  в   1954   году  в  кабинете  районного
уполномоченного  МВД,  когда  я  устраивался  на  работу  агентом  снабжения
Решетниковского  торфопредприятия, "начальник" просмотрел  мои  документы --
"социально опасный".
     -- Вор?
     -- Да вы с ума сошли! Тогда так давали...
     -- Ну, не знаю, не знаю...
     И я едва не был выброшен за порог.
     Много раз в жизни я мог оценить пресловутую амальгаму.
     В 1937  году в Москве во время второго ареста и следствия на  первом же
допросе следователя-стажера  Романова  смутила моя анкета.  Пришлось вызвать
какого-то  полковника, который и разъяснил молодому следователю, что "тогда,
в двадцатые годы, давали так, не смущайтесь", и, обращаясь ко мне:
     -- Вы за что именно арестованы?
     -- За печатание завещания Ленина.
     --  Вот-вот. Так  и  напишите  в протоколе  и  вынесите  в  меморандум:
"Печатал  и  распространял  фальшивку,  известную под  названием  "Завещание
Ленина".
     И полковник, любезно улыбнувшись, удалился. Было это в январе 1937 года
в  городе  Москве,  во  Фрунзенской "секции  революционной  законности", как
именовались тогда местные НКВД.
     В дневнике Нины Костериной ее отцу дают в 1938-м -- СОЭ. Мне этот литер
давали в 1929 году. Следствие вели по 58-й (10 и 11), а приговорили как СОЭ,
чтоб еще больше унизить -- и меня, и товарищей. Преступления  Сталина велики
безмерно.
     И  все-таки  я не  один  был в  уголовном вагоне  с  пятьдесят  восьмой
статьей. Со  второй полки глядели  на меня добрые серые  глаза, крестьянские
глаза  молодого  парня. Терешкин  была его  фамилия.  Это  был красноармеец,