же  дактилоскопическим узором -  чудо науки. Достойный  предмет  размышлений
криминалистов всего мира, философов, историков и врачей.
     Не только я  знаю тайну моих рук. Фельдшер Лесняк, врач Савоева держали
ту перчатку в руках.
     Разве  кожа, которая наросла, новая кожа, костевые мускулы  имеют право
писать?  А если  уж писать - то те самые слова, которые могла бы вывести та,
колымская перчатка -  перчатка работяги, мозолистая ладонь, стертая  ломом в
кровь, с пальцами, согнутыми по черенку лопаты. Уж та перчатка рассказ  этот
не написала бы. Те пальцы не могут разогнуться, чтоб взять перо и написать о
себе.
     Тот  огонь  новой кожи, розовое  пламя десятисвечника отмороженных  рук
разве не был чудом?
     Разве  в  перчатке,  которая приложена к истории  болезни,  не  пишется
история  не  только моего  тела, моей судьбы, души,  но история государства,
времени, мира.
     В той перчатке можно было писать историю.
     А сейчас - хотя дактилоскопический узор одинаков - рассматриваю на свет
розовую тонкую кожу, а не грязные  окровавленные ладони. Я сейчас дальше  от
смерти, чем в 1943 или в 1938 году, когда мои пальцы были пальцами мертвеца.
Я, как змей,  сбросил в  снегу свою  старую  кожу. Но  и  сейчас  новая рука
откликается на холодную воду. Удары  отморожения необратимы, вечны. И все же
моя рука не та  рука  колымского  доходяги.  Та шкура сорвана с моего  мяса,
отслоилась от мышц, как перчатка, и приложена к истории болезни.
     Дактилоскопический  узор обеих перчаток  один:  это рисунок моего гена,
гена жертвы и гена сопротивления. Как и моя группа крови. Эритроциты жертвы,
а  не завоевателя.  Первая перчатка оставлена  в Магаданском  музее, в музее
Санитарного управления, а вторая принесена на Большую землю,  в человеческий
мир, чтобы оставить за океаном, за Яблоновым хребтом - все нечеловеческое.
     У пойманных беглецов  на  Колыме отрубали  ладони, чтобы не возиться  с
телом, с трупом. Отрубленные руки можно унести в портфеле, в  полевой сумке,
ибо паспорт человека на  Колыме - вольняшки  или заключенного-беглеца один -
узор его пальцев.  Все нужное  для опознания  можно привезти  в  портфеле, в
полевой сумке, а не на грузовике, не на "пикапе" или "виллисе".
     А где моя перчатка? Где она хранится? Моя рука ведь не отрублена.
     Глубокой осенью 1943  года, вскоре после нового десятилетнего срока, не
имея ни силы, ни надежды жить - мускулов, мышц на костях было слишком  мало,
чтобы хранить в них  давно  забытое, отброшенное,  ненужное человеку чувство
вроде надежды,  -  я, доходяга, которого гнали от всех  амбулаторий  Колымы,
попал  на счастливую волну официально признанной  борьбы с  дизентерией.  Я,
старый поносник, приобрел теперь веские доказательства для госпитализации. Я
гордился тем,  что могу выставлять свой зад любому врачу - и самое главное -
любому не-врачу, и  зад  выплюнет комочек спасительной  слизи, покажет  миру
зеленовато-серый, с кровавыми прожилками изумруд - дизентерийный самоцвет.
     Это был мой пропуск  в рай, где я никогда  не бывал  за тридцать восемь
лет моей жизни.
     Я был намечен в больницу - включен в бесконечные списки какой-то дыркой
перфокарты, включен, вставлен в спасительное, спасательное  колесо. Впрочем,
тогда о спасении я думал меньше всего, а что такое больница и вовсе не знал,
подчинялся  лишь  вековечному  закону арестантского  автоматизма:  подъем  -
развод - завтрак - обед - работа - ужин, сон или вызов к уполномоченному.