- Как?  -  не понял француз.  -  Я спрашиваю. Я не понимаю, как может
быть обиден вопрос, если у вас есть возможность ответить.
     Бленера  стали  раздражать собеседники.  Они  строили  фантастические
планы,  таинственно на что-то намекали и сулили скорые перемены;  при этом
никто из них не говорил доброго слова ни о ком из тех,  с кем минуту назад
дружески здоровался,  а  порой и  целовался.  Поначалу Бленер был потрясен
этими  беседами  и  уже  выстроил ясную  концепцию своих  будущих  статей:
"Россия  на  грани  взрыва".   Но,  встретившись  с  Литвиновым,  который,
оставаясь  послом  в  Эстонии,  был  одновременно  утвержден  заместителем
наркома по  иностранным делам,  француз вынужден был  эту  свою  концепцию
развалить.
     - Вы  спрашиваете о  так называемой творческой оппозиции?  -  спросил
Литвинов.  -  Есть оппозиция,  смешно ей  не быть.  Чехов утверждал:  "Кто
больше говорит,  чем пишет, тот исписывается, не написав ничего толком". С
нами Горький,  Блок,  Серафимович,  Брюсов,  великолепная молодая поросль:
Маяковский,  Пастернак,  Асеев,  за  нас Тимирязев,  Шокальский,  Обручев,
Графтио,  Губкин;  с нами Коненков, Кончаловский, Петров-Водкин, Нестеров,
Кандинский, Кустодиев... Им приходится порой трудновато-как и всюду, у нас
есть свои идиоты в учреждениях, занимающихся культпросветом. Но ни в одной
другой  стране  искусство  не  получает  той  громадной,  заинтересованной
аудитории, которая появилась в России после революции...
     Литвинов порылся у себя в столе, бросил французу газету:
     - Это ваша.  Поль Надо - быть может,  вы его знаете?  Он  из  Парижа,
тоже,  -  Литвинов снова усмехнулся,  - журналист.  Вот почитайте,  что он
пишет о нашей оппозиции,  причем не болтающей за чаем,  но серьезной -  об
эсерах и кадетах. Он с ними в Бутырской тюрьме посидел.
     Бленер взял газету и сразу же увидел отчеркнутые абзацы:  "Вся камера
с  великой  торжественностью обсуждала проблемы внутреннего порядка,  как,
например,    назначение   дневальных.   Детская   мания   парламентаризма,
обрушившаяся на всю Россию, проявлялась в бесконечных пустых речах в нашей
камере.  Под руководством председателя поправки сменялись контрпоправками,
те  в  свою очередь -  предложениями,  а  их  уж сменяли контрпредложения.
Участники этого  жуткого тюремного турнира применяли методы,  которые были
бы  не лишними в  Вестминстерском дворце.  Арестанты терпеливо слушали эти
ораторские словопрения,  которые так ничем и не кончились... Через три дня
в камеру с воли доставили для членов партии с.-р. корзины с продуктами. Те
без  стеснения  стали  уплетать  за  обе  щеки.  Остальные арестанты молча
отворачивались, чтобы не очень страдать. Но староста не выдержал, поднялся
и  сказал:  "Я предлагаю обсудить в  заседании вопрос о  социализации всех
съестных припасов".  Наступало молчание. Слышалось лишь хрустение челюстей
товарищей с.-р.,  которые принялись жевать быстрее.  Наконец,  один из них
сладким голосом произнес:  "Конечно, коллеги, эта идея нам симпатична, так
как прямо вытекает из наших партийных принципов.  Но рассудим! Намерены ли
мы   посягать  на  свободу  совести?   Здесь  многие  не  разделяют  наших
идей, -  добавил  оратор,  указав  на  старого  голодного  полковника,  на
помещика с пустым желудком и знаменитого московского адвоката, доведенного
голодом до бешенства.  - Заставим ли мы  этих  господ  стать  социалистами
помимо  их воли?  Нет,  товарищи!  Я утверждаю,  что дальнейшее обсуждение
этого  вопроса  должно  быть  отложено".  И  оратор   поспешил   энергично
наверстать потерянное время усиленным уничтожением пищи".