земле, к матери сырой земле. Но земля была снегом, льдом, а в летнее время
камнем, а не сырой землей. Много раз меня били. За все. За то, что я
троцкист, что я "Иван Иваныч". За все грехи мира отвечал я своими боками,
дорвался до официально разрешенной мести. И все же как-то не было последнего
удара, последней боли.
Я не думал тогда о больнице. "Боль" и "больница" - это разные понятия,
особенно на Колыме.
Слишком неожидан был удар врача Мохнача, заведующего медпунктом
спецзоны Джелгала, где меня судили всего несколько месяцев назад. В
амбулаторию, где работал доктор Владимир Осипович Мохнач, я ходил на прием
каждый день, пытался хоть на день получить освобождение от работы.
Когда меня арестовали в мае 1943 года, я потребовал и медицинского
освидетельствования, и справки о моем лечении в амбулатории.
Следователь записал мою просьбу, и в ту же ночь двери моего карцера,
где я сидел без света, с кружкой воды и трехсоткой хлеба целую неделю -
лежал на земляном полу, ибо в карцере не было ни койки, ни мебели, -
распахнулись, и на пороге возник человек в белом халате. Это был врач
Мохнач. Не подходя ко мне, он посмотрел на меня, выведенного, вытол-канного
из карцера, осветил фонарем мне лицо и сел к столу написать что-то на
бумажке, не откладывая в дальний ящик. И ушел. Эту бумажку я увидел 23 июня
1943 года в ревтрибунале на моем суде. Ее зачли в качестве документа. В
бумажке было дословно - я помню тот текст наизусть: "Справка. Заключенный
Шаламов в амбулаторию No 1 спецзоны Джелгала не обращался. Заведующий
медпунктом врач Мохнач".
Эту справку читали вслух на моем суде, к вящей славе уполномоченного
Федорова, кото-рый вел мое дело. Все было ложью в моем процессе, и
обвинение, и свидетели, и экспертиза. Истинной была только человеческая
подлость.
Я даже не успел порадоваться в том июне 1943 года, что десятилетний
срок - подарок ко дню моего рождения. "Подарок, - так говорили мне все
знатоки подобных ситуаций.- Ты ведь не был расстрелян. Тебе не выдали срока
весом - семь граммов свинца".
Все это казалось пустяками перед реальностью иглы, которую я не мог
держать по-портновски.
Но и это - пустяки.
Где-то - вверху или внизу, я так и не узнал за всю мою жизнь - ходили
винтовые колеса, двигающие пароход судьбы, маятник, раскачивающийся от жизни
до смерти, - выражаясь высоким штилем.
Где-то писались циркуляры, трещали телефоны селекторной связи. Где-то
кто-то за что-то отвечал. И как ничтожный результат казеннейшего
медицинского сопротивления смерти перед карающим мечом государства рождались
инструкции, приказы, отписки высшего начальства. Волны бумажного моря,
плещущие в берега отнюдь не бумажной судьбы. Доходяги, дистрофи-ки колымские
не имели права на медпомощь, на больницу по истинной своей болезни. Даже в
морге патологоанатом твердо искажал истину, лгал даже после смерти, указывая
другой диагноз. Истинный диагноз алиментарной дистрофии появился в лагерных
медицинских документах только после Ленинградской блокады, во время войны
было разрешено называть голодом голод, а пока доходяг клали умирать с
диагнозом полиавитаминоза, гриппозной пневмонии, в редких случаях РФИ -