потянулись в соседнюю комнату. Мои подмигивали мне многозначительно. Я
шел и понимал, что, по уже установившейся традиции, предстоит петь. Меня
это в те годы радовало. Я начал привыкать к интересу, который проявляли
к моим песням мои друзья. Рядом двигался хмурый Максимов. Пока мы сидели
за столом, я, зная о его пристрастии к спиртному, подумал, что наступил
этот час и потому он так мрачен. Но оказалось, что он трезв, трезвее ме-
ня и всех остальных, и это было непонятно.
В тесной комнате кто сидел, кто стоял. Мне подали гитару. Все замер-
ли. Я чувствовал себя приподнято, хотя, конечно, и волновался: очень хо-
тел угодить слушателям.
- Что же мне вам спеть? - спросил я, перебирая струны, - что-то сразу
и не соображу...
- Может быть, "Сапоги"? - шепнул кто-то из своих.
Я подумал, что "Песенка о сапогах" - это военное. Это не ко дню рож-
дения... И посмотрел на Максимова. Он был мрачен.
- Ну, "Неистов и упрям...", - подсказали снова.
- Нет, - сказал я, - начну-ка с "Последнего троллейбуса"... Все-таки
московская тема...
Я стал перебирать струны. Одна фальшивила. Принялся настраивать. Было
тихо. Правда, в соседней комнате звенела посуда: там суетились, приводя
стол в порядок.
"Когда мне невмочь пересилить беду..." - запел я. Максимов опустил
голову. Выпевая, я подумал, что следующей будет "Песенка о Леньке Коро-
леве". Да-да, подумал я, хоть и военная, но все-таки московская.
Я пел и попутно обмозговывал свой небогатый репертуар. И вот конец:
"...и боль, что скворчонком стучала в виске, стихает..." - и последний
аккорд. Кто-то из своих захлопал. И вдруг из дальнего угла крикнули тре-
бовательно:
- Веселую давай!.. "Цыганочку"!..
- "Цыганочку"!.. - загудели гости, и кто-то затянул "Ехал на ярмарку
ухарь-купец...".
Я не понимал, что происходит. Стоял, обнимая гитару. Тут ко мне подс-
кочил Максимов, дернул меня за руку и прошипел:
- Пошли отсюда!.. - и повел меня насильно в прихожую. - Давай одевай-
ся! Скорей, скорей!.. Пошли отсюда!..
Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела.
- Я не хотел тебе говорить, - сказал, кипя, Максимов уже на ночной
улице, - когда мы пришли, там, на столике в прихожей, лежал список гос-
тей, и возле твоей фамилии было написано - "гитарист"!
БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ
Самое начало шестидесятых. У меня уже некоторая известность. Крутятся
магнитофоны. Появляются в газетах бичующие меня фельетоны. Это еще
больше усиливает интерес ко мне. Бурное для меня время, очень значи-
тельное. Ведь мною интересуется публика, ну, может быть, и не очень ши-
рокая, ну и, конечно, интересуются не столько мною, сколько моими песен-
ками, которые они пересказывают друг другу, напевают, находят в них
что-то близкое для себя... Большая честь.
И вот однажды звонит мужчина с завода твердых сплавов, где-то в райо-
не Марьиной рощи. Называется председателем профкома. Голос у него ка-
кой-то странный, какие-то подозрительные интонации слышатся в его речи.