натура Алеши прежде всего деятельна и одновременно с этим она также ясна и
спокойна. Сомнения [См. его думы и слова после кончины старца Зосимы.],
даже чувственные страсти [Один разговор с Ракитиным, где он, "девственник",
признается, что ему слишком понятны "карамазовские бури".] и способность к
гневу [Разговор с братом Иваном о страданиях детей.] -- все есть в этом
полном человеческом образе, и с тем вместе есть в нем какое-то глубокое
понимание разностороннего в человеческой природе: он как-то близок, интимен
со всяким человеком, с которым ему приходится вступать в сношения. Брат
Иван и Ракитин, развращенный старик, его отец, и мальчик Коля Красоткин --
одинаково доступны ему. Но, вникая в чужую внутреннюю жизнь, он внутри себя
всегда остается тверд и самостоятелен. В нем есть неразрушимое ядро, от
которого идут всепроницающие нити, способные завязаться, бороться и
побеждать внутреннее содержание других людей. И между тем, этот человек,
так уже сильный, является перед нами еще только отроком -- образ
удивительный, впервые показавшийся в нашей литературе. Нет сомнения, что
оборванный конец (или, точнее, главная часть) "Братьев Карамазовых" унес от
нас многие откровения человеческой души, что там были бы слова,
действительно проясняющие путь жизни. Но этому не суждено было сбыться; в
той части романа, которую мы имеем перед собой, Алеша только готовится к
подвигу: он более выслушивает, чем говорит, изредка вставляет только
замечания в речи других, иногда спрашивает, но больше молча наблюдает.
Однако все эти черты, только обрисовывающие тип, но еще не высказывающие
его, положены так тонко и верно, что и недоконченный образ уже светится
перед нами настоящею жизнью. В нем мы уже предчувствуем нравственного
реформатора, учителя и пророка, дыхание которого, однако, замерло в тот
миг, когда уста уже готовы были раскрыться, -- явление единственное в
литературе, и не только в нашей. Если бы мы захотели искать к нему
аналогии, мы нашли бы ее не в литературе, но в живописи нашей. Это --
фигура Иисуса в известной картине Иванова: также далекая, но уже идущая,
пока незаметная среди других, ближе стоящих лиц и, однако, уже центральная
и господствующая над ними. Образ Алеши запомнится в нашей литературе, его
имя уже произносится при встрече с тем или иным редким и отрадным явлением
в жизни; и, если суждено будет нам возродиться когда-нибудь к новому и
лучшему, очень возможно, что он будет путеводною звездой этого возрождения.
Но если Алеша Карамазов только обрисован в романе, но не высказался в нем,
то его брат, Иван, и обрисован и высказался ("Легенда об инквизиторе").
Таким образом, вне предположений Достоевского, не успевшего окончить своего
романа, эта фигура и стала центральною во всем его произведении, т. е.
собственно она осталась таковою, потому что другой и его заслоняющей фигуре
(Алеши) не пришлось выступить и, без сомнения, вступить в нравственную и
идейную борьбу с своим старшим братом. Таким образом, "Братья Карамазовы"
есть действительно еще не роман, в нем даже не началось действие: это
только пролог к нему, без которого "последующее было бы непонятно". Но,
судя по прологу, целое должно было стать таким мощным произведением,
которому подобное трудно назвать во всемирной литературе: только
Достоевский, способный совмещать в себе "обе бездны -- бездну вверху и
бездну внизу", мог написать не смешную пародию, но действительную и
серьезную трагедию этой борьбы, которая уже тысячелетия раздирает
человеческую душу, -- борьбы между отрицанием жизни и ее утверждением,
между растлением человеческой совести и ее просветлением. Он только,