цельные люди, что без любви она и сейчас не представляет себе  жизни  в  его
доме. Оказалось, он был недоволен тем, что она решительно высказалась против
того, чтобы пригласить в гости старого друга-одноклассника, архитектора Каро
Алабяна вместе с его новой женой, актрисой Людмилой Целиковской, только  что
ушедшей к нему от прежнего мужа (Юрия Любимова или Михаила Жарова, не  помню
уже точно). Старокавказские традиции наша мама преодолевала с трудом.
   Большинство размолвок он улаживал очень  просто:  "Ашхен,  улыбнись.  Ну,
пожалуйста, улыбнись". И сам широко  улыбался,  глядя  в  ее  большие  карие
глаза. Если она все еще дулась или продолжала  спор,  он  говорил:  "Нет,  я
ничего не скажу, ничего не буду есть и вообще делать, пока ты не улыбнешься.
Только улыбнись!" Тут уж мама неизбежно сдавалась -  и  улыбалась.  Конфликт
был исчерпан.
   Нервные нагрузки, испытываемые обоими, не могли  оставаться  бесследными,
однако они не разбили  единства  семьи,  доверия,  взаимопонимания  и  самой
любви. О его нагрузках можно и не говорить - они  очевидны.  Но  представьте
себе жену, каждый божий  день  и  каждую  ночь,  уже  под  утро  (таков  был
сталинский  режим)  ожидавшую  своего  мужа  с  работы,   чтобы   накормить,
успокоить, обогреть его душу, вернуть к жизни. В  течение  более  пятнадцати
лет эти ожидания можно было бы сравнить с тем,  как  ждут  мужей  с  фронта:
вернется или нет? Хуже! Если он не вернется, значит скоро придут брать и  ее
саму, и сыновей.
   Мама всегда его ждала. Если и засыпала, то одетая, на  кушетке.  Если  он
ехал с работы, надо было приготовить чай, что-то перекусить. Если же он ехал
от Сталина, то кормить было не  надо.  Зато  тем  более  он  нуждался  в  ее
внимании, в живой душе  семьи,  которой  она  всегда  у  нас  и  была.  Она,
наверное, прекрасно понимала, что после тяжелого дня, до предела насыщенного
работой, и особенно после половины ночи, проведенной за  сталинским  ужином,
полностью  непредсказуемой  и  порой  переполненной   стрессом,   ему   надо
расслабиться, поговорить о делах домашних с близким человеком.
   Возвращения  Володи  (второго  по   старшинству   сына,   погибшего   под
Сталинградом) с войны она  ждала  много  лет  после  ее  окончания,  ибо  ей
сказали, что он пропал без вести. Она до конца своих дней не могла упомянуть
его имени без слез. А когда арестовали Ваню в его 15 лет? Он ведь просто  не
пришел к ужину летним вечером 1943 г. Она думала  -  утонул  в  Москве-реке,
попал под машину  и  тому  подобное.  Звонили  в  больницы,  морги,  милицию
Одинцовского района. Наконец, раньше обычного, приехал отец  и  сказал:  "Не
волнуйся, Ваня жив. Его арестовали". Неплохая формула  для  той  эпохи:  "Не
волнуйся, его арестовали", не так ли? Скоро и меня 14-летнего также взяли во
дворе на нашей даче и так, чтобы я не смог предупредить  маму,  привезли  во
внутреннюю тюрьму МГБ. В конечном счете мы  дешево  отделались:  полгода  во
внутренней тюрьме  на  Лубянке  и  один  год  "административной  высылки"  в
Таджикистан. У мамы же  установилось  высокое  кровяное  давление,  напрямую
связанное с нервами.
   Думаю, ее не переставала мучать мысль, что она послала Володю на  смерть,
когда поощрила его настойчивое желание отправиться на  Сталинградский  фронт
летом 1942 г., хотя  командование  оставляло  его  на  подступах  к  Москве,
отправляя под Сталинград нашего старшего брата Степана. Володю, в его 18 лет
и после  всего  лишь  нескольких  месяцев  ускоренной  летной  подготовки  в
эвакуированном из Крыма Качинском училище (где Степан учился  больше  года),
сочли неготовым для опаснейших боев с опытными асами гитлеровской авиации на