Котеленец, заведующий какой-то редакцией, неглупый  человек,  но  запуганный
агитпропом. Он приносил мне такие отзывы от работников ИМЛа,  что  я  только
удивлялся, до чего же можно дойти! Вспомнил "критику" Бурджалова. Но ведь то
было спустя всего два-три года после смерти Сталина. А  тут  -  начало  70-х
годов! То упрекают, что подменяешь историю партии, то обвиняют,  что  пишешь
только о том, что видел сам, и опускаешь важные события в истории партии;  о
таком человеке нужно писать так, а о другом человеке - вот этак, а  об  этом
вообще нельзя писать! Особенно грубой и подлой по претензиям  к  моей  книге
была рецензия некоего доктора наук Абрамова. Я его не знал и знать не хотел.
Как-то я и Котеленец обсуждали эти претензии. "Я же сам там был, на  съезде,
в 20-е гг., - говорил я, - и прекрасно помню все. Почему же я должен  писать
так, как хочет Абрамов? Его же там не было! К тому  же  не  понять,  что  он
вообще хочет? Скорее всего, чтобы я вообще не писал". Котеленец отрицал, что
это лично против меня направлено. Конечно, он не сказал  бы,  даже  если  бы
знал, что было именно  так.  Он  объяснял,  что  они  таким  образом  всегда
работают  с  рукописями,  особенно  с  воспоминаниями.  Я  говорю:  "Это  же
ненормально.  Кто  вас  к  этому  приучил?"  А  он  отвечает:  "Вы,  Анастас
Иванович". "Как это - я?" - с  недоумением  спрашиваю  я.  "Вы,  Центральный
Комитет требует от нас, чтобы мы работали именно  так".  -  "Не  Центральный
Комитет, а некоторые работники его аппарата. Это разные вещи!" - ответил я.
   Но потом подумал, что с легкой руки  сначала  Сталина  и  Жданова,  потом
Хрущева и Суслова, а затем Брежнева и Суслова получается, что он  прав.  Это
же не отдельный эпизод, это целая политика аппарата ЦК на  протяжении  более
40 лет. И просвета не видно. Никакой демократизации, которую я ожидал  после
войны, не видно и сейчас, почти через 30 лет  после  нашей  победы,  которая
вселяла большие надежды.  Ни  в  партии,  ни  в  обществе.  Остается  только
надеяться, что это не вечно.