толпы  оборванных, чумазых,  перепуганных  гитлеровцев с задранными  руками,
белые  флаги  и простыни  на  балконах  и в  окнах домов...  Но  все-таки не
верилось, что это и есть конец.
 И  действительно,  война  все  еще  продолжалась.  Она  продолжалась  и
третьего мая,  и  пятого, и  седьмого... Сколько  же еще?!  Это  ежеминутное
ожидание  конца  взвинчивало  всех  до крайности. Даже раны в  последние дни
почему-то особенно донимали, будто на изломе погоды.
 От  нечего  делать  я  учился  малевать  левой  рукой,  рисовал  всяких
зверюшек, но все во мне было настороженно - и слух, и нервы. Саенко и Бугаев
отсиживались  в  палате, деловито  и  скучно  шуршали  газетами.  Бородухов,
наладив  иглу, принялся чинить  распоровшийся бумажник, Саша Самоходка  тоже
молчал,  курил  пайковый "Дюбек",  пускал дым  себе под  простыню, чтобы  не
заметила  дежурная  сестра. Валялся  на койке  Михай,  разбросав  по подушке
культи,   разглядывал  потолок.  На  каждый  скрип  двери  все  настороженно
поворачивали головы. Мы ждали.
 Так прошел восьмой день мая и томительно тихий вечер.
 А ночью, отчего-то вдруг пробудившись, я увидел,  как  в лунных столбах
света,  цепляясь  за спинки кроватей,  промелькнул в исподнем белье  Саенко,
подсел к Бородухову.
 - Спишь?
 - Да нет...
 - Кажется, Дед приехал.
 - Похоже - он.
 - Чего бы ему ночью...
 По  госпитальному коридору хрустко хрумкали сапоги. В гулкой коридорной
пустоте  все  отчетливей  слышался  сдержанный  голос  начальника  госпиталя
полковника  Туранцева,  или  Деда,  как  называли его  за узкую  ассирийскую
лопаточку  бороды. Туранцева все  побаивались, но и уважали: он был  строг и
даже суров, но считался хорошим хирургом  и  в  тяжелых  случаях нередко сам
брался  за  скальпель.  Как-то  раз  в четвертой палате  один  кавалерийский
старшина,  носивший Золотую Звезду и  благодаря  этому  получавший всяческие
поблажки -  лежал  в отдельной палате, не  позволял стричь вихрастый казачий
чуб и прочее,- поднял шум из-за того, что  ему досталась заштопанная пижама.
Он накричал  на кастеляншу, скомкал белье и швырнул ей в лицо. Мы в общем-то
догадывались, почему этот казак  поднял тарарам: он  похаживал в общежитие к
ткачихам  и не хотел появляться перед серпуховскими  девчатами в заплатанной
пижаме. Кастелянша расплакалась, выбежала в  коридор и в самый раз наскочила
на проходившего мимо Туранцева. Дед, выслушав в чем дело, повернул в палату.
Кастелянша потом рассказывала, как он отбрил кавалериста. "Чтобы носить  эту
Звезду,- сказал он ему,- одной богатырской груди недостаточно. Надо лечиться
от хамства, пока еще не  поздно. Война  скоро  кончится, и вам придется жить
среди людей.  Попрошу запомнить  это".  Он вышел,  приказав,  однако, выдать
старшине новую пижамную пару.
 И вот этот самый Дед шел по ночному госпитальному коридору. Мы слышали,
как он вполголоса разговаривал со  своим заместителем по хозяйственной части
Звонарчуком. Его жесткий, сухой бас, казалось, просверливал стены.
 - ...выдать все чистое - постель, белье.
 - Мы ж тильки змэнилы.
 - Все равно сменить, сменить.
 - Слухаюсь, Анатоль Сергеич.