Через несколько часов ростовщик умер. Художник окончил жизнь в монастыре.
Этот рассказ, почему-то, невольно припомнился нам, когда мы задумали
говорить о знаменитой легенде Достоевского. Сквозь всю фантастичность в нем
как будто мелькает и какая-то правда, и, верно, она-то вывела его на свет
сознания из ряда других полузабытых рассказов я связала мысль о нем с
занимающим нас предметом. Не выразил ли в нем Гоголь некоторой тайны
художественной души, быть может, сознав ее в себе самом? Эта жизнь,
перешедшая в создание, это тоскливое желание не умереть прежде, чем
совершился такой переход, -- все это как будто напоминает нам что-то
главное в жизни самих художников, поэтов, композиторов. Только воплощаемое
и воплощающий здесь разделены, и этим замаскирована скрытая аллегория.
Соедините их, -- и вы получите изображение судьбы и личности всякого
великого творческого дарования. Там, "откуда не возвращался никто", есть,
конечно, жизнь: но нам ничего не рассказано о ней, и, по всему вероятию,
это жизнь какая-то совсем особенная, слишком абстрактная для наших живых
желаний, несколько холодная и призрачная. Вот почему человек так
прилепляется к земле, так боязливо не хочет отделиться от нее; и, так как
это ранее или позже все-таки неизбежно, он делает все усилия, чтобы
расставание с нею было не полное. Жажда бессмертия, земного бессмертия,
есть самое удивительное и совершенно несомненное чувство в человеке. Не
оттого ли мы так любим детей, трепещем за жизнь их более, нежели за свою,
уже увядающую; и когда имеем радость дожить и до их детей -- привязываемся
к ним еще сильнее, чем к собственным. Даже в минуту совершенного сомнения
относительно загробного существования мы находим здесь некоторое утешение:
"Пусть мы умрем, но останутся дети наши, а после них -- их дети"
["Подросток", Ф. М. Достоевского. Изд. 3. СПб., 1882, стр. 454.], --
говорим мы в своем сердце, прижимаясь к дорогой нам земле. Но это
бессмертие, эта жизнь нашей крови после того, как мы станем горстью праха,
слишком не полна: это какое-то разорванное существование, распределенное в
бесчисленных поколениях, и в нем не сохраняется главного, что мы в себе
любим, -- нашей индивидуальности, цельной личности. Несравненно полнее
существование, которое достигается в великих произведениях духа; в них
создающий увековечивает свою личность со всеми своими особыми чертами, со
всеми изгибами своего ума и тайнами своей совести. Порою он не хочет
раскрыть какой-нибудь стороны своей души, и, однако, жажда в нем
бессмертия, индивидуальной, особой от других жизни, так велика, что он
скрывает, запрятывает среди прочего и все-таки оставляет в своих
произведениях отражение этой стороны: проходят века -- и нужная черта
вскрывается и встает полный образ того, кто уже не страшится более
смутиться перед людьми. "Строй выше себе пирамиду, бедный человек", --
говорит как будто полный этих ощущений Гоголь ["Арабески", ч. 2. Жизнь.].
Во всяком случае, чувство радости, которое испытывается при этом созидании,
служит хоть каким-нибудь просветом среди того сумрака, который обычно
окружает душу великих поэтов, художников, композиторов. Так глубоко и так
часто непреодолимо разъединенные с живым, окружающим их миром людей, их
радостей и печалей, они чувствуют себя соединенными через века с иными
поколениями людей, мысленно живут в их жизни, помогают им в труде их и
радуются их радостям. Странная, несколько фантастическая жизнь, черты
которой, однако, мы наблюдаем, вчитываясь во все замечательные биографии.
Недаром покойный проф. Усов, натуралист, но и вместе знаток искусства,