Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не
придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя
на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке.
Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным
палатам, или что-то еще - долго на одной и той же хитрости не протянешь,
но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения
имени. Имя - это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти
личность.
  Стало быть, Петр. "Хорошо бы запомнить", - безнадежно подумал он,
накидывая ветхий халат.
  Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то
каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно
отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по
нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой.
Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит
смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет
шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что
кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще
сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...
  - Ну что не ясно, больные? - с заметным малоросским акцентом протянули в
коридоре.
  В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и
ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было
и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и
всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что
Гитлер Югенд - это она и есть.
  - Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака
собеседование. В десять - Зайнуллин, в одиннадцать - Еремин, в двенадцать
- Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться,
сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, - добавила
медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.
  - Небось никто не любит, вот она и бесится, - беззлобно заметил Борода,
продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.
  - А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой
разворотили, - отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами
навыкате.
  Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и
Петр завязал узелок на память - может, до вечера пригодится.
  - Курить у кого-нибудь есть? - спросил он, опережая ответ какой-то смутной
и трагической догадкой.
  - Курить нам не разрешают, - скорбно проронил бородатый.
  - Опять, да? - сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись
пройти через всю палату, представился: - Ренат. Это - Сережа, наш
художник, там - Вовчик и Сашка, а это - Полонезов, но его надо звать Гарри.
  Старик степенно кивнул.
  - Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, -
с вызовом произнес Ренат. - Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего,
- сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. - Начиналось обычно со стирки
носков, а заканчивалось...
  Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных