Достаточно ли нравственных сил  у меня,  чтобы пройти свою  дорогу  как
некоей единице, - вот о чем я раздумывал  в 95-й камере  мужского одиночного
корпуса Бутырской тюрьмы. Там были прекрасные условия для обдумывания жизни,
и я  благодарю Бутырскую тюрьму за то, что  в  поисках нужной  формулы  моей
жизни я очутился один в тюремной камере.
     Я принюхивался к лизолу  --  запах  дезинфекции  сопровождает меня  всю
жизнь.
     Я не  писал  там  никаких  стихов.  Я  радовался только  дню,  голубому
квадрату окна  --  с  нетерпением  ждал, когда  уйдет дежурный,  чтобы опять
ходить и обдумывать свою так удачно начатую жизнь.
     Никакой подавленности не было, точно все это  --  и  цементный  пол,  и
решетки -- все это было  давно видено мной, испытано  в снах, в мечтах.  Все
оказывалось таким же  прекрасным, как  в  моих  затаенных  сновидениях, и  я
только радовался.
     Нам давали газеты. Если был выходной -- "Правду". Вперые в жизни  я так
солидно (подначитался) прессы.
     Заключенный сам убирает  парашу, ходит  на оправку по тому же звенящему
железному  коридору,   который  снят  в  фильме  "Крах"   при  сцене  побега
Павловского.  Была  прогулка  в  одном  из тюремных  двориков  с  "выводным"
конвоиром.  Книги  же  давали  только   (по  бумаге),  по  заявлению.  Обход
коменданта -- комендантом был толстый грузин Адамсон -- ежедневный.
     Одним из главных моих  требований к людям  и  всегда было  соответствие
слова  и деяния, "что говоришь -- сделай" -- так меня учили жить. Так я учил
жить других. Нет вождей, нет авторитетов. Перед тюрьмой все равны.
     Я надеялся,  что  и  дальше  судьба моя  будет  так  благосклонна,  что
тюремный опыт не пропадет.  При всех обстоятельствах  этот опыт  будет  моим
нравственным капиталом, неразменным рублем дальнейшей жизни.
     Мне очень хотелось встреч в тюремной (камере), в свободной обстановке с
вождями движения,  ибо  вожди есть  вожди, и  было бы  хорошо  взять  у  них
какое-то  ценное моральное  качество,  которым  они, несомненно, обладают. Я
почувствую,  если  не  пойму, присутствие  этого  тайного бога.  И  по  ряду
предметов хотел бы скрестить с ними шпагу, поспорить, прояснить кое-что, что
было мне не совсем ясно во всем этом троцкистском движении.
     Стремление  скорее  встретиться  с  вождями  движения  уравновешивалось
возможностью обдумать свою жизнь в камере  Бутырской тюрьмы. Именно здесь, в
стенах Бутырской тюрьмы, дал я себе какие-то честные  слова, какое-то слово,
встал под какие-то знамена.
     Какие же это были слова?
     Главное  было  соответствие  слова  и дела.  Я  не сомневался,  даже  в
тайниках души  не  сомневался  в том, что уже вышел  на яркий тюремный свет,
пронизывающий насквозь человека.
     Способность к самопожертвованию.
     Я и  сейчас  могу  заставить  себя  пройти по горячему  железу, и не  в
рахметовском  плане -- как раз  этот герой меня никогда не увлекал. И не как
факир идет -- просто (чтобы) сделать физическое движение. Я был тем сапером,
который разрезает колючую проволоку. Жертва должна  быть достойна цели.  Вот
об  этой-то  цели мне хотелось  побеседовать где-нибудь  в политизоляторе  с
кем-нибудь  постарше.  Жертва была  -- жизнь.  Как она будет принята.  И как
использована.
     Физические  неудобства  классического  вида  давно  уже  были для  меня