Иван Мележ
Рассказы

ГОРЯЧИЙ АВГУСТ
ТОВАРИЩИ
НЕЗНАКОМЫЙ ПАПА
НОЧЬЮ
В МЕТЕЛЬ
ПОБЫВКА СЕРЖАНТА
ПЯТЫЙ ДЕНЬ



Иван Мележ

                              ГОРЯЧИЙ АВГУСТ

   Роса не выпала - быть дождю.

   (Народная примета)


   1. Перед грозой

   Когда гребцы после рабочего дня шумной толпой направились к шалашам и
скрылись в вечерней темени, Алена Горкуша, бригадир, оставалась еще на
покосе. Несколько минут она стояла неподвижно, устало опираясь на грабли,
прислушиваясь к постциенгю удалявшиеся голосам, потом выпрямилась,
вскинула грабли на плечо и медленно пошла, но нс вслед за гребцами, а в
противоположную сторону, - через неубранные прокосы. Возле темных куп
лозняка она остановилась.

   Алена - в который раз за сегодняшний день! - обвела взглядом небо. Над
головой низко шевелились тяжелые тучи. Правее, над черным изломанным
контуром леса, зеленела большая, похожая на пескошенный луг, прогалини
чистого кеба с редкими звездами. Слева, на горизонте, несколько раз
блеснули зарницы.

   Тут, у кустов, кончались ряды скошенного сена, которые гребцы не успели
убрать...

   Если б не собирался дождь, Алена не тревожилась бы за эти ряды: нс
велика беда - нс убрали сегодня, так уберут завтра, лишь бы только трава
не намокла. Но вес приметы предвещали дождь...

   Вечер был душный. Хотя дневная жара уже спала, в воздухе еще ощущался
зной...
   С большим усилием заставила себя Алена оторваться от этих неубранных
рядов сена и пойти следов; за всеми к шалашам. Когда она подошла к косгру,
возле него сидело только несколько человек. Они кончали ужинать. Все
остальные уже разошлись.
   Сучья на костре догорали, и теперь, то вспыхивая, то темнея, тлели
багряные угольки. Алена нащупала позади себя сухую ветку, переломила ее о
колено и бросила на угли.

   "Как рано сегодня легли спать, - подумала Алена. - Видно, сильно
намаялись за день". В другие дни чуть не до самого рассвета рассыпался
отсюда по всему сенокосу молодой, неудержимый смех, протяжно н согласно
разливались песни.

   Пламя вспыхнуло и с треском весело побежало по сучьям. Тьма отступила
от дуба, что стоял неподалеку; яркий свет озарил плотную, изрытую вкривь и
вкось кору комля. В вышине засветилась густая листва.

   Алена отодвинулась от отия. По ее лицу, задумчивому ги тревожному, по
тонкой, слабой шее, по старенькой, с вылинявшими цветами кофточке
пробегали светлые тени.
   Была Алена с виду слабой, незаметной, и только руки у нее были сильные,
большие, настоящие крестьянские руки.

   Женщина, сготовившая ужин, налила н погнутую жестяную миску крупенику,
подала Алене.

   Вскоре у костра остались только Алена и Маланья, худощавая старая
женщина, с острыми зеленоватыми глазками, с сердитым изломом бровей.
Подсев к бригадиру, Маланья принялась расспрашивать о полевых работах. С
того времени, как начали жать, большая часть колхозников уехала в поле. На
лугу оставили Малаиыо и несколько молодых косцов и гребцов, тут они н
дневали и ночевали. Вести из колхоза, до которого отсюда было семь
километров, приносили люди, приезжавшие по тому или другому делу на покос.
Алена приехала из колхоза только вчера - все первые дни жатвы она работала
в поле, и Маланья теперь не давала ей покоя своими расспросами.

   Наговорившись, Алена и Маланья встали.
   Л1аланья сразу ушла в шалаш спать, Алена оставалась еще некоторое время
возле.
   погасшего косгра. Вечер был иоирежнему душным. Натруженные Аленины ноги
ныли от усталости. "Жатва подоспела, а мы с сенокосом не управились, -
шевельнулась тревожная мысль, - Да ко всему еще дождь... Сено, как перец,
сухое, аж трещит, а тут, чего доброго, намокнет все..."
   Она выдернула с крыши шалаша клок травы, смяла - сено было таким же
сухим, как и днем, роса не прихватила его.
   Алена подумала: "Если б не спали люди,- хоть теперь убирай".

   За лесом на черном горизонте несмело мигали зарницы.

   Пригнувшись, Алена вошла в шалаш. Маланья уже спала, рядом с нею,
широко раскинув руки, словно стремясь занять все свободное пространство,
лежала Лизавета.
   Алена отвела ее руку в сторону, прилегла рядом. Едва только закрыла
глаза, сразу провалилась в забытье, будто не было ни забот, ни тревоги.
Заснула так крепко, что казалось, до утра ничто не разбудит ее.

   Но не прошло и получаса, как она в смятении проснулась, словно увидела
тяжелый сон. Видно, тревожные мысли не оставляли се и во сне. Встала,
вышла из шалаша, посмотрела на небо. "НеУжто так и не пройдет стороной?"

   Небо попрежнсму было черно от туч. Невдалеке, на мгновение осветив
кусты, сверкнула молния. Алена вернулась в шалаш.
   Спала она теперь беспокойно, так что и сквозь сон слышала рокотанье
далекого грома. Вскоре проснулась снова - почемуто ныло сердце. Воздух
посвежел; тихий, но неспокойный и густой ветер шуршал сухими листьями над
самой головой, на крыше шалаша. "Дождь скоро". - кольнула догадка.

   Началось это все после полудня. Алене бросилось в глаза ~- па
небосклоне, над темнозеленой стеной дубняка, выросли белые сказочные горы
облаков. Они ярко сверкали в лучах солнца.

   Как только кончили метать стог- у речки Турьи, Алена велела хлопцам
разобрать грабли и отправиться на помощь женщинам, сгребавшим село в
котгны. Солнце заметно клонилось к закату, а духота все не спадала. Парило
так же, как и в полдень,- а может, даже и сильней. Рубашки намокли, как в
дождь, и прилипали к спине.

   Хлопцы отправились копнить. Их было семеро. Старшему - Грише Атрошко -
шел двадцать второй год. Он только прошлым летом вернулся из армии. Во
время наступления на Штеттин осколками мины Гришу ранило в глаз и шею.
Рану на шее залечили, - Гриша не раз с благодарностью вспоминал
профессора, удачно сделавшего ему операцию в госпитале.
   С глазом дело было хуже - попал туда осколочек чуть ли не с пылинку.
   но глаз перестал видеть. А он ведь был сильным и красивым, Гриша
Атрошко, с русым кудрявым чубом, с прямым смелым взглядом, - и обидно ему
было, что лицо его навсегда изуродовано... Гриша казался его товарищам
чуть ли не стариком, - Павлику Черняку, Сереже и другим, наверно, и по
пятнадцати лет не было, но косили и они, потому что взрослых косцов не
хватало, а тут самая страда и каждый человек на.
   счету.

   - Эй, вы, молодухи! Целый день тут топчетесь, а работы не видно!.. -
подойдя к женщинам, крикнул Гриша. Он ладонью пригладил и закинул назад
свой непослушный чуб.

   - На нас надеются, - подхватил самый молодой из хлопцев, Паплик Черняк.

   - Гляньте, герой какой, - отозвалась Елизавета. - Что-то у нас таких,
кажется, раньше не видно было... Откуда взялся?
   А-а, это Павлик... Ну, да, - бровь колесом и мокро под носом...

   Женщины засмеялись. Алена встала рядом с Маланьей и качала скатывать
вал.
   Она безучастно слушала добродушное подтрунивание хлопцев, Лизаветины
насмешки над Павликом, время от времени поглядывала в сторону леса -
сверкающие горы лодымались все выше.

   Из леса на покос, на сизые купы лоз, на стога стремительно и незаметно
скользнула тень. Позже солнце еще раз пробилось было из-за туч, и луг, как
громадное лесное озеро, засверкал в светлых лучах, но через несколько
минут густая тень снова надвинулась, и солнце больше уже не показывалось.

   Хотя солнце и скрылось, попрежнему парнло. Все вокруг дремало. Стояла
такая тишина, что казалось, и травинка не шелохнется.

   А тучи наползали. Одна прошла над самой головой, край ее прозрачно
светился.
   Небо разделилось - справа попрежнему синела чистая, глубокая лазурь,
слева сгрудились тучи - темные, понурые, от них на землю падали косые тени.

   Гребцы перестали переговариваться и молча скатывали вал за валом. Чем
тяжелее опускался на землю сумрак, тем молчаливее становились люди, тем
быстрее управлялись с граблями. Колхозники еще с полчаса гребли и копнили
в темноте. Руки их словно прилипли к граблям.

   - Ой, бабы! Сколько же это еще так работать? - звонким,, озорным
голосом крикнула вдруг Лизавета. - Не могу-у-у!

   Она бросила грабли и с хохотом упала на копну.

   - Нашла время скалиться! - сердито проворчала Маланья. - Нет на тебя
угомону... Надо убрать сено, дождь будет!..

   Но женщины, парни, девушки уже вскинули грабли на плечи, заявив, что
все равно ничего не видно и копнить сено дальше нельзя - много растеряешь.
Алена и сама видела, что они правы, и решила прекратить работу. Лизавету,
которая клялась, что не встанет сама, если не помогут, подхватили под руки
и двинулись к шалашам.
   На лугу осталась одна Алена.


                                   * * *

   "Дождь скоро..." Алена поднялась, выбралась из шалаша. Мрак;, окутавший
все вокруг, был теперь не таким густым, как с вечера. Справа на небе все
еще зеленела прогалина с мигавшими на ней звездами.
   Она не расширилась, как надеялась Алена, а стала еще уже. До слуха
Алены дошло мерное, однообразное: чап-чап-чап. "Это по Припяти пароход
плывет из Мозыря в Киев, каждый раз в одно и то же время: значит, теперь
два часа..." - подумала она.

   Крыша шалаша тревожно шелестела сухими листьями.

   "Прибьет сено. Жди потом, когда просохнет. Будешь сидеть, как
привязанная возле этих прокосов..."

   А все было бы иначе, если бы: они хоть скопнили. Пройдет дождь,
выглянет солнышко, разворошишь копну, и не успеешь оглянуться - подсохла.
Бери да складывай в стог пахучее, как рута, сено. Обидно Алене еще и
потому, что несобранного сена оставалось мало, за два часа все собрали бы,
если бы она вечером задержала бригаду.

   Алена поняла, что медлить больше нельзя, нужно всех будить... Онч снова
услышала приглушенный шум удалявшегося парохода и подумала: "Там тоже не
спят.
   и на поле, небось, не спят, возят снопы или скирдуют... Да и не только
в нашем колхозе..."

   Едва она решила было разбудить Маланью, как увидела, что бабка
выбирается из шалаша.

   - Не спится, тетка Маланья?

   - Не спится, - проворчала бабка. - Ох, поясницу ломит! Дождь будет,
чтоб он пропал... - Она схватилась рукой за бок и застонала: - Не дай бог,
в крюк согнет, тогда мой Игнат покою не даст: это, скажет, тебе за твой
ехидный характер...
   Аленка, а как же то сено, что у лозняка?

   - Я вот как раз и думаю о нем, - ответила Алена, обрадованная тем, что
и Маланья беспокоится о том же самом. - Хочу будить, тетка, людей.

   - А что же, буди, - решительно посоветовала Маланья. - Всех буди.

   - Я скажу, боевая тревога, - пришло вдруг в голову Алене,-как в
партизанах...
   Первой она разбудила Лизавету.

   - Лизавета, Лизавета, тревога!
   Та сразу вскочила, ударившись спросонок о какой-то сучок в шалаше, не
могла понять:

   - Что? Тревога? Какая тревога?

   - Сено нужно собрать. Дождь!

   На прокосы шли молча и тихо. Гриша Атрошко в темноте споткнулся о
кочку, выругался.

   Внезапно черное небо треснуло, вспыхнула изломанная огневая расщелина и
выхватила из тьмы зубчатый край леса, копны, людей, что шли с граблями...

   Через мгновенье снова опустился мрак, верный и тяжелый. После вспышки
молнии ночь казалась темнее, чем прежде. Снова, почти над головой,
раздались раскаты грома. Колхозники заторопились, зашагали быстрее.

   - Начинайте здесь, - скомандовала Алена, когда подошли к неубранным
участкам.

   Она первая подцепила граблями сено у края прокоса. Быстро и тщательно
сгребала она траву, скатывая ее в вал. Вал становился все больше, и катить
его было с каждым шагом тяжелее, однако она старалась не замедлять шаг.
Откуда только сила бралась у это?"; хпупкой с виду женщины! Обычно
медлительная, тихая, Алена в эту тревожную ночь как будто переменилась.

   Рядом с Аленой катили свои валы Маланья и Лизавета. На первых порах все
трое шли рядом, на одной линии, потом Маланья начала понсмногу отставать.

   Алена быстро н привычно ворочает граблями. Ей некогда следить за теми,
кто гребет рядом с ней, но ни на минуту ее не покидает ощущение, что ее
товарищи тут же, подле нее. И это придает ей силы. Как будто не одна она
катит своя вал, а катят этот вал вместо с нею Меланья, и Василина, и
Гриша, словно это не разные люди- а один человек, сильный, многорукий...

   Грести не легко - сена почти не видно на темном лугу- Хорошо еще, что
место ровное - ни ямки, ии кочки. "Копнить, правда, легче, - думает Алена.
- Как там, управляются ли складывать копны?"

   Через некоторое время Алена заметила, что начинает отставать. Вперед
вышла Маланья. "Двужильная", - вспомнились Алене слова колхозников,
которым доводилось работать с Малаиьей.

   Теперь Алена не думала о том, чтобы опередить Маланью, а старалась
как-нибудь хоть поровняться со старухой. Она начала грести быстрей,
сильней выбрасывать грабли, катя вал, и вскоре догнала Маланью. Долгое
т,ре^лл они снова шли рядом.
   Алена нс сдавалась, однако стала чувствовать, что с каждой минутой ей
вес больше не хватает воздуха, что руки ее дрожат от напряжения. "Сейчас
пойдет тише",- думала она, но Маланья, не останавливаясь, все шла и шла
вперед. И Алена не выдержала, отстала...

   Снова полоснула молния. Где-то совсем рядом раскатисто ударил гром,
словно чтото огромное упало на землю нс треском разлетелось на мелкие
осколки. Земля вздрогнула.

   - Ой, мамоньки! - испуганно присела Маланья. - Пронеси ты, окаянный,
стороной...

   И снова тишина. "Видишь ты, затишье какое! - подумала Ал&на. -
Управимся ли? Лишь бы только не г.ошел сейчас".

   Неожиданно откуда-то вырвался ошалевший ветер, с посвистом и визгом
промчался над прокосами,бросил в лицо Алене клок сена. Сразу стало еще.
темнее. Шею, словно стру„й воды, обдало свежим холодом. Алена крикнула
Маланье и Лизавете:

   - Скорее! К копнам! - и побежала на помощь тем, кто складывал сепо в
копны.

   ...Сколько врелюии работали - они нс знали. Может быть, час, может,
больше.

   Неубранного сона оставалось немного.
   Гребцы были уже у самого лозняка, а те, что копнили, складывали
последнюю копну, когда начался дождь. Он валил стеною и слышен был еще
издалека. Упали первые крупные капли дождя. А в следующую минуту уже все
потонуло в шуме ливня.
   Алена сперва хотела было сгрести остатки сена вокруг копны, но дождь
полил с такой силой, что она схватила грабли и прямиком помчалась к дубку,
который заметила, когда сгребала сено.

   Только тут, прижавшись к дереву и отдышавшись, она почувствовала, что
одежда ее вся промокла и прилипла к телу.
   Пробирал холод.

   "А другие где? Маланья, Лизавета? Поди, побежали к шалашам. Нужно было
и мне... Все одно - вымокла..."

   Но выбраться из-под дубка, который хоть и ненадежно, а все-таки укрывал
от дождя, под ручьи, что, как из желобов, щедро лились с неба, она не
отважилась.

   С листьев дубка на голову осыпались тяжелые капли, текли по лицу,
попадали в рот. Она утирала лицо мокрой ладонью...

   "А все-таки управились", - подумала она, и от этой мысли в груди у
Алены потеплело.

   Она. думала о том, что днем, как только утихнет дождь, они скосят
последнюю полоску и что, если погода будет хорошей, дня за два все
просохнет и можно будет сено убрать и сложить в стога, а людей отправить в
поле, на жатву - там они давно нужны...

   А дождь бил и бил по молодому деревцу, и вода - ручеек за ручейком -
сбегала на голову, лицо, плечи Алены. Но на душе у нее было светло и
легко. Ее теперь уже не тревожил так, как раньше, этот непрощенный дождь...


   3. Одной семьей

   Гроза шумела весь остаток ночи. На рассвете она внезапно утихла, дождь
ушел. на запад, к Припяти, а за ним скоро уплыли и последние тучи. Над
омытым водой лугом засипело чистое небо, засверкало яркое августовское
солнце. И небо и солнце радужно отражались в бесчисленных крупных каплях
дождя, которые были щедро рассыпаны по покосу. Казалось, что это не
капли,, а крупинки солнца, вместе с дождем упавшие на землю.

   Косари начали проходить последний клип. Трава под широкие взмахами кос
ложилась покорно и дружно.

   Когда солнце поднялось выше, на землю снова опустился зной. Луг окутала
зыбкая дымка. С этого дня жара нс спадала весь август. Днн стояли
солнечные, прозрачные, пахучие, небо синело высокое, бездонное, только
кое-где, и недосягаемой выси, белели легкие, как пух, облака.

   На следующий день после дождя Алснина бригада кончила косьбу. Люди
разобрали грабли, косы, носилки н, перебрасываясь шутками, направились
тенистой лесной дорогой в село. Луг опустел и затих. На нем остались
только сизые крутобокие стога. Лишь они напоминали теперь о том, что еще
недавно тут кипела дружная работа.

   Теперь Алена все силы бригады бросила на поле. Жатва была в самом
разгаре:
   рожь уже сжали, а ячмень и пшеница еще стояли нетронутые. Под палящими
лучами солнца быстро вызревал овес.
   ...В эту пору неожиданно разгорелся спор.


                                   * * *

   Кончалось обеденное затишье. Поле, застывшее на какой-то час в ленивом
покое, начало привычно оживать. Зашевелились женщины, откуда-то с дороги
донеслось далекое тарахтенье колес. Возле недожатого загона в Алениной
бригаде стал собнраться народ. Несколько вернувшихся с обеда жней, в
ожидании, пока подойдут остальные, сидя на припеке, негромко
.переговаривались. Кое-кто дремал, спрятав от солнца голову между снопами.

   Не успели еще все собраться, как тетка Маланья испуганно поднялась,
посмотрела на солнце.

   - А боже ж мой, - крикнула она удивленно, - вечереет! Скажи ты, как
время летит!.. Заспалися!

   Алена вскочила - неужели, правда, проспала? Ей казалось, и минуты не
прошло еще, как она глаза закрыла. Тень, что выползла из-за снопов, была
осторожной, несмелой.

   Посмотрела на небо - ослепла от искристо-белого, раскаленного блеска:
солнце еще только-только начинало клониться к закату.

   - Ух, как разморило, - проговорила, лениво подымаясь,, Лизавета. -
Разомлела я...

   Она потянулась, смачно зевнула, подвязала белую измявшуюся косынку,
которая сползла с головы.

   - Гляньте-ка - она разомлела! Разморило ее! Я тебе разомлею! Вот как
протяну перевяслом по спине! А вы что стоите, как вешки? Будет бока
отлеживать! - набросилась на жней Маланья. - Обед кончился!
Пошевеливайтесь!

   Строго сведя сердитые брови, она оглянулась. Все жнеи уже поднялись,
одни пили воду из жбанов, другие брались за серпы.

   Хотя Маланья командовала полушутя, женщины зашевелились заметно быстрее.

   - Вот как нужно с ними, бригадир!
   Глянь, я хоть и самозванец, а слушают.
   Знают, что шутки со мной плохие. Я вострая! Еще когда в солдатках
ходила, звали меня "фельдфебель в юбке".

   - Фельдфебелей, тетка Маланья, теперь отменили. Они были при старом
режиме...

   - Отменили,, говоришь? Так то же тех, что ходили в шинелях, а не в
юбке. Поняла? Поговорите еще у меня, сороки!

   Маланья легко согнула свое худощавое тело, привычно захватила жилистыми
цепкими руками горсть спелого ячменя, подрезала его серпом и, кладя на
жниво, крикнула:

   - Алена! Колос начал осыпаться! Ай-яй!
   Жать надо быстрей!

   Алена, которая все это время напряженно к чему-то прислушивалась,
озабоченно перебила ее:

   - Что это жнейки с "Кругов" по слышно?

   - А кто там, рыбка, на ней?

   - Кто? Ольга Тимахова. Говорила, что не задержится,- и на тебе, до сих
пор нет!
   Что там с ней случилось, не пойму... Надо, видно, сбегать на "Круги",
посмотреть. Может, отсюда не слышно.

   - Иди, иди, Аленка. Скорей посылай сюда, а то пропадет ячмень.

   Алена быстро пошла по направлений к "Кругам", где жнейка должна была
жать ячмень. Поле прозвали "Кругами" потому, что когда-то на этом месте
были небольшие озерца. Со временем они высохли, и теперь на их месте
остались две едва заметные низинки, в которых вода блестела разве только
самой ранней весной.

   Алена идет и то и дело стирает ладонью с лица пот. Босые, исколотые и
оцарапанные жнивьем ноги осторожно ступают по гладкой, утоптанной, как
ток, тропке. Земля накалилась и, как горячая зола, жжет подошвы ног.

   Со всех сторон ее обступает поле. Справа оно тянется далеко, до самого
небосклона, только изредка кое-где случайно примостится на нем дикая груша
или трепетная березка, а слева - вот она - межа.
   Поле тут отрезает зеленая стена густого сосняка. Левее сосняка -
деревня, сады, а за ними - в низких зарослях лозняка - извилистая
неторопливая Турья.

   Все вокруг окрашено в два цвета - золотистый и голубой - поле,
безоблачное небо, покрытая дымкой даль. Только лес выделяется яркой
зеленью...

   Еще не дойдя до "Кругов", Алена поняла, что жнейки там нет. Она решила,
что с машиной произошла какая-то заминка, потому что не могла же Ольга без
причины в такую горячую пору опоздать! Кто-нибудь другой может иногда
засидеться на колхозном дворе, заговорившись с соседом.

   Но не Ольга, эта аккуратная, старательная женщина. Что же случилось?
Алену охватило беспокойство. Она недоуменно посмотрела на дорогу, что
проходила среди несжатой ржи,-жнейки не было видно и там.

   Вдруг позади,, на тропинке, послышался приближающийся конский топот.

   Алена быстро свернула с дороги в ячмень. Но верховой, подъехав к ней,
резко остановил коня. Это была Ольга. Светлые, как отбеленный лен, всегда
аккуратно причесанные на прямой пробор, волосы ее выбивались из-под
косынки, падали спутавшимися прядями на лоб. Туго натянув поводья, она
сдерживала разгоряченного бегом коня.

   - Третья бригада нашу жнейку забрала! - с отчаянием выкрикнула Ольга.

   - Нашу жнейку? Кто тебе сказал?

   - Я сама видела! Сказали, она им нужна - ячмень осыпается!

   - А как же наш - не осыпается?

   - И я то же, Алскка, сказала...

   - Кто это приказал?

   - Кто? Известно кто - бригадирша!
   Настя!

   Алена от возмущения не сразу нашлась что ответить.

   "Ячмень у нее осыпается, а у меня нет!..
   У меня пусть пропадает! Не выйдет".

   - Дай коня! Где жнейка?

   Ольга послушно соскочила на землю, подала Алене поводья:

   - Возле кузницы.

   Жнейка до сих пор никак не могла сдвинуться с того места, где ее
остановили вязальщицы из Ольгиной группы. Они шли на колхозный двор, чтобы
оттуда вместе с жнейкой пойти в поле. Увидев ее у кузницы, колхозницы
сразу остановились, требуя, чтобы жнец ехал на их поле. Жнец, верткий, как
вьюн,, бойкий подросток с вздернутым облупленным носом, раза три пытался
выбраться из "окружения", залихватски гикал на лошадей, подстегивая их
вожжами, но девушки-вязальщицы его не выпускали. Вскоре к жнейке подбежала
бригадир Настя. Она сразу набросилась на Петруся:

   - Я тебе что говорила? Чего ты тут валандаешься? А вы? Это ваше дело? -
черные Настины глаза нацелились на вязальщиц. - Без вас разберутся, если
надо будет. Лучше шли бы работать.

   - Не имела ты такого права нашу жнейку... - начала было одна из
вязальщиц, но Настя и слушать не стала.

   Как только Петрусь увидел рядом с собой Настю, он задрал нос еще выше
и, не обращая внимания на едкие насмешки, дернул вожжи. Лошади тронулись.

   Так бы и увела Настя жнейку, если бы к этому времени не подоспела
Алена. Нагнав шумливую толпу, Алена вихрем слетела с коня и бросилась к
пареньку. Как-то так случилось, что Настю она в первую минуту не заметила.

   - Ты куда? - схватила Алена вожжи и рванула их из рук хлопца.
   Тот не выпускал их.

   - Куда нужно, туда и еду.
   Алена вспыхнула. Лицо ее, усыпанное у глаз мелкими точками веснушек,
густо покраснело.

   - Жнейка должна быть сейчас в нашей бригаде. Поворачивай обратно во
двор, - с трудом сдерживая волнение, приказала она.

   - Никуда я не поеду.

   Упрямство Петруся привело Алену в замешательство. Она оглянулась и
только теперь увидела Настю, - в красивых черных Настиных глазах трепетала
усмешка, задиристая, уверенная.

   - Почему ты берешь жнейку? Теперь ведь моя очередь, - проговорила Алена
обиженно...

   На следующий день после работы Алена забежала домой, умылась, наскоро
поужинала и пошла в правление. Ее и Настю вызывал председатель.

   Мартин случайно стал свидетелем спора:

   он шел в кузню проверить, как кузнец налаживает плуги к осенней пахоте.
   Подойдя к жнейке, Мартин понял все без расспросов. Однако при появлении
председателя колхозницы обеих бригад подняли такой шум, доказывая свою
правоту, что некоторое время ему пришлось стоять молча и слушать.

   - Все? - спросил Мартин, как только стало тихо. - Ну и любите вы,,
казаки мои, поговорить. Прокричали уши, а бсстолку. Об этом было решение
правления.
   Какие же тут могут быть споры? Нечего кричать!

   Он говорил спокойно и твердо, и от его спокойствия на разгоряченные
спором сердца женщин словно дохнуло свежим, отрезвляющим ветром. Мартин
посмотрел на всех н повторил:

   - Нечего тут, казаки мои, кричать!
   Жнейку - Алениной бригаде. И сейчас же чтоб все были в поле! Сколько
времени зря потеряли. А Настя и Алена - завтра вечером в правление!

   Он повернулся: и, слегка опираясь на упругий ореховый прут, заковылял к
кузнице.
   Колхозницы разошлись по своим местам.
   Вязальщицы Алениной бригады весело пошли за жнейкой.

   Алена шла теперь к Мартину с тяжелым сердцем. "И почему это все так
приключилось?.. Все хорошо шло, и вдруг - на тебе! Теперь хоть глаза у
кого занимай - стыдно к Мартину итти".

   От природы впечатлительная и прямодушная, она очень волновалась, думая
о предстоящем разговоре с председателем.

   На улице Кореневки, как обычно летним вечером, было людно и шумно. В
августовскую страду по утрам улица тихо дремлет, редко-редко можно
услышать туг голос человека. Зато поле полнится жизнью - стрекочет жнейка,
скрипят на дорогах, неуклюже покачиваясь, нагруженные снопами возы, далеко
и привольно плывет протяжная песня жней. В полдень поле пустеет, а село
заметно оживает, чтобы через часполтора сноса замереть в дремотном
ожидании до вечерних сумерек. Под вечер, когда над Турьей опускается белый
туман, улицы снова начинают звенеть человеческими голосами.

   ...С поля возвращались загорелые, запыленные люди. Пожилые колхозники и
колхозницы, утомленные рабочим днем, ступали неторопливо, говорили о своих
хозяйственных заботах, о колхозных новостях, об урожае и о многом другом,
- мало ли что интересует старого колхозника.

   Девушки и подростки шли отдельно. Вокруг раздавались звонкие
разноголосые восклицания,, шутки, взрывы смеха. У хат в ожидании родителей
стояли дети. Ребятишки, завидев издали отца или мать, с радостным криком,
сверкая пятками, бросались им навстречу и вместе со старшими степенно
возвращались домой.

   Когда Алена подошла к правлению, там уже зажгли свет. В комнате шел
негромкий разговор. Окно было снизу завешено газетой, и кто там
разговаривал - не было видно.

   Во дворе протяжно мычала корова, слышался озабоченный голос хозяйки.
(Правление находилось временно в хате колхозницы, старое здание сожгли
гитлеровцы.)

   Мартин был вдвоем с дочкой. Шестилетняя Галька сидела около отца,
задумчивого человека с крутым лбом, одетого, как обычно, в выцветшую от
солнца военную гимнастерку. Девочка, склонив свою белокурую подстриженную
головку, смотрела с бумагу, которую он читал.

   - Добрый день, старшияа!

   - У кого еще день, а у меня вечер. Видишь, лампу зажег?

   - Добрый вечер,, тетя Алена! - Галя бросилась к Алене и весело
защебетала. - А мы с таткой на поле были! Ячмень смотрели. Васильков
нарвали.

   - Ну, васильков?

   - Васильков! Много! - Галя подбежала к скамейке, взяла охапку чуть
увядших васильков и протянула Алене: - Вот сколько!

   - Правда много. Молодчина!

   Галя, радостно возбужденная, вернулась к отцу и уселась рядом, поджав
под себя ноги.

   - Керосин только зря изводишь, - чтобы скрыть охватившую ее неловкость,
упрекнула Алена Мартина. - На улице такая светлынь, люди с работы еще не
пришли, а ты уже свет зажег.

   - Глаза свои жалею, испортишь - не купишь, - улыбнулся Мартин. -
Галннка, беги до тетки Насти, скажи, чтоб шла быстрее... А потом иди
домой. Хорошо?

   - А ты скоро придешь? - спросила Галька.

   - Скоро, Галька,, скоро...

   - Смотри, приходи, а то я нудиться буду без тебя...

   Галя в войну осталась сиротой - мать ее не вернулась в село из
партизанского отряда. Отец пришел один. Он увидел на месте своей усадьбы
только груду обгоревшего кирпича да тлеющие головешки.
   С тех пор Мартин стал жить в хате своей замужней сестры, но обычно
приходил туда только ночевать, потому что весь день был занят
разнообразными колхозными делами.

   Сестра присматривает по его просьбе за Галькой. Она очень любит
девочку, но все-таки Галя нередко грустит, "нудится".
   как она говорит, если случится, что отец зи весь день не найдет
минутки, чтобы проведать ее.

   - Как же она похожа на Ганну, - с теплотой и волнением сказала Алена,
когда Галя убежала.

   - Да, похожа... - задумчиво повторил Мартин. - Гляну, вспомню. - аж
сердце зайдется... - Мартин широкой ладонью закрыл свое темное хмурое
лицо, сильными пальцами сжал седеющие виски. Не шевелясь сидел минуты две,
молчал.

   Алене хотелось подойти к нему, сказать что-нибудь ласковое, чтобы
утихла печаль.

   Жена Мартина Ганна погибла в бою у Лапотовского шляха, когда прорывали
немецкую блокаду. Очередь немецкого автомата скосила ее на глазах у
Мартина.
   Ганна взмахнула руками, сделала, спотыкаясь, несколько шагов, упала и
больше не цстала.

   Мартин с товарищами вынес из окружения ее тело и ночью, когда наступила
тишина, на опушке, возле Турьи, похоронил жену. До смерти, видно, но
забудется ему тот майский день и та ночь 1944 года.

   - Не вспоминай, Мартин. У меня такое же лихо: зачем тревожить...

   - А зарастает оно медленно, Алена, ой, медленно...

   На крыльце раздались чьи-то шаги, Мартин отнял от лица руку и с усилием
согнал с лица следы грусти.

   Вошла Настя, настороженно взглянула острыми черными глазами на обоих,
поздоровалась.

   - У вас тут разговор, вижу, душевный был. Извините, если помешала. Я ж
не ведала... Может, мне покуда выйти, подождать?

   - Садись. Ты почему ж это опаздываешь?

   Настроение душевного доверия, которое охватило Алену в разговоре с
Мартином, пропало.

   Она снова почувствовала и неприязнь к Насте и стыд перед Мартином.

   Настя Обухович, менее чуткая по натуре, не очень переживала
случившееся, хотя и знала, что виновата.

   - Что ж это вы, помощники мои дорогие, в ясный день бурю подымаете?

   Алена смутилась, покраснела. Мартин светлыми суровыми глазами посмотрел
на них, потом начал рыться в ящиках стола.

   - Вот, - он вынул бумажный пакет, осторожно развернул его и протянул
бригадирам. На бумажке лежали спелые остроносые зерна. - Что это? Как вы
думаете?

   - Ячмень, - простодушно ответила Алена.

   Настя насмешливо усмехнулась уголками юнких губ.

   - Неужто ячмень? А я и не знала...

   - Ячмень, правильно... Зерна, что высыпались из переспевшего колоса! Из
пятнадцати колосьев! Я нарочно подсчитал... Мы не управляемся жать. Нам
нужно использовать каждую минуту, покуда стоят сухие дни. Вы мои
командиры, на вас первая моя надежда. Вы обязаны помочь мне... Л у нас что
делается - вчера в один день два случая нарушения дисциплины! Игнат
самовольно бросил работу - ив результате два коня увязли в болоте. Пришел
жнец, чтобы запрячь коней в жнейку, видит - они в болоте, а конюха и
близко не видно, где-то в деревне... И вы заварили свару...
   бригадиры!

   - Не равняйте меня с Игнатом, - перебила его Настя.

   - Я и не равняю. У вас разные про3 ступки, но выходит так, что и вы и
Игнат - одинаково сорвали работу. Семь человек пришлось снять с ноля,
чтобы вытянуть коней... А вы на час задержали жнейку, хотя знаете, что она
у нас одна. Час простоя в такое-то время!

   Женщины молчали. У Мартина на переносице. набух прорезанный морщинкой
бугорок.

   - Я Игната сегодня снял с работы и передаю на правление. С ним это не
впервой - такое разгильдяйство. И с ним у меня будет особый разговор. А
вас на первый раз предупреждаю. Как следует подумайте об этом. - Мартин
жестко посмотрел в упрямые глаза Насти: - Особенно тебя предупреждаю - ты
все это начала... По очередности, которую установило правление, жнейка
должна была быть у Алены...

   Настя притворилась обиженной.

   - Жнейка ж общая? Чем Аленина бригада лучше моей?

   - Ты перед кем прикидываешься? Я кто тебе - председатель или гость
здесь? На пшенице жнейка была у тебя?

   - Разве ж она постесняется? Она такая хитрая... Привыкла все вершки
снимать, - не утерпела Алена.

   - Это кто привык вершки снимать? Я? Да если б у меня кони были такие,
как у тебя, я и говорить бы ничего не стала.

   - Кони у нас одинаковые, не выдумывай. А зато у тебя людей больше. Тебе
ж и жать осталось мало, а я и не знаю, когда закончу...

   Ссора разгоралась снова.

   - Эх, и охочие ж вы у меня до дискуссий. Может, и мне слово дадите
сказать?
   Причины выискиваете? Ищите, ищите - не одну найдете. Да, у нас мало
лоша- дей - в три раза меньше, чем до войны!
   И машин мало. А самое главное-людей не хватает... Вон сколько причин!
Но все это временные причины. Через год-два машин у нас будет столько, что
все ими станем делать... Люди из армии вот-вот вернутся...

   Мартин вытащил из кармана кисет, свернул самокрутку. Широкие, в мозолях
ладони тяжело легли на стол.

   - А пока, хоть многое нам мешает,, мы свое все равно сделаем. Мало
людей, мало машин, мало лошадей, а мы сожнем и обмолотим. Увидите... Люди
выручат. За двоих, за троих будем работать, а сделаем...
   Вы только помогайте мне.

   От этой уверенности, звучавшей в словах и голосе председателя, он
показался Алене более сильным и высоким, чем обычно. Такое же чувство
возникало у нее и раньше, когда Мартин, молчаливый и спокойный, вел их на
прорыв немецкой блокады у Лапотовского шляха. Тогда они уверенно шли за
ним, хотя не знали, что ждет их там, впереди: жизнь или смерть. С того
времени Алена стала относиться к Мартину с особенным уважением.

   Мартин встал из-за стола, по-военному подтянутый, и, слегка
прихрамывая, подошел к женщинам.

   - Ну, вот! Поспорили и довольно. Кто на старом снова споткнется - не
пожалею ни ока, ни бока. Хватит... Завтра к вам подойдет помощь. Я сказал,
чтобы всех, кого можно снять с постоянной работы, послали на поле. Всего
снимаем шестнадцать человек. Мне сдается, лучше всего поставить их на
скирдование. Я боюсь, чтобы не было разрыва между скирдованием и жатвой.
Нужно и то и другое делать сразу. Что вы скажете на это?

   - Правильно, надо скирдовать! - Алена кивнула головой. - Со
скирдованием у нас совсем неладно.

   Настя тоже не возражала:

   - Нехай будет по-твоему, Мартин.
   В эту минуту дверь открылась и в комнату вошла худенькая темноволосая
женщина.

   - Настя тут? - с порога взволнованно спросила она.

   Настя встревоженно вскочила.

   - Что там?

   - Ячмень, наш потравил кто-то.

   - Какой ячмень? Где?

   - На "Далеком поле". Бабы оттуда пришли, говорят - лошадьми... Там
видны следы конских копыт...

   - На "Далеком поле"? На рекордном участке? - переспросила, не веря,
Настя.

   - На рекордном. Говорят, может, соток пять. Колоса там натрушено -
страх...

   - Как это могло случиться? - с недоумением спросил Мартин.

   - Неизвестно... Кто-то знал, где допечь!
   Наступило тревожное молчание.

   - Я знаю, из чьей это бригады,- вдруг тихо сказала Настя.

   - Из чьей? - в один голос спросили Мартин и Алена.

   - Знаю, - бросив колючий взгляд на Алену, повторила Настя. - Знаю.

   Губы Алены задрожали. Она едва выдавила:

   - Из чьей?

   - Не прикидывайся...

   Алена беспомощно оглянулась на Мартина, как ребенок, который ищет
сочувствия и поддержки. Она так разволновалась, что, правда, можно было
подумать, будто преступление свершилось не без ее участия.

   - Из твоей! Это за вчерашнее, мне в отместку... И, может, без твоего
совета тут не обошлось... - Настя бросилась к дверям:- Побегу в поле,
посмотрю,, что там.

   - Что ты сказала, подумай!.. - только и успел проговорить ей вслед
Мартин.


                                   * * *

   В эту ночь Алена долго не могла уснуть.
   В голове теснилась разноголосица звуков:
   трещат, стрекочут, как и днем в поле, зеленые кузнечики, звенят серпы,
сухо шуршит солома...

   Яркий свет луны режет глаза. Алена закрывает лицо ладонью, и тогда в
темноте перед глазами оживает залитое солнцем поле; жнея, связав очередной
сноп, медленно выпрямляет спину, одеревеневшую от непрерывного нагибанья,
стирает с лица пот и посматривает из-под руки на солнце.

   Алена отнимает ладонь от лица и горячими глазами смотрит в проем двери
на залитый светом луны щербатый забор, на березу у калитки.

   Хата, в которой живет Алена, еще не достроена. Страдная летняя пора
заставила бросить стройку в самом разгаре. Колхозные плотники успели
только поставить сруб и стропила да настелить потолок над одной из комнат.
В этой комнате и живет Алена с тех пор, как переехала из хаты Мартиновой
сестры,, где в тесноте жили три семьи погорельцев.

   Береза видна Алене до полосины - стройный мелочно-белый с ч„рными
пятнами ствол, две-три гибкие, нежные ветки да трепещущая говорливая
стайка листочков.
   Эту березу посадил ее Андрей сразу после свадьбы. Перед Аленой ярким
светом вспыхнуло то сентябрьское утро, когда Андрей у этой березы обнял ее
в последний раз. Березка тогда была совсем низенькой, еще и полугода не
прошло с тех пор, как они поженились.

   Андрей ушел в армию. А через несколько месяцев он начал присылать
письма уже с фронта. Пришли ночи тревог за его жизнь. Как они памятны, эти
первые мучительные ночи! Алена не знала тогда, что скоро наступит другая
война, большая, невиданная, суровая, и вся ее жизнь станет бесконечной
тревогой. За все долгие месяцы этой войны она не получила ни одного письма
от Андрея. Ни одного слова нс дошло до нее о его судьбе. После
освобождения родных мест Алена писем тоже не дождалась, и теперь - надо в
это, наконец, поверить - никогда уже. и не дождется.

   Алене хочется с кем-нибудь поделиться своими мыслями, услышать в ответ
ласковое слово сочувствия...

   Пусть бы та ночь была не такой светлой,, не такой красивой. Пусть не
было бы мигалок-звезд, пусть бы не так светил месяц! Может, не жгла бы так
сердце тоска по счастью, по молодости, что незаметно ушла за годы войны...

   У соседей закричал петух, а Алена все думала о своей жизни - вспоминала
молодые годы, Андрея, товарищей по партизанской роте, Мартина, таким,
каким он был, когда командовал партизанами. "Заснуть бы. Скоро рассвет,
хоть на часик бы глаза закрыть перед работой!"

   Но сон, как и раньше, не приходил. Ее охватили тревожные, мысли о
бригаде, о жатве, с которой нужно было управиться как можно скорей. В
тишине бессонной ночи снова вспомнились все обстоятельства разговора с
Настей, несправедливого и тяжелого, и сердце защемило, сжала горло обида...


                                   * * *

   Мартин сидел на телеге, свесив ноги, и нетерпеливо покусывал сухую
травинку, вытащенную из сена. Он несколько раз подымал голову, оглядывал
улицу, но Насти не было видно.

   Телега, на которой он сидел, стояла около забора во дворе МТС. Лошадь,
привязанная вожжами к столбу, лениво теребила сено. Она стояла в тени под
старым развесистым тополем. Мухи и слепни не давали лошади покоя, атакуя
ее со всех сторон, и Мартин время от времени соскакивал с телеги, чтоб
отогнать их.

   На большом дворе, испещренном следами гусениц и автопокрышек, кроме
Мартина, никого не было.

   Мартин и Настя приехали в город вместе. Ему нужно было в МТС
договориться, чтобы через два дня в колхоз прислали молотилку. Набралось
немало и других дел.
   А Настя приехала встречать своего мужа Павла. Он прислал из Бреста
телеграмму, что сегодня приедет, и Насте хотелось встретить его на станции.

   Уже давно пора было ехать, а их все не было.

   "Может, поезд опоздал,- подумал Мартин, - иначе чего бы они
задержались?"
   Павел и Мартин когда-то были товарищами. Расстались они еще до финской
войны...
   Мартин вспомнил, что ему так и не пришлось побывать на свадьбе друга:
Павел женился, приехав из части в двухнедельный отпуск, а Мартин в это
время служил в пограничных войсках на Карпатах.

   "А давно ж таки мы не видались. Почти семь лет! Теперь, наверно, не
сразу узнал бы Павла, если б привелось встретить где-нибудь", - подумал,
закуривая, Мартин.

   Мысли его незаметно вернулись снова к делам, к событиям последних дней.
Он вспомнил о случае на "Далеком поле", ссору между Настей и Аленой,
соскочил с телеги и начал нетерпеливо расхаживать взад и вперед, бросая
частые взгляды на дорогу.

   "Кто ж это тот ячмень потравил? Не может быть, чтобы Алена подбила на
это кого-нибудь. Лихо его ведает, как это случилось". Он пожалел, что
вчера не успел разобраться в случившемся на "Далеком поле".

   Настя пришла одна. Мартин, увидев ее, сразу стал собираться в дорогу.
Перевязал веревки в задке, подложил под сиденье сено, начал запрягать
лошадь. Когда Настя подошла, он подтягивал чересседельник.

   - Почему одна, кума? - Мартин в шутку всегда называл Настю "кумой".

   - Не приехал. Должно быть, задержали.

   - Навряд, может, где на пересадке замешкался... Садись!

   Он попридержал коня, пока Настя, подобрав край широкой юбки,
усаживалась.

   Сам он не сел, а, прихрамывая, пошел рядом с телегой, держась одной
рукой за край телеги, другой за вожжи. Потом уже, когда железные шины
колес загромыхали по каменной мостовой, подскакивая на каждом булыжнике,
он подсел к Насте. Та сверкнула черными глазами, хотела, видно, сказать
что-то и, не сказав, затихла. Брови ее удивленно поднялись.

   - Ты что это, как мышь на крупу, надулся? Смотри, людей настрашишь. А
то еще, чего доброго, как бы копь не испугался. Разнесет.

   Она засмеялась. Блеснули ровными рядами белые зубы.

   "Красавица какая!--удивился Мартин. - Вот и войну пережила и сколько
перетерпела, а вс„ как дивчина. Никогда не увидишь ее с опущенной головой
- смеется, озорует... Без присказки и о лавки не свалится!"

   - Сколько тебе лет? - неожиданно спросил он.

   - А что? - усмехнулась Настя. - Купить хочешь? Не купишь. Денег не
хватит.

   - Смотрю я на тебя: и годы к тебе "е пристают. Как с гуся вода. До ста
лет все будешь молодухой ходить. Не то, что Алена. Та за войну на двадцать
лет состарилась.

   - А что мне! - в черных глазах Насти блеснули смешинки. - Лягу не мята,
встану не клята... Чего ж мне стареть? В колхозе ведь тоже ме.ня за работу
мою не корят, - весело ответила о.на и задорно посмотрела на Мартина.

   Председатель не ответил. Подвода выехала с поля. Колеса тихо и мягко
катились по пыльным колеям. Вдоль дороги тянулись сады, огороды, ягодники.

   - А как ты думаешь, - вдруг снова обернулся к Насте Мартин, --- почему
я насупился?

   - А кто ж тебя знает? Тебе /к как будто видней.

   - Видней-то видней, правда. А ты всетаки догадалась бы, если бы
сколько-нибудь подумала. Может статься, у председателя от лени поясницу
ломит? А может, он тревожится, что на поле ячмень осыпается, а тут разлад,
ссора между двумя бригадами?

   В полукилометре дорога поворачивала направо. От поворота она была
обсажена густым березовым молодняком. Когда.
   Мартин и Настя подъехали к повороту, из, за придорожных деревьев
показалась подвода, нагруженная мешками. За ней вторая, третья., четвертая.

   Еще издалека Мартын узнал, что это обоз с хлебом из их колхоза, из
"Партизана". Он соскочил с телеги и пошел навстречу колхозникам.

   - Сегодня все вывезли? - спросил Мартин у. старшего по обозу - Рыгора
Макарчука.

   - Рожь вывезли, сколько было намечено, полиостью, словом... Плохо, что
пшеницу еще не везем, - ответил тот, идя рядом с возом.

   - Намолотим и пшеницы. Теперь ведь все покуда цепами бьем. Вот
послезавтра окончим жать, да молотилка приедет - обещали в эмтеэсе, -
тогда покажем! Да, чтоб не забыть, слушай, Рыгор: сдашь хлеб, заезжай в
сельхозснаб, забери запасной нож для жнейки. Скажи1, а как там, дома, все
в порядке?

   - Все. Л что может случиться? Работают.
   Мартин, успокоенный, вернулся к Насте.

   - Из головы не выходит ваша ссора, - продолжал он прерванный разговор.
- Будто какая-нибудь гайка в машине покрошилась - так и в нашем колхозе.
Крутится колесо, бегает, как полагается, но скрипит. Ты только за свою
бригаду болеешь, тебе хлопот мало, а я за весь колхоз отвечаю. Про весь
колхоз мне одному думать, что ли?

   - Что ж, большому коню большой хомут, - с усмешкой перебила Настя. - Ты
.6 вот про Алену меньше думал, тогда б легче было. - Потом добавила горячо
и серьезно: -:: Ты что ж хочешь, чтоб я помирилась? С ней не то что
мириться, а...
   ее, может быть, судить нужно, ту, твою хваленую Алену. А ты еще
прикрываешь!
   - Чем же ты докажешь, что Алена виновата?

   - Нечего доказывать. Я и так знаю,
   что она. Видно по очам, кто ходит по ночам.

   - Как у тебя язык поворачивается говорить такое? Ты начала ссору, а
теперь ни за что ославила человека...

   - Ты меня не агитируй мириться! - отрезала сердито Настя, спустила с
телеги загорелые упругие ноги в туфлях с высокими каблуками и стала с
силой стегать кнутом по запыленной придорожной траве. - Когда захочу, сама
приду, протяну руку.
   Я хоть и в юбке, а смелости мне не занимать...

   Председатель стал молча свертывать самокрутку. Табак как будто нарочно
рассыпался в непослушных пальцах. Несколько раз чиркнул спичкой, спички на
ветру гасли. Он бросил вожжи Насте, спрыгнул на землю, но неудачно -
наступил на раненую ногу и едва не заскрипел зубами от боли. Заслонив
ладонью спичку от ветра, он закурил. Телегу не стал догонять, а шел
поодаль от нее. Думал неласково:

   "Баба упрямая, попробуй уговори ее. "Когда захочу, сама приду". Жди,
когда ей пожеластся притти! Возись тут с ее капризами".

   Так он шел долго. Вокруг в сухом зное августовского дня изнывали поля.
Его взгляд останавливался то на голой пожне, первом знаке .прощания с
летом, то на белесых разливах несжатого ячменя, то на зеленой запыленной
ботве картофельника.

   Ржи уже не было видно, а пшеница и яч мень еще кое-где стояли.

   Мартин раза три сворачивал с дороги и, шаркая сношенными кирзовыми
сапогами, шел по жнивью, хозяйским глазом привычно присматриваясь к
приземистым бабкам, к умятым колесным дорожкам. На одном поле, кое-где на
стерне, где стояли раньше бабки, Мартин увидел много обломавшихся колосьев.

   "Наломали колосьев и не подобрали, лежебоки! Хозяева, называется!.. Чье
это поле? "Червонного шляха", кажется? Нужно позвонить в райком - пусть
научат, как надо работать".

   Им снова овладело беспокойство. Мартин свернул с поля на шлях,
прихрамывая, бесом догнал телегу и сел.

   - Я в райкоме слово дал, - сказал он, беря от Насти вожжи, - что мы
завтра вечером кончим с уборкой.

   Он посмотрел на Настю. Во взгляде его прищуренных глаз был вопрос:
"Кончим или нет?"

   Настя сказала:

   - Моя бригада сегодня кончит. За меня тебе волноваться не придется. Я
не подведу.

   - А другие?

   - Другие? Что мне за них беспокоиться? У каждого своя голова... До
чужого тела никому нет дела.

   В глазах Мартина блеснули жесткие огоньки. Он хотел было что-то
ответить; но сдержался и промолчал. Потом сухо выжал из себя:

   - Пошли сегодня на ночь человек тридцать на скирдование.

   Больше они до самого колхоза не проронили ни слова.

   Перед полуднем несколько жней иа Настиной бригады возвращались с поля.
   Женщины шли беспорядочно - по одной, но две, устало шутили. За ними,,
поодаль, вздымая пыль, лошади медленно тащили жнейку.

   Аленина бригада жала. Увидев женщин на дороге, Алена поняла, что они
уже управились с жатвой, - вчера вечером она слышала, что у них на участке
оставалось работы мало.

   "А у моей бригады еще такое поле не б:жато, что и за два дня не
одолеем. Позднее всех кончим", - шевельнулось в сердце беспокойство.

   - Настины идут полдничать, - сказала, поглядывая на дорогу, Лизавета.

   - Не полдничать, а кончили работу, - поправила ее хмуро тетка Маланья.
- Не видишь разве - жнейку за собой волокут?

   Жнеи выпрямились и стали смотреть на приближающихся женщин.

   "Только б не пришли помогать, - с неприязнью подумала Маланья. - Когда
не с открытой душой люди приходят,. так не столько помогут, сколько после
нахвастаются. Сожнут горстку, а разговоров на год будет..."

   После случая с жнейкой, после обидных и несправедливых Настиных слов,
брошенных в присутствии Мартина, между Аленой и Настей легла межа
недоверия. Настроение это передалось и некоторым колхозницам Алсниной
бригады.

   - Что ж вы, соседки, отстаете? - крикнула с дороги худая остроносая
женщина.
   Это была Ганна Лаврейчикова, в селе ее прозвали "Пискунихой". В ее
сухим, пронзительном голосе Алене послышалось пренебрежение.

   Лизавета, выпрямившись, позвала:

   - Заходь, Гаина, нечего лентяя гонять!
   Маленькая Пискуниха остановилась и ехидно ответила:
   - Дай боже, чтобы вы так лентяйничали, как я. Если бы вы все хоть в
половину так старались, так давно бы уже сжали.
   А то стоят да на небо поглядывают - а скоро ли обед...

   - Молчи уж! Чего зря напраслину возводить на людей? - спокойно
остановила ее одна из шедших с ней женщин. - Если бы все так работали, как
у Алены...- Она повернулась к своим подругам: - Знаете что, бабоньки,
поможем им.

   - Надо помочь! Не чужие ведь... - И женщины дружно начали сбрасывать с
плеч узлы.

   Минут через десять показалась вторая большая группа женщин из Настиной
бригады. Женщины, повидимому, отстали, чтобы набрать травы или крапивы для
коров и свиней: платки, которые жнеи несли за плечами, как котомки, были
туго набиты травою. Поровнявшись с жнеями, женщины сошли с дороги и
направились к Алене.

   - День добрый, Алена! День добрый, бабоньки! Мы к -вам, помочь.

   - Спасибо, - нс разгибаясь и не глядя на женщин, сквозь зубы ответила
Маланья.

   Она еще что-то хотела сказать, но Лизавета перебила ее:

   - Да помогайте. Мы с радостью, когда к нам с добрым словом.

   Еще несколько жней из Алениной бригады на минуту оторвались от работы и
подозвали колхозниц, чтобы шли жать рядом с ними. Женщины разош-лись по
полю, приладились, где кому нравилось, и принялись за работу.

   Однообразно шуршат серпы, сухо шелестит ломкая солома ячменя. Алена
задумалась и жнет не глядя, левой рукой захватывает горсть
перешептывающихся стеблей и привычным движением правой срезает их.

   Волнуясь, ояа думает: "Если бы поленивались, не обидно было б, а то всю
душу вкладываем, и все равно после всех кончим. Четыре человека заболели
как раз в такую пору! Ганна и Василииа не сегодня-завтра родят... А что
Игната дали, так то разве помощь? Только одно слово, что новый работник, а
пользы от него, что шерсти с волка..."

   - А мой мужик где-то на дворе шатается, - словно угадывая Аленины
мысли, говорит Маланья. - Обижается, что от коней отстранили. Гонористьш.
И откуда у него столько гонору?.. Я тебя научу разуму, лежебок! Погоди, я
тебе, миленький, не спущу!

   - Очень он бо-ится вас, - подзадорила Маланью насмешница Лизавета.

   - Меня не боится?

   Тетка Маланья подняла голову и так посмотрела на девушку, словно это
была не жнея-соседка, а сам Игнат. Лицо Маланьи стало жестким, в глазах
блеснули недобрые зеленые огоньки. Лизавета даже смешалась и глянула на
Маланью с опаской.

   - Меня, рыбка, не послушает?

   -Если ж бы слушался, тетка Маланья, так сегодня пришел бы. А его ведь
что-то не видать.

   - А завтра придет!

   В это время к полю приблизилась жнейка, и Алена поспешила к дороге,
чтобы забрать ее в свою бригаду. На сиденье,, нарочито устало
ссутулившись, подражая кому-то из врослых, сидел Петрусь, тот хлопец с
курносым облупленным носом, который поспорил с Аленой возле кузницы. Он
остановил лошадей и, стараясь говорить солидно, спросил:

   - Ну, что?

   - Выпрягай коней. А жнейку нам оставь.

   - Как это оставь? А кто за жнейку отвечает: ты или я?

   - Я буду отвечать.

   - Ты будешь отвечать! - насмешливо свистнул Петрусь. - Много вас таких
найдется, ответчиков!

   И, показывая, что разговор окончен, он дернул вожжи. Лошади тронулись.

   - Подожди же! Я скажу Мартину, что жнейка полдня из-за тебя простояла
без работы.

   - Говори! Без приказа бригадира я не отдам. Скажет Настя отдать, я и
отдам, а без нее не проси.

   - Так она ж в городе.

   - А мое дело маленькое.

   - Ты нам работу срываешь! Ну, гляди же. Я все скажу председателю! -
крикнула ему вслед Алена.

   Она вернулась к жнеям.

   ...И снова тишина. Только серпы перекликаются: ж-жик, ж-жик! Духота. В
неоглядной глубокой дали ни одного облачка. Неподвижное палящее солнце...


                                   * * *

   На колхозном дворе, где вернувшийся из города Мартин распрягал коня,
было тихо. Только конюх копался в конюшне да покрикивал на стоявших там
больных лошадей. Потом из хлева вышел паренек в майке и полотняных,
закатанных до колен штанах - сын конюха. Он вел за узду гнедую нескладную
лошадь, которая лениво топала за ним, свесив голову.
   Паренек стал запрягать коня в пожарную бочку.

   - Ты куда?-спросил Мартин мальчика.

   - По воду, на речку.

   - А разве в колодце нету воды?

   - Нету. Вся высохла от жары. Батька недавно набирал, так один ил.

   О новом простое жатки Мартин уже знал. Не доезжая до села, он встретил
огородного сторожа Василя Скорыка, и тот ему рассказал об отказе Петруся
дать в бригаду Алены жнейку. Василю Мартин не очень-то верил. Обычно тот,
рассказывая о чем-нибудь, любия прибавить коечто и от себя, но все же
слова сторожа встревожили его, и он спешил скорей распрячь коня, чтобы
узнать обо всем более точно.

   Председатель с беспокойством подумал об обещании, которое он дал в
райкоме.
   "Словно нарочно делается все, чтобы помешать работе... Теперь
управиться в два дня будет еще трудней".

   Настю слова Василя тоже встревожили, Она хоть и сказала председателю,
что болеет только за свою бригаду, далеко не безразлично относилась к
тому, успеет или не успеет колхоз закончить жатву вовремя.

   Кроме того, она чувствовала, что сегодняшний случай был результатом той
ссоры, которую начала она. И Настя не могла отмахнуться от мысли, что она,
хотя ее и не было в это время в колхозе, виновата не меньше Петруся.

   Но председателю своего беспокойства Настя ничем не выдала.

   Как только колеса въехали на колхозный двор, она соскочила с телеги и,
ни слова не говоря Мартину, направилась к хате, в которой жил Петрусь.

   "Ах ты, негодный птенец, - думала она со злостью. - Он уже свои порядки
тут устанавливает. Целые полдня из-за него, негодника^, потеряли".

   Петрусь был дома - поправлял зубья на граблях. Увидев бригадира, хлопец
сразу отложил грабли в сторону, встал.

   - Что ты натворил! - не отвечая на приветствие, накинулась на него
Настя.
   Петрусь смешался.

   - А что такое?

   - Что такое! Ты не знаешь? Ты почему жнейку не отдал Алене?

   - Почему... Будто сами не знаете. Будто не при вас она отобрала жнейку
возле кузни. И не знаете, что она ячмень на "Далеком поле"...

   Насте хотелось сказать, что Алена по праву взяла тогда жнейку. Но не
сказала, - не такой был у Насти характер, чтобы легко признаться в своей
вине, да еще перед каким-то зеленым подростком.

   - А тебе что? Просили тебя вмешиваться? Ты все равно не имеешь права не
давать ей жнейку, - строго сказала Настя. - Что она, Алена, для себя брала?
   Для себя?

   - Не для себя. Для бригады.

   - Не для себя. И ты никакого права не имел не отдавать. Ясно?
Председатель в райкоме сегодня сказал, что наш колхоз завтра кончит жатву.
Он твердо обещал.
   А теперь что через твою выходку получается?

   - Я не знал...

   - Надо было знать! Один председатель, что ли, должен о колхозе думать?
Мы все должны ему помогать. А до того, что у меня с Аленой, ты не касайся.
Не в свое просо не суй носа!

   Хлопец не знал, что отвечать. Хотел сделать так, чтобы Настя похвалила,
думал, чтобы лучше было своей бригаде, а тут, оказывается, ошибся.

   Петрусь виновато опустил голову...


                                   * * *

   Еще не всходило солнце, когда Алена собралась на работу. С болота, от
Турьи, затянутой густым пластом белого тумана, веяло холодным ветром. Все
небо было обложено темными тучами: "Хоть бы дождь не пошел!" - подумала
Алена. Выйдя из хаты, она надела пиджак, застегнула его на все пуговицы.
Женщины из ее бригады на улице еще не показывались. "Поднялась рано, надо
было подождать немного дома".
   Но в хату она не вернулась, зная, что женщины сдержат свое обещание, не
опоздают.

   И правда, уже на повороте от села к колхозному двору се догнала Ольга.

   - Ну вот, к двору пойдем вдвоем, - сказала она, стараясь отдышаться
после быстрой ходьбы.

   - Хоть бы дождь не нагнало. Тучи какие...

   - Разойдутся, - успокоила Ольга.
   Алена шла молчаливая, задумчивая.
   Ольга, наоборот, весело болтала всю дорогу.

   - Рано как! Еще даже телят и коров не слышно... Моя Аринка спит
сла-а-адко! - она счастливо улыбнулась ясной открытой улыбкой. - Как
уходила, накрыла ее, а она и не шевельнулась. Если б ты, Аленка, видела,
как спит! Ручки раскинула,, вот так... Ну, мне во двор, за жнейкой.

   Алена не ответила. Ольга удивленно посмотрела на нее и только теперь
заметила, что Алена совсем ее не слушала, думая о чем-то своем.

   Над полем, над широким простором вставало утро. На придорожной траве, в
лепестках ромашки, на листьях подорожника, на белых головках одуванчика,
что росли вдоль дороги, холодно сверкали капли росы. Стояла глубокая
тишина.

   "Если сегодня постараемся, может какнибудь завтра до вечера управимся,
- думала Алена. - И то - позднее .всех..."

   Первой начала работать жнейна. Ею управляла Ольга, которая за все время
жатвы никому в бригаде не уступала этого места и считалась лучшим жнецом.
Все, за что бы ни бралась Ольга, она делала аккуратно и старательно.
Вместе с Аленой она горячо переживала все неудачи бригады
   Женщины собрались на поле дружно и сразу же взялись за работу. Небо
постепенно светлело. Алена проверила, все ли иа месте. Оказалось, что в
поле вышло сорок четыре человека - больше, чем в прежние дни, - сегодня
пришли несколько колхозниц, которые обычно на жатву не ходили. Четыре
девушки-подростка, которые жали впервые, чувствовали себя среди взрослых
неловко, как новички в школе.
   Алена отвела им отдельный участок, назначила старшую. К ним
присоединилась бабка Фрося, молчаливая, суровая женщина:
   где ей в ее годы равняться с молодыми жнеями! В другие дни бабка
оставалась дома и ходила за внуками, а сегодня отнесла мальчишку в ясли и
вышла в поле.
   Мужчин и парней - их было девять человек - Алена направила возить снопы.
   ^1 Когда все уже приступили к работе, явился Игнат Борщевский, муж
Маланьи.
   Он неуверенно подошел к Алене, чувствуя себя неловко под внимательным
взглядом женщин.

   - Во.т я пришел... - Он оглянулся на жней. - Я сам пришел, - добавил он
громко, безразлично уставившись на охапку овса, которую Алена забыла
положить на стерню и все еще держала в руке. В голосе Игната Алена
почувствовала растерянность. - Нс хочу быть в стороне, отщепенцем, одним
словом... Вот назначай на работу, бригадир.

   - Байбак! Сколько я за тебя стыдобы приняла! - не утерпела тетка
Маланья.

   - Тихо ты, пулемет! От же язык! А разве ж мне приятно перед людьми? У
меня, небось, тоже живая душа, а не, к примеру сказать...

   - А, боже мой, живая душа! - повышая голос, перебила Игната Маланья. -
Сивуха - от что твоя душа, пьяница ты пропащий...

   Неожиданно Маланья утратила всю свою напористость и злость и беспомощно
всхлипнула.

   - Я, может, сам жалел после того... - оправдывался Игнат. - С людьми
хоть не встречайся... Э, да что тут зря говорить! Так куда же мне
становиться, бригадир?

   - Пойдешь скирдовать.

   Он направился к скирде. Маланья захватила полную горсть овса и рывком,
с силой резанула ее серпом.

   ...Та-та-та, - долетает издалека упорный ровный стук жнейки. Он словно
подгоняет лошадей, жнеца, вязальщиц. Жнейка идет быстро, оставляет за
собой шуршащие охапки стеблей. Женщины, работающие там, спешат, стараются
не отставать. Горячий, едкий пот, стекая со лба, застилает глаза... Только
бы быстрее вязались снопы.
   Только бы успеть в срок.

   И вдруг стук обрывается, в ушах неприятно звенит непривычная тишина.
Алена встревоженно выпрямляется, смотрит вдаль-жнейка стоит неподвижно. С
взлетевшими крыльями, которые возвышаются над овсом, машина издали похожа
на громадного мотылька. Алена видит - Ольга соскочила с сиденья, бежит
вперед и почемуто присматривае.тся к овсу. Пробежав метров сто,
остановилась и стала высматривать что-то впереди.

   "Что там такое? - не терпится узнать Алене. - Почему стоит жнейка?"

   Через минуту Ольга, встревоженная, с потемневшим от пыли лицом,
подбежала к бригадиру.

   - Что там у тебя?

   - Овес от перестоя поломался - нельзя жать.

   - Поломался? Много его?

   - Сотки три... Вон, весь тот холмик.

   - Обойди. Я с бабами сожну. Или.
   Ольга уже нс слышала последних слов Алены. Она бегом направилась к
жнейке.
   Жнейка снова начинает стрекотать. Но Алена не успокаивается. Тревожная
весть, принесенная Ольгой, опять пробудила беспокойные, неотвязные, мысли:
"Опоздали.
   Завтра надо хоть всю ночь работать, но управиться".

   Жать сейчас нужно, не. теряя зря ни минуты, а тут Малпиья, словно
нарочно, отвлскает ее от работы, дергает Алену за юбку:

   - Гляди, Алена, что там за шествие?..
   Алена с неодобрением подумала: "Вот беда еще: жала бы лучше, чем
попусту по сторонам сорок ловить... Гляди да гляди..."

   - Нечего мне, тетка Маланъя, туда смотреть.

   - Нет, рыбка, погляди, - не отставала Маланья.

   Алена, выпрямившись, взглянула на дорогу. Свободная рука. которую она
подняла было, чтобы стереть с лица пот, от неожиданности застыла. На
дороге Алена увидела приближающихся к ним женщин.
   "Неужели к нам?" Женщины шли напрямик через жниво нестройной толпой,
пестрой и многоголосой. На серпах, которые они несли на плечах, время от
времени ярко вспыхивало солнце.

   - Жать идут, - высказал кто-то вслух догадку.

   - Не иначе, жать... Серпы на плечах!

   - К нам идут, бабоньки.

   - Это ж Настпна бригада...

   - Не-е-е, коржиковская бригада. Вон же и Агата.

   - Помогать, должно быть, идут...
   Тут неожиданно в разноголосицу восклицаний ворвался зычный голос
Маланьи:

   - Не надо нам их помощи!

   На какое-то время все умолкли.

   - Пускай поработают, скорее кончим, - запротестовала Лизавета.

   Несколько голосов поддержали ее.

   - А я говорю: не надо! - настаивала Маланья. - Мы и одни управимся!

   Женщины, между тем, приближались.
   Скоро стало видно, что в толпе было больше всего женщин из Настипой
бригады, - шли они вместе со своим бригадиром. Несколько жней прислала и
бригада Коржика - у него оставалось уже немного работы.

   - День добрый, бабоньки! - зазвучали наперебой голоса "гостей".

   - Добрый день.

   - Что, будем на пороге стоять или, может за стол попросите? - пошутил
кто-то из пришедших.

   Лизавета ответила в тон:

   - Если с добрыми вестями, - за стол!

   - Ишь, сколько они сделали, пока мы собирались, - одобрительно сказала
Василина, смуглая, с ласковыми черными глазами женщина, в синей кофточке,
одна из тех, что накануне предлагали бригаде свою помощь. - Видать, ни
свет ни заря пришли сюда... Вот как стараются!

   И от этих дружеских, от сердца идущих слов легче стало на душе у
Алениных жней.
   Слоено ласковый ветерок повеял.

   Сердечное слово смягчило и обиду Алены: чувство настороженности,
которое беспокоило ее. со дня спора из-за жнейки, постепенно начинало
исчезать. Значит, и в третьей - Настпной бригаде не считали ее виноватой,
- думала она, слушая дружеское препирательство женщин.

   Настя подошла к Алене, спокойная и уверенная, как всегда.

   - Покажи, глс жать, - сказала она.
   Алена молча повела се на правый край загона.


                                   * * *

   Загон, на котором жала Алена со своими жнеями, поделили на две части -
по количеству людей в бригадах, чтоб на каждую жнею приходился одинаковый
по величине участок. Женщины из бригады Насти и Коржика шли вместе с
правой стороны полосы. К полудню бригада Алены первой дошла до конца
загона - до молодого говорливого осинника на краю леса.
   Не отдыхая, женщины вернулись к своим помощницам и снова принялись жать.
   Бригады перемещались. Как-то само собой, незаметно в общей работе
рассеялись последние остатки недавнего недоверия и настороженности. Даже
ревнивое сердце тетки Маланьи постепенно смягчилось, и она перестала
ворчать, видя, что Настины жнеи работают старательно, не тратят времени в
пустых разговорах.

   Правда, иногда ее все же охватывало сомненье. Тогда она переставала
жать и шла на участок, на котором работала Настина бригада. Как строгий
инспектор, она ходила по жниву, зорко присматриваясь, хорошо ли связаны
снопы, не валяются ли где колоски.

   - Тетка Маланья, - укоряла Маланью Лизавета. - Как вам не совестно!

   - Что - совестно! - не сдавалась та. - Да нешто можно оставлять поле
без присмотра? А может, они, ягодка, абы как работают?

   Жали молча. Желтые блестящие стебли горсть за горстью споро ложились на
перевясла, сильными загорелыми руками затягивались в тугие, упругие снопы.
Вязали снопы осторожно. Ломкая солома, если сильно закрутить жгут, рвалась.

   Не было слышно ни шуток, ни песен.
   Усталость наливала руки и ноги тяжестью, сковывала одеревеневшую спину.
Только когда совместно кончили жать Настину полосу, передохнули немного,
разогнули спины, прилегли в пестрой тени под ветвями молодого осинника,
слушая ленивый шепот серебристых листочков.

   На опушке пахло перезревшей земляникой,, сухой душистой травой, молодой
осиной. Высоко в августовском небе сверкало прозрачное, похожее на клочья
пены, облако.

   - Аист, - глядя на небо, очарованно проговорила Лизавета.
   Алена подняла глаза.

   - Где он?

   - Вон... около облака. Справа.
   Алена долго не могла отыскать его - солнце слепило глаза. Потом увидела
- птица кружила вокруг облака высоко в поднебесье. Алена лежала на траве и
с восхищением следила за птицей. С земли она казалась едва заметной точкой.

   - Это не аист, а коршун.

   - Аист, Аленка, аист. Видишь, как он плавно и красиво кружит.

   Отдыхали недолго. Нельзя было лежать, их ждала еще большая полоса
несжатого поля.

   Поздно вечером, после захода солнца, когда жниво заголубело в туманном
свете молодого месяца, сжали последнюю горсть овса,.сложили последние
снопы.

   Маланья из последней горсти скрутила перевясла: она строго соблюдала
старые обычаи.

   Посмотрели жнеи на опустевшее поле, на ряды снопов и удовлетворенно
зашумели:

   - Сколько хватили! За один день!
   Женщины окружили Алену. Веселые, возбужденные голоса требовали:

   - Ну, хозяйка, теперь расплачивайся, ставь ведро горькой!

   - Коники гогочут - пить хочут!

   - Заслужили ж.

   - Не выкручивайся.

   Алена с благодарностью посмотрела на женщин - ее и "чужие", все
перемешались в шумной толпе. Она смущенно ответила:

   - Да, надо было б и поставить... Ничего не скажешь... Стоит... Спасибо
вам великое, бабоньки, за добрую работу! - го.- рячо закончила она.

   - Э-э, нет, одним "спасибо" тут не обойдешься! - зашумели женщины.

   Алена посмотрела на Мартина, который часа за три до вечера пришел
проверить, как идет жатва в бригаде, и беспомощно развела руками: выручай,
товарищ старшина.

   Мартин весь день беспокоился, что бригада не успеет сжать все к сроку.
То, что он увидел, придя на поле, - веселая взволнованность жней,
согласная работа двух бригад, - обрадовало его и успокоило. Он остался с
женщинами до конца работы, помогая носить снопы и складывать их в бабки.

   - Хозяин, надо раскошелиться, - сказала Алена. - Заслужили!

   "Заслужили, Алена", - подумал Мартин, но, пряча улыбку, сказал
равнодушно, чтобы поддразнить женщин:

   - Нужно будет как-нибудь, казаки мои, подумать об этом...

   Маланья, подойдя сзади, перехватила его перевяслом, словно поясом:

   - Теперь, рыбка, не отговоришься!
   Мартин поднял руки:

   - Да, придется капитулировать! Сдаюсь. Дожинки справим... на той неделе
в воскресенье.

   Жнеи, весело переговариваясь, пошли через жнивье к дороге. Алена
отстала - сжатое поле все еще чем-то привлекало ее.
   Оставшись одна, она окинула взглядом охваченное необычными дымчатыми
сумерками поле, приземистые, широкие бабки,- такой загон сжали! На
опустевшем жнивье словно сказочный городок вырос. В полутьме черными
пятнами выделяются две молчаливые груши, посаженные когда-то на меже
Ольгиным отцом.

   - Кончили,- вздохнув, высказала Алена вслух волновавшее ее чувство. Ей
вдруг вспомнились тревоги последних дней, и сердце ее теперь наполнилось
тихой,глубокой радостью,
   Какое счастье после беспокойных дней напряженной работы, после всех
тревог, неудач и удач узнать, наконец, радость заслуженной победы! Сердце
Ллены было переполнено этим чувством. Даже усталость, что сковала тело,
была сладкой и хмельной.

   - Ну, довольно тебе любоваться! - неожиданно услышала она мужской голос.

   Она вздрогнула, с недоумением оглянулась. Позади, недалеко от нее,
стоял Мартин. Он улыбался и с дружеским укором покачивал головой. Алена и
не заметила, что он стоит почти рядом. Мартин, не переставая улыбаться,
подошел к ней, взял за РУКУ.

   - Ну, сколько ж можно вздыхать! Как маленькая! Пошли.

   "Почему так хорошо, когда он берет своей рукой мою руку?" - смутно
проплывает в ее голове мысль. От его пожатия ощущение счастья в ее сердце
ширится, крепнет.

   "У Андрея тоже были такие хорошие руки..."

   И сразу, как дуновение вечернего ветра, коснулась переполненного
радостью сердца Алены тихая грусть - не та, столько раз уже испытанная
грусть об Андрее, она сама не знает, что это за чувство: словно ей чего-то
не хватает очень нужного...

   - Уморилась я! Кажется, села б тут на месте и никуда не пошла бы.

   - Так давай сядем, - предложил Мартин.

   В голосе его Алена почувствовала какието непривычные волнующие
интонации, и сердце ее дрогнуло от неясного предчувствия. Это было такое
хорошее, забытое, такое неожиданное чувство, что она смутилась.

   - Нет, нельзя,- торопливо, почти испуганно сказала она и быстро пошла
вперед. - Что люди скажут?

   Он пошел рядом, не выпуская ее руки из своей.

   Несколько минут они шли молча, взволнованные чувством неизведанной ими
раньше близости.

   - Ночь какая!.. Диво, а не ночь, - прошептала Алена. Она остановилась,
растроганная.

   Остановился и Мартин. Стоя рядом, они любовались красотой окружающего
их широкого поля, измененного голубоватым светом луны. Алена вспомнила,
что такая же ночь была и тогда, когда она думала одиноко, в недостроенной
хате, свою печальную думу.

   "Нет, не такая, - запротестовало сердце. - Та ночь была другой..."

   - Алена, - тихо сказал Мартин, когда они сноса пошли. - Я виноват перед
гобой. С утра знаю, кто нашкодил тогда на "Далеком поле" и не рассказал.

   - Кто? - сжала Алена его руку.

   - Игнат Борщевский. Пришел ко мне и покаялся... Недоглядел, говорит,
задремал, - кони и сунулись в ячмень.

   - Вот видишь, а ты думал...

   - Я и тогда не поверил.

   - Не поверил? - обрадованно сказала Алена и благодарными, потеплевшими
глазами посмотрела на Мартина. - Не поверил... - повторила она тише,
опустив глаза. - Это хорошо, что ты той напраслине Не поверил, а
мне...-верил... Хоть и не знал наверняка, а верил... что я не могла
сделать такое...

   - Мне кажется, - ответил Мартин, - п семье так и должно быть - чтоб все
друг другу верили. А иначе и семьи не может быть. Какая же это семья, где
один другому не доверяет?

   - Я знала, что пройдет время и все выяснится. Но мне обидно было, что
она могла подумать обо мне. такое...

   Мартин увидел темневшую впереди фигуру Насти и выпустил руку Алены.
Настя, видно, поджидала их.

   - Завтра начнем молотить, - перевел Мартин разговор. - Твоя бригада,
Алена, пойдет первая. Оповести своих людей.

   Настя подалась навстречу им и пошла рядом.

   Впереди чей-то ласковый голос грустно, протяжно запевал:

   Вецер вее, он, вецер вее, ды вецер па-а-вявае, Он, вецер вее, вецер
павявае!..
   Ма-ац! у до-ош дый пра долю пыта,а-ае.

   Несколько сильных женских и мужских голосов подхватили песню дружно,
слаженно.

   - Приходи сегодня вечером ко мне, - повернулась Настя к Алене. - Только
не задерживайся дома. Павел приехал. И ты, Мартин, не запаздывай.

   - Павел приехал? - Алена радостно рванулась к Насте. - Правда?

   - Правда,- спокойно ответила Настя.- Вчера поздно ночью. Опоздал на
пассажирский, так он на товарный прицепился!

   - Приехал... Радуешься?

   Сказала и подумала: "Какая глупость спрашивать об этом. Конечно,
радуется".
   И вдруг радость Алены потухла. Сердце опалила боль. Павел призывался в
армию вместе с Андреем. В один день, на одной машине они уехали в город. И
служили полгода в одной части, пока не ранило Андрея на финской войне. Из
госпиталя он вернулся в другую часть, и больше друзья не. виделись.

   "Мой Андрей не приедет..." В ее памяти снова ярко и живо возник образ
Андрея, счастливые дни недолгого замужества.

   Воспоминания на время вытеснили радость, которую принесла встреча с
Мартином.

   - Так чего ж ты пришла на работу? - упрекнула Настю Алена. - Ведь
четыре года не видела...

   - Ну, так что? Теперь он никуда нс денется. Правда, Мартин? - Глаза ее
в темноте лукаво блеснули. - Дома будет, еще и наскучит, хватит времени...
Я вчера, как дозналась про жнейку, разозлилась на хлопца. Через него,
негодника, целых полдня потеряли. Разозлилась на него, а сама думаю - а я
что, лучше? Собрала людей своих - да и на выручку! Потрудились вместе, и
отлегло от сердца...

   Она замолчала на минутку, потом просто, словно речь шла о самом
обычном, сказала с улыбкой:

   - Разошлись, как черные тучи, а сошлись, как ясный день.

   - Я не делала того, что ты на меня взвела...

   - Знаю, Алена... Ты не могла сделать недоброго. Но я не люблю
каяться-покаянье, говорят, поздно ходит...

   - Каяться поздно, но подумать о том, что случилось, не лишне, -
вмешался Мартин. - Надо думать не только о себе. Не одна ты в колхозе.
Одним словом, дорожить надо семьей нашей.

   Алена рассказала об Игнате Борщевском.

   - Чего же ты, старшина, не послал его ко мне на исповедь? - упрекнула
Настя.

   - Пожалел, - шутливо ответил Мартин. - Ему от одного правления
досталось науки... да от Маланьи...

   Впереди сильные голоса жней пели ласковую, задумчивую песню, грустили:

   Шэры гусi, ой, шэры гусi, дый на моры пачуюць.
   Он, шэры гусi, дый на моры начуюць.
   Яны мае, он, яны мае, дый усе горачка чуюць.

   Настя тихо и легко вторила песне и вдруг оборвала.

   - Про семью ты правильно сказал, Мартин. Если б- подумала я о семье, не
стала бы ругаться б Аленой из-за жнейки. - Потом, обняв Алену, спросила: -
Так придешь, Алена?

   - А как же, приду...


   3. Напел приехал

   Настя, проводив кого-то из гостей, вернулась в хату. В комнате стало
просторно и тихо - ушли гости и унесли с собой и шум и суету. За столом
остались сидеть теперь только Павел и Мартин. Настя устало опустилась на
скамью, положила обе руки на край стола, словно ей трудно было держать их,
черными, затененными бессонницей глазами поглядела на приятелей. Мартин
хриплым после песен и водки голосом рассказывает про какую-то партизанскую
засаду. Правая его рука лежит на плече Павна, пальцы теребят край его
погона, кажется, будто он либо только что обнимал товарища, либо сейчас
обнимет. Павел слушает с интересом, в узких серых глазах время от времени
вспыхивают беспокойные огоньки...

   "Сколько же это они будут рассказывать друг другу о своих боях и
засадах? Наверно, и конца не будет нх разговору, а на дворе уже начинает,
светать". Настя нарочито громко зевнула и сказала:

   - Пили, ели, молодую видели. Пора и честь знать...

   - Как это? - словно не понял Мартин. В уголках его губ затеплилась
скрытая улыбка.

   - А так - пора вставать из-за стола.

   - А-а, вон что. Приказываешь, значит, эвакуироваться...

   Мартин встал, поблагодарил Павла и Настю за угощенье.

   - А может, и хорошо, что приказала, а то мы, может, сидели б тут,
сидели, лихо его ведает, сколько, а уж ночь, наверно, уходит.

   На прощание протянул Павлу руку. Павел руки не подал, сказал,
застегивая ворот кителя:

   - Я тебя провожу.

   И вот они идут по молчаливой, затянутой предрассветными сумерками
улице, два друга - Мартин и Павел. Идут рядом - впервые после долгих лет
разлуки. На улице ни одного человека. Под ногами мокрый от ночной сырости
песок. Возле домов темные силуэты деревьев, с нависшими над землей
тяжелыми ветвями - сады; от них тянет острым ароматом налитых спелым соком
яблок.

   Издалека, с тока, долетает тихое бормотание. Молотят. Павел слушает эти
звуки, и в сердце его дрожит, бродит что-то полузабытое, как воспоминание
детства.

   Они идут и, подчиняясь безмолвию утра, молчат. Оба чувствуют себя
сегодня особенно близкими и родными друг другу, как братья. Возле хаты, в
которой живет сестра Мартина, останавливаются.

   - Иди, Настя там ждет не дождется, - толкает Мартин друга в бок. - А ты
так ц не рассказал ничего про тот бой за Берлин.

   - Расскажу как-нибудь... Теперь, братец, у меня не то на душе: все
никак нс надышусь запахом нашей "спасовки".

   Павел шумно и жадно, полной грудью вобрал утреннюю свежесть, напоенную
запахом яблок.

   - У меня то же самое было, когда вернулся из леса, - вспомнил Мартин.-
Полсела, как пустыня, только пепел да головешки, идешь по улице - сердце
кровавыми слезами обливается, а ты - нет-нет да и улыбнешься про себя...
Вот и вернулись!

   - Хорошо у нас, Мартин, - широта, простор... Там, в неметчине, как-то
тесно, узко, гнетет все. Каждый каменной стеной отделяется от других.
Только за свой угол, за свой кусок дрожат - дико мне все это было. Я тебе
когда-нибудь под настроение расскажу... Приехал домой, сразу легче
вздохнул...

   - А мне сегодня больше всего по сердцу вот эта музыка,- Мартин кивнул в
сторону поля. - Слышишь?

   Павел, который все время невольно прислушивался к шуму молотилки,
ответил:

   - Слышу.

   - У меня, Павел, сегодня как будто праздник - кончили жать, молотим...
Гора с плеч. Горячо мне пришлось в этом августе, довелось попариться, но
хорошо, что хорошо кончается...

   Мартин схватил руку Павла, крепко пожал:

   - Ну, бывай... Пора и честь знать, как Настя твоя сказала. Иди,
отлеживайся, скоро в работу возьму. На отдых долгий не надейся, хоть ты и
друг мой - не дам долго гулять, нужен ты, казак, мне...

   - Э-э-э, нет, брат, ничего не сделаешь. - Павел смеется,, хлопает
Мартина по плечу. - Ничего со мной не сделаешь, хоть ты теперь и мое
непосредственное вышестоящее начальство, которому я обязан подчиняться...
Не имеешь никакого права...
   После семи лет - как ни крути - семь месяцев выходит...

   - Ого, у тебя, брат, планы широкие!

   - А как же! Воевать так воевать, а отдыхать так... не скупясь.

   Павел медленно пошел домой. Он думал о том, что прошло уже семь лег,
как он не работал в колхозе, да не каких-нибудь лет, три войны
отгрохотало, и вот он снова идет по улице, как ходил когда-то хлопцем
после свидания с Настей. И Мартин тут ходит. Раненый, искалеченный... "Эх,
жалко, что нет его Ганны..." Многих не стало в Кореневке. Андрея нет...
Андрея Гаркуши, его товарища... А Алена похудела, постарела. Сколько
Андрей бывало говорил ему о ней, чуть не каждый день по два письма
посылал, пока возможность была...
   И Кореневка теперь не та. Половина ее - с того края, который строился в
последние перед войной годы, - пошла огнем, там, где теперь пепелище и
непокрытые крышами новые срубы, стояли раньше просторные, светлые хаты,
цвели под окнами акации и каштаны. Возле хаты Андрея на лавочке собирались
бывало каждый вечер девчата и хлопцы, - пели, разговаривали, потом
расходились парами кто куда... Только Андрей с Аленой оставались возле
хаты на скамейке, шептались о чем-то до самого рассвета...

   Подойдя к своей хате, Павел остановился, раздумывая, войти ли в дом
или, может, податься в поле, на шум молотилки, куда манило его сердце.
Постояв минуту, медленно пошел дальше.

   "Придет следом, найдет. Обязательно найдет, красивая моя", - подумал с
нежностью о Насте.

   Почему не хочется спать? Он ведь уже третьи сутки почти не смыкает
глаз, вконец измотался от дороги и от бессонницы.
   Почему хочется смотреть на эти поля и хаты, слушать бессонное
бормотание молотилки?..

   В конце улицы Павел встретил старика в военной, с выцветшим малиновым
околышем, шапке. Старик шел медленно, опустив голову, сгорбившись, в
правой руке его был топор с длинным, словно отполированным от долгого
употребления топорищем. Человек был погружен в свои мысли и, видно,
рассуждал сам с собой. "Старый Коржик",- узнал Павел.

   - Дядька Коржик, куда вы так рано?

   - А-а? Кто это? - сощурил блеклые подслеповатые глаза старик,
вглядываясь в лицо военного. - Павлик Обухович! - догадался он, наконец, и
желтые его брови слабо дрогнули. - Мне говорили, что приехал вчера... Иду
вот на работу... Мартин сказал, что пора кончать амбар.

   - Вы в плотницкой бригаде?

   - Плотником, Павел... Вот я и иду...

   - Рано же еще, дядька Коржик. Кто ж в такую рань начинает работу?

   - Э, чего там рано. Дотащусь помалу, возьму топор, буду тюкать
потихоньку...

   "Сколько ж ему теперь лет?" - подумал удивленно Павел, поглядывая вслед
старику, который медленно брел по улице. Еще когда Павел уходил в армию,
Коржику было около семидесяти, уже тогда он был чуть ли не самым старым
человеком в Кореневке. Его однолетки либо спали в земле, либо сидели на
печи. А старый Коржик был еще крепок и почти ежедневно выходил со своим
топором на колхозные стройки...

   Солнце еще не взошло, но кругом все посветлело. На траве лежали
крупные, тяжелые капли росы. Павел повернул с улицы на дорогу, которая
через колхозный двор вела в поле. На дворе, как и на улице, было еще
пустынно, только к коровнику прошли две женщины с ведрами, наверно доярки.
До слуха Павла дошло спокойное протяжное "му-у-у", "му-у-у", потянуло
сладким, теплым запахом парного молока.

   Он окинул серыми, покрасневшими от недосыпания глазами приземистое
длинное здание коровника, бревна которого еще не успели потемнеть, потом
конюшню, что тянулась напротив, на другом конце двора. За конюшней торчал
еще один длинный сруб, недостроенный; плоский его верх, без стропил,
напомнил Павлу дома, которые он видел, когда .воевал на Кавказе.

   Павлу вспомнились слова Мартина:

   "Горько было поначалу. Ни коня, ни коровы. Только вол, да и тот гол,
как в поговорке... Мешки с семенами тащили аж на "Круги" на собственном
горбу. Землю, так ту лопатами колупали".

   За колхозным двором, на выходе в поле, его догнала Настя.

   - Лег бы,, подремал хоть сколько! Будто не успеешь увидать все завтра.
А то глаза как медяки, - упрекнула она Павла и, лукаво улыбнувшись,
добавила: - Когда я хоть часок побуду с тобой одна? То жатва, то гости -
нацеловаться всласть некогда.

   Павел засмеялся. Хорошо ему было от Настиной задорной нежности.


                                   * * *

   - Что это вас ни свет ни заря принесло сюда? - встретила их Алена,
когда они пришли на ток.

   - А ты вот его спроси, - Настя кивнула головой па Павла. - Разве ж его,
упрямого, удержишь?.. А пускай, не перервется. Выспится еще...

   Алена вчера побыла в гостях недолго.
   Павел, для которого она была очень дорогим гостем, в самом начале
вечера заметал, что ей не легко среди этого веселого гама и разговоров. Он
незаметно для нее старался ее развеселить. Алена то смеялась вместе со
всеми, то грустнела., и Павлу казалось, что она вот-вот зарыдает. Когда
она поднялась из-за стола и начала было прощаться, Настя уговорила ее
остаться.
   Алена неохотно согласилась, но не прошло и получаса, как она встала
снова.

   ...На мостике молотилки стоит Ольга.
   Заметив Павла, бросила все, соскочила на землю. Широко улыбаясь,
поправляя рукой выбившиеся из-под платка запыленные белокурые волосы,
подошла к нему.

   - День добрый, Павел! Поглядеть на нас пришел? Шумно здесь, пыльно, -
видишь, я какая черная! Неудобно даже такой гостю показываться.

   - Что ты, Оленька., самый хороший вид.
   Позавидовать можно. Правда, правда, от души говорю.

   Скоро вокруг Павла собралась толпа.

   О том, что он вернулся из армии, знало все село, но видеть его мало
кому довелось - люди весь день были в поле. От скирды, от трактора, от
возов, на которых возили снопы и мешки с зерном, подходили женщины,
мужчины, подростки. Здоровались с земляком.

   Многих Павел не узнавал - когда он уходил в армию, они были еще детьми.

   "Чей же это?" - не раз спрашивал он, подавая руку рослому загорелому
подростку.

   Люди ловили каждое слово Павла. Они все ждали, что он начнет
рассказывать о боях, в которых принимал участие, о загранице. А Павел
ничего не рассказывал, а все расспрашивал про их заботы, про молотьбу, про
жатву.

   Молодежь с любопытством поглядывала на погоны Павла с тремя звездочками
и маленькими серебряными танками, на три ордена и медали, что блестели у
него на груди.
   Они смотрели на земляка с гордостью, и, наверно, не один из них
позавидовал
   Павлу... А старикам прежде всего бросилось в глаза, как Павел изменился
за эти годы: по углам большого добродушного рта глубоко въелись две
бороздки, на щеках и на большом, с выступающими надбровными дугами лбу
белело несколько пятен от ожога - памятки боя, в котором танк Павла сгорел
от немецкого снаряда.

   - Пустите ж меня хоть одним глазом глянуть... - услышал Павел сердитый
женский голос. - За этой мелюзгой никогда ничего не посмотришь! Отойдите ж
вы вбок!

   Сквозь живую густую изгородь людей к Павлу пробралась худощавая женщина
с сухим землистым лицом.

   - Может, уже и не признаешь меня? - нарочито неласково проворчала она.

   - Как это не узнаю, тетка Маланья!

   - То-то же! Помнишь, значит!
   Под добродушные насмешки колхозников она сурово оглядела всю его
широкоплечую,, коренастую фигуру, сухой рукой взяла кружок медали и,
приблизив к нему лицо, медленно, по складам прочла: "За взятие Берлина".

   - Берлин, значится, брал. Добро... Вот, выходит, какие у нас
кореневцы!.. Это уж год, должно быть, минул. Так ты там все время и жил?
Что ж ты делал там - после войны? - И неожиданно приказала: - А ну,
покажи, рыбка, руки. Небось, беленькие, мягонькие, отвыкли от мужицкой
работы?

   - Что вы, тетка! - упрекнула из толпы Лизавета.- Человек же не с
курортов приехал...

   - Не подсказывай, - беззлобно бросила она в сторону Лнзазеты, - сама
знаю, что делать...

   Старуха пощупала большие, сильные, с пятнами ожогов руки Павла и ничего
больше не сказала.

   Молотилка замолчала всего только несколько минут тому назад, а Алена
уже забеспокоилась. Пора начинать. Посмотрели на Павла - хватит, время не
ждет. Вот придет дневная смена, тогда по дороге в село и поговорим и
послушаем. Пусть Павел не обижается, что встреча вышла такой короткой. Он
же знает, что Алена отрывает от него людей совсем не потому, что не
считает его дорогим гостем...

   Она приказала всем встать на места.
   Тракторист подошел к трактору, упершись левой рукой о блестящий обод
колеса, раз, другой повернул ручку. Трактор залопотал - сначала тихо, с
перебоями,, как человек, которого душит кашель, потом все быстрей, пока
лопотанье не слилось в ровный, мерный гул. Тронулся и пополз приводной
ремень. Ольга подала в барабан развязанный сноп, барабан перестал лязгать,
загудел басом - напряженно и трудно.

   Павел, как зачарованный, смотрел на ловкие, быстрые руки Ольги, на ее
покатые плечи, которыми она время от времени поводит туда-сюда, помогая
рукам. "Ладно работает, - думает Павел с одобрением,- а ведь до войны,
помнится, она ни разу не становилась на мостик!"

   - Э-эх! Хлебной пылью пахнет... - вдыхает Павел забытые запахи свежей
соломы, сухой ржи - такие дорогие и знакомые, что у него начинает
пощипывать в горле. - Давно я не испытывал такого...

   Из-за шума молотилки Алена почти ничего не услышала из того, что
говорил ей Павел, но, и не слыша его слов, она поняла их смысл. Чутким
сердцем угадала настроение Павла, поняла, что зажгло солдата.

   - А Ольга - молодчина! Куда мне теперь до нее! Или, может, попробовать?

   Павел не спеша начал расстегивать китель, снял его и, аккуратно сложив,
подал Насте.

   Теперь, без кителя, без орденов, в белой полотняной сорочке, он вдруг
стал похож на всех тех, кто работал на молотилке. Направляясь к Ольге, он
на ходу засучил рукава.

   - Э-эх, давно не держал я снопа!
   Одним махом вскочил на мостик, взял из рук Ольги развязанный сноп и
пустил в барабан, Колхозники, подававшие снопы, увидев на мостике
широкоплечую, крепкую фигуру Павла, зашевелились быстрей. Хотя и был Павел
тут своим человеком н не раз бывало стаивал на этом мостике, хотя сейчас,
в сорочке с засученными рукавами, он ничем внешне и не отличался от других
колхозников, люди настороженно и внимательно следили за движениями его
сильных рук, как будто проверяли, не отвык ли Павел от работы, - уж очень
давно не видели они его тут.

   Руки Павла двигаются спокойно и уверенно, словно не знали ничего иного,
кроме колхозной работы, словно не танками управлял он эти семь лет, а
расстилал вот так снопы перед барабаном или косил сено.

   По всему видно: не отвык Павел. И сердце его переполняется радостью
оттого, что он снова стоит за мостиком, что он снова вдыхает запахи сухого
жнта.

   Быстрая Маланья без остановки развязывает сноп за снопом и подсовывает
их Павлу. Тот подает их в барабан. Мелькающие отполированные билы
захватывают тугие стебли, жадно втягивают в пасть молотилки. Барабан
натужно ревет, как танк, что взбирается на гору.

   Ни на минуту нельзя остановиться, снопы все подходят и подходят. Едва
только опоздаешь подать сноп, как барабан начинает недовольно лязгать.

   Вокруг суетятся люди - одни подают или развязывают снопы, другие
граблями откидывают пухлые легкие охапки измятой соломы, третьи на лошадях
отвозят в стог упругие копны. Как будто что-то отсчитывая, ритмично
постукивает соломотряс. Все
   Шевелится, двигается, спешит, словно части одной большой машины. Над
молотилкой в утреннем августовском покое подымается рыжеватое облачко пыли.


                                   * * *

   Пришла дневная смена. Над полем, над синим поясом далекого леса засияло
солнце. Молотилку остановили.

   Соскочив с мостика, Павел увидел возле незавязанного полного мешка
Мартина.
   Председатель стоял, опираясь на палку. Он зачерпнул из мешка полную
горсть, поднял ладонь, изучающе рассматривает зерно.
   Рядом с Мартином - хрупкая фигура Алены. Лица ее не видно, она стоит
спиной к Павлу.

   Отряхивая пыль, что темным пластом покрыла сорочку, Павел подошел к ним.

   - Что вы тут ворожите?

   - Да вот, гляжу, не намолол ли ты мне, молотя, и муки заодно? Может,
так постарался, что и на мельницу не надо везти...

   - Ну, как, не побил зерна?

   - Нет, если говорить правду, то покамест даже и круп не видно.

   - А солома чистая? - спросил Павел у Алены.

   - Чистая.

   Павел взял горсть сухих продолговатых, с продольными бороздками, зерен
и положил в рот. Раздавив зерно зубами, он почувствовал пресный вкус
свежей муки. На его лице следы ожога и мутные полосы пыли смешались.
Кажется, что все эти пятна сразу сойдут, едва только брызнешь на него
водой.
   Мартвн засмеялся:

   - Ты что ж это, товарищ танковый начальник, не сдержал своего слова про
отпуск?

   - Не утерпел, брат, - захотелось попробовать. И, кажется, не пло^о
получается... Сам же видел. А? Как ты думаешь? Получается? Вот и ладно...
А насчет отпуска я пошутил тогда - мне семь дней заглаза хватит... Так что
ты, брат, имей меня в виду...



Иван Мележ

                                 ТОВАРИЩИ


   - Больше никто не хочет выступить?
   Никто... Тогда будем голосовать. Есть одно предложение - объявить
кандидату партии Баклану выговор. Кто за это, поднимите руки.

   Председатель партийного собрания Гаврильчик, парень лет двадцати двух,
в черном суконном пиджаке и вышитой рубашке, обвел карими глазами пятерых
человек, сидевших в комнате.

   - Все. Опустите руки. Единогласно.
   Объявляем выговор.

   Минуту стояла напряженная тишина.
   Кто-то тяжело повернулся, резко заскрипел стул.

   Гаврильчик взял со стола листок, на котором был записан порядок дня, и
объявил второй вопрос.

   Баклан, широкоплечий, крепко сколоченный человек, в военной
гимнастерке, на когорой поблескивали два ордена, медленно поднялся и
направился к дверям.

   - Ты куда, председатель? - спросил его Зубец, парторг.

   - Покурить, - не глядя на парторга, бросил неохотно Баклан.

   Он старался сохранить вид спокойного и уверенного человека, знающего
себе цену и не обращающего внимания на то, что о нем говорят. Его военные
хромовые сапоги постукивали твердо и громко. Все, кто сидел на собрании,
повернулись на этот стук и следили за Бакланом, пока тот, резко хлопнув
дверьми, не очутился в темном коридоре.

   Здесь Баклан остановился, прикурил папиросу. Затянувшись всего
несколько раз, он бросил папиросу на пол и со злостью растер ее носком
сапога. Было досадно, что он хоть и старался на собрании казаться
спокойным, все-таки волновался, переживал, как мальчишка. Неприятно было
думать, что другие заметили это, и он мысленно выругал себя.

   Из комнаты доносился спокойный хрипловатый, как будто простуженный
голос Зубца.

   Баклан безучастно прислушался - Зубец говорил о зимней заготовке леса
для шахт Донбасса.

   Вспомнились последние слова Гаврильчнка, которыми тот заключил
обсуждение отчета Баклана: "Объявить выговор".

   "Объявить выговор..." - Баклан с иронией хмыкнул: такими странными и
нелепыми показались ему эти слова в применении к нему.

   "Выговор - мне?"

   Он помедлил немного, задумавшись, потом решительно вышел во двор.

   Желтый свет из окна падал, на смятую мокрую траву, которая темновато,
масляно лоснилась. Проходя через двор, Баклан бросил мимолетный взгляд в
окно и увидел в нем рослую, с узкими покатыми плечами фигуру Зубца.

   Конечно, этим выговором он обязан главным образом Зубцу. Тот давно уже
настаивал на самоотчете Баклана и теперь, выступая первым на собрании,
бросал ему колючие слова: "оторвался от жизни", "зазнался", "успокоился"...

   У Баклана уже давно нелады с Зубцом, который всегда привязывался к нему
с чемнибудь, не хотел признавать заслуг Баклана и докучал ему частыми
разговорами о делах колхоза. Ему, Зубцу, все одно - заслуженный ты человек
или нет... И откуда у него такое пренебрежение к заслугам?
   Если б у самого Зубца их было много, так ведь нет. Он, правда, тоже
воевал гдето на фронте, но как он там воевал, никто не знает, сам же он
почему-то не любит рассказывать об этом. Впрочем, по правде говоря, не так
трудно догадаться, почему он не любит, - просто, видно, не о чем
рассказывать. Баклан-то уверен, что вояка из него был не ахти какой. Зато
он теперь старается показать свою смелость, даже его, Василия, пробует
учить...

   Баклан довольно далеко ушел от канцелярии и подумал, что пора бы
вернуться на собрание - там его ждут.

   Но возвращаться не хотелось, и он медленно побрел домой.

   Дома его дожидалась мать, старая молчаливая женщина с внимательными
черными глазами и светлыми, едва заметными бровями; она вязала сыну из
белой шерсти носки. Мать сразу заметила, что сын чемто обеспокоен.
   - Что с тобой, Вась?
   Василь, не взглянув на нее, неохотно буркнул что-то в ответ.

   Он подошел к столу и, рассеянно поглядывая на свои фотокарточки, что в
несколько рядов висели на стене, с горечью думал:

   "Короткая у людей память. Давно ли я снял с этого широкого офицерского
пояса трофейный "вальтер", давно ли, кувыркаясь, катились под откос
взорванные мной вагоны последнего немецкого эшелона, а меня уже попрекают
за то, что я ношусь со старыми партизанскими заслугами.
   Нет, не умеют как следует уважать заслуженного человека!"

   Он почувствовал себя обиженным и одиноким и от души пожалел, что рядом
нет товарищей тех незабываемых дней.

   Взгляд Василия невольно остановился на фотокарточке, на которой он был
снят вдво6м с командиром отряда. Ковалевич сидит, прислонившись широкой
спиной к громадному камню, а он, Баклан, на корточках, показывая что-то на
карте, докладывает о результатах операции на "железке".

   Баклан вспомнил, что не виделся с Ковалевичем вот уже два года - о тех
пор, как партизаны разошлись по колхозам, заводам, учреждениям. Облик
командира Ивана Саввича возник перед ним так ясно, словно они вчера только
расстались. Баклану захотелось поделиться с Ковалевичем своими мыслями,
рассказать ему об обиде.
   Кто же, как не старый его командир,, сумеет понять и оценить все по
справедливости?

   Василь достал из полевой сумки, висевшей на стене, как память о былых
днях, тетрадь, сел за стол напротив матери и начал быстро писать ломаным,
неровным почерком: "Письмо от известного тебе подрывника Баклана..."

   Карандаш в твердой его руке нс писал, а выжимал на бумаге угловатые,
отрывистые буквы. Грифель карандаша несколько раз крошился. Василь писал о
тех славных днях, когда они вместе с Ковалевичем били гитлеровцев,
жаловался, что некоторые слишком скоро забыли людей, завоевавших себе
тогда великую славу, что его, командира-подрывника, тут затирают... В этом
месте грифель сломался. Баклан отточил карандаш и продолжал писать дальше.

   Все письмо - четыре странички трофейной немецкой тетради - он написал
одним, как говорят, дыханием. Письмо было взволнованным и бестолковым;
одна мысль перебивала другую.

   Кончив письмо, Баклан почувствовал приятное облегчение, словно строчки
приняли на себя всю тяжесть, что легла на его сердце после собрания.
Выговор? Пусть выговор. Стоит ли ему очень беспокоиться изза этого? Ведь
те, кто вынесли ему взыскание, - люди заурядные, не ровня ему...

   Утром он отнес письмо на почту. А когда вернулся, начал раздумывать -
стоило ли писать обо всем этом Ковалевичу? Вдруг и Ковалевич уже забыл? Он
ведь теперь заведующий промышленным отделом обкома! Новая работа, новые
товарищи... Это было бы очень горько - разочароваться в командире. Баклан
так верил ему!

   День проходил за днем, а ответа на письмо все не было. Баклан с таким
нетерпением ждал весточки от командира, что каждый день после обеда, не
дожидаясь прихода письмоносца, сам ходил на почту.

   - Что-то вы зачастили к нам, Петрович, - заметил однажды начальник
отделения, сухонький старик. - Может, какой важный циркуляр ожидаете?

   - Циркуляр, Моисеевич, - ответил председатель и, таинственно
наклонившись к уху старика, шепнул: - Девчина у меня Р. городе есть... в
магазине работает. Обещала писать - и хоть бы слово!..

   - А, верь ты теперь девчатам!

   В эти дни ожидания Баклана все чаще начинало охватывать беспокойство.
Где-то в глубине души зарождалось сомнение - так ли он уж прав, как ему
кажется.

   Сомнения сменились тревогой. Теперь Василий ловил себя на мысли, что
начинает порой побаиваться приезда Ковалевича.
   Командир еще, чего доброго, добавит ко всему, что Василий уже получил.
Партийного собрания, скажет, не послушался.
   Распустился... Забыл про обязанности перед партией...

   После собрания Баклан стал заметно сдержаннее, молчаливее и делами
колхоза начал как будто больше интересоваться.
   Посмотрел, как хранят в амбаре семена, раза два сходил в поле,,
проверит качество пахоты, вызвал к себе в канцелярию колхозников, которые
часто не выходили на работу, поговорил с каждым из них...

   Впрочем, постепенно к нему возвращалась прежняя его самоуверенность и
беззаботность. "Нет, Ковалевич не может забыть старого... - думал он. -
Ковалевич оценит..."

   Однажды, так и не дождавшись письма, Баклан запряг лошадь и поехал на
Припять к знакомому рыбаку, к которому часто наезжал и раньше. Василь
любил, как он сам говорил: "полакомиться рыбкой"
   и бывало целыми неделями пропадал с рыбаками на тихих припятьских водах.

   ...Под вечер в тот же день в колхоз приехал Ковалевич. Его встретил
Гаврильчик, заместитель Баклана.

   Как только начал заниматься день, Ковалевич проснулся. Где-то
неподалеку во дворе загремели ведром, протяжно заскрипел журавль.
Ковалевич, откинув одеяло, качал одеваться. Можно было бы еще поспать:
ночью они с Гаврильчиком долго разговаривали и расстались только в
четвертом часу. Да, кроме того, и спешить сегодня было некуда - он приехал
в колхоз погостить. Но Ковалевич знал, что лежать он больше не сможет -
это было то время утра, когда он обычно поднимался. Ковалевич в утренних
сумерках ощупью нашел сапоги, быстро обулся и вошел в комнату, где спал
Гаврильчик.

   Его уже не было здесь. Арина, жена Гаврильчика, возилась у печи, в
которой неистовствовало жаркое пламя. Когда Ковалевич вошел в комнату,
она, поглядывая на огонь, осторожно ухватом ставила в печь чугун, покрытый
сковородой. Поставив чугун, Арина кистью руки отерла лоб и приветливо
поздоровалась с гостем. Это была невысокая светловолосая молодая женщина,
спокойная и неторопливая. На ее пухлых, еще детских щеках, около
вздернутого носика розовели от жара, что полыхал из печи, два круга. Она
сказала, что Рыгор уже с час, наверно, как ушел на колхозный двор.

   - За сеном людей треба послать. Так Рыторка подался туда, беспокоится,
чтоб какой заминки не было... - Она ухватом пододвинула жар к чугунку и
вздохнула. - Ой, горе мне с ним! Целые дни, бывает, не заглянет в хату.

   Арина подала гостю мыло в мыльнице иа зеленой пластмассы и, ни на
минуту нс переставая говорить, стала поливать ему на руки из медного
ковшика.

   - Ну что бы ему - работал бы за себя, и хватит. Это ж столько людей в
колхозе, столько беспокойства от каждого. Разве ж за всеми усмотришь? Так
нет же - ему до всего дело. Всюду свое слово вставит!
   Баклан ничего сам не глядит, так он и за него, за старшину старается: а
как же, он, видишь ли, заместитель...

   Мохнатые черные брови Ковалевича настороженно поднялись - сейчас еще.
чтонибудь скажет о Баклане. Нет, все об одном, о Рыгорке своем...

   - Баклан, что ж, выходит, не следит ни за чем? - с напускным
равнодушием спросил Ковалевич, ладонью стирая с широкого лица воду.

   Она не сразу ответила. Вынесла из комнаты, где спал Ковалевич, чистое с
вышитыми красными петухами полотенце, подала гостю. Потом махнула рукой:

   - Плохо, скажу я вам, когда у тебя начальником заслуженный человек: то
ему хочется на Припять, то в город поехать, - лихо его ведает, чего
захочется человеку с заслугами, А если что надо, так делай ты, Рыгорка...
Приедет кто из райзо или из эмтеэс - все к Рыгорке.

   Она направилась было к печи, но остановилась и, повернув к Ковалевичу
полное, круглощекое лицо, весело блеснула глазами и добавила:

   - Тут у нас про него, про Баклана, смехом говорят: "Хороший
председатель: хоть и плохо руководит колхозом, зато тринадцать немецких
эшелонов спустил под откос!"

   Она засмеялась так искренне и простодушно, что улыбнулся и Ковалевич.
Арина снова принялась хозяйничать у печи. Работала она, как и
разговаривала, - неторопливо, без суеты.

   Ковалевич вернулся в свою комнату. На улице синел негустой предутренний
сумрак, и из окна были видны голые, съежившиеся от сырости и стужи кусты
сирени и черные, как будто истлевшие, стебли цветов.

   Ковалевич думал о Баклане. Слова Арины не были для него неожиданными.
Он уже знал о последнем партийном собрании в колхозе, об отношениях
председателя к парторгу, - об этом ему рассказал вчера Гаврильчик. Правда,
Гаврильчик говорил о Баклане неохотно и всячески старался обойти эту,
очевидно, неприятную ему тему. Чаще всего он отговаривался двумя словами -
"сошел с рельсов". Однако Ковалевич и по этим скупым сведениям хорошо
представил себе поседение Баклана, и это встревожило его.

   Ковалевич познакомился с Бакланом,когда тот был в подрывной
комсомольской группе. Партизанским отрядом "Смерть фашизму", в который
входила эта подрывная группа, командовал Ковалевич. Командиру отряда
пришелся по душе молодой подрывник, его отвага и решительность.
   Именно Ковалевич и назначил его командиром подрывников, од же поручился
за комсомольца-подрывника, когда тот вступал в партию.

   Месяца четыре тому назад Баклан стал председателем колхоза. Он в то
время вернулся из Минска, с курсов, на которых проучился почти год.
Ковалевич узнал об избрании Баклана на одном из областных совещаний от
секретаря райкома. Тогда Ковалевич сказал, что лучшего председателя и
желать нельзя,, потому что его партизан был, кроме всего прочего, хорошим
организатором. И вот на тебе...

   Ковалевич услышал, что в соседнюю комнату, звякнув щеколдой, кто-то
вошел.
   Двери между комнатами были затворены, и он не мог видеть вошедшего.

   - Заждалась, должно быть, перепелочка? - услышал он голос Гаврильчика.
- Нет? Ой, неправда, не поверю. Я ж ведь соскучился без тебя...

   Арина незлобиво упрекнула:

   - Молчи, постеснялся бы чужого человека, там же все слышно!

   - Что там слышно, любушка ты моя?- чтоб потешиться над Арининой
осторожно
   стью, нарочито громко сказал Рыгор. Арина, невидимому, рукой закрыла
ему рот.

   Ковалевич, слушая все это, не мог сдержать улыбки.

   Гаврильчик приоткрыл дверь в его комнату.

   - Можно до вас?

   - Заходи.

   На молодом обветренном лице Гаврильчика выделялись добрые карие глаза,
похожие на два спелых желудя. Он был одет в суконный пиджак, из-под
которого виднелась вышитая рубашка; синие армейские штаны были заправлены
в короткие, с широкими голенищами старые сапоги.

   - Ну, послал людей за сеном, - сказал он с расстановкой. Видно было,
что он чем-то озабочен.- Сегодня отправили семь подвод. Поехали далеко, в
самое Теремогкое. Отсюда, видать, километров семь будет... Что это вы так
рано поднялись, Иван Саввич?

   Уголки строгих, резко очерченных губ гостя дрогнули в улыбке. Неужели
перед ним тот самый хлопец, который только что дурачился с женой?
Посерьезнел, нахмурился...

   - Ты ж еще раньше встал, - ответил Иван Саввич.

   - Раньше-то раньше. Да ведь мне нельзя спать, Иван Саввич, я на работе.
У ме ня забот... Тут, кажется, - рад поспать бы еще часок, так мысли
разные разбередят до времени. Подымают сами. Как говорят;
   "День придет и заботу принесет". А вы гость, пташка вольная, приехали в
отпуск, на отдых, погулять. Так гуляйте...

   "Из моего отряда", - тепло подумал Ковалевич. Он вдруг заметил, что со
вчерашнего дня он стал как-то особенно гордиться тем, что Гаврильчик
партизан его отряда. Гаврильчпк был в подрывной группе Баклана. Он
считался в отряде не плохим подрывником, хоть и не было в его действиях
такой броской отваги, как у его командира. Он все делал тнхо, старательно
[{ ничем не отличался от десятков других партизан...

   Арина позвала завтракать. На пороге комнаты Ковалевич остановил Рыгора:

   - Баклан еще не приехал?

   По тому, как спросил об этом гость, Гаврильчик почувствовал, что тот
ждет приезда Баклана с нетерпением.

   - Нету пока, - смущенно ответил Рыгор, словно он был виноват в том, что
Баклан не приехал.

   После завтрака пошли в поле - посмотреть, как идет молотьба. Ковалевич
приехал сюда не только для того, чтобы увидеться с Бакланом, - ему
хотелось узнать, как живут другие его партизаны, как выглядят теперь места
недавних боев.

   Стоял хмурый осенний день. Казалось, что собирался дождь, - воздух был
насыщен сыростью, низко плыли косматые, темные тучи. Поле было однообразно
голое, пустое, но теперь это не бросалось так в глаза, как после жнива:
был уже ноябрь. Кое-где чернели широкие полосы пахоты.

   Молотилка стояла посреди поля, между двух скирд. Одна из скирд,
крутобокая и высокая, покрытая соломой, была еще нетронута, а другую уже
больше чем наполовину обмолотили. На ней суетились несколько женщин,
подавая на молотилку снопы.

   Колхозники, работавшие на земле, увидев около молотилки Гаврильчика и
Ивана Саввича, поздоровались. Женщины кричали со скирды что-то веселое,
приветливое, но Ковалевич не мог разобрать ни одного слова - их заглушал
гул трактора и стук молотилки. Бывшего командира тут хорошо знали - в его
отряде было немало колхозников из этой деревни.

   Молотилка не останавливалась ни на -минуту. Она быстро и охотно глотала
сноп за снопом, и люди едва поспевали накормить ненасытную машину.
Наблюдая за колхозниками, которые так ловко управлялись у молотилки,
Ковалевич словно набирался новых сил, чувствовал себя моложе и сильнее.
Тревожные мысли о Баклане как-то незаметно рассеялись.

   Одновременно Ковалевич с интересом наблюдал за заместителем Баклана.
Гаврильчик хоть и был рад, что Ковалевич доволен работой у молотилки,
однако не выказал своей радости.

   На людях Гаврильчик был нарочито медлителен, старался казаться
степенным и рассудительным человеком, но природная живость все-таки иногда
неудержимо овладевала им. С виду неприметный и простодушный, с наивными,
широко открытыми глазами, он покорял всех спокойной уверенностью и
вдумчивостью, которые приходят только с годами и опытом.

   "Как он повзрослел!" - не раз подумал Иван Саввич, с удовольствием
наблюдая за бывшим подрывником. Он помнил, каким был Гаврильчик в отряде,
и никак не мог свыкнуться с тем, что из хлопца вырос такой умелый и
хозяйственный человек.


                                   * * *

   Незаметно прошло полдня. За это время они побывали на поле, около
Черного леса, - проверили, как тракторист пашет жнивье. Ковалевич ко всему
внимательно приглядывался,, как будто был здесь не гостем, а хозяином.

   Вначале Иван Саввич жалел, что не застал председателя дома. Однако
встреча с Гаврильчиком, то светлое рабочее настроение, которое передалось
ему от колхозников и не покидало его, превратили его ожидание в настоящую
радость. Он был так захвачен всем увиденным здесь, что незаметно для себя
почти забыл о Баклане.

   Только раз, когда они шли с жнивья, Иван Саввич ни с того ни с сего
спросил Гаврильчика:

   - Так как вы живете с Бакланом теперь... после выговора?

   - Обиделся он, очень обиделся, Иван Саввич, почти и не разговаривает со
мной.
   А я что, разве я злое что имел против него? - ответил Гаврильчик. - Мне
самому, поверите, жалко его - я же знаю,, каким был Баклан...

   - И напрасно жалеешь, - отозвался недовольно Иван Саввнч. - Пускай себе
обижается.

   Под вечер Рыгор повел Ковалевича к клубу, около которого плотники
сколачивали стропила. Сруб был сложен, видно, совсем недавно - желтые
тесаные бревна еще не успели ни потемнеть, ни потрескаться. Кое-где на них
выступали клейкие янтарные бусинки смолы.

   Оставалось поставить стропила, накрыть крышу да сделать, как говорят
плотники, "столярку" - косяки, рамы, двери.

   - Для Катерины строим, - сообщил Рыгор. - Помните, в Мартиновой роте
был Василий Горовец - это ее хозяин. Погиб,, когда мы громили Балачанский
гарнизон...

   Под ногами весело потрескивали свежие, еще сыроватые щепки. Неподалеку,
около козел, несколько плотников, нагнувшись, обтесывали бревна. В воздухе
стоял густой, терпкий запах смолы. Около плотников ходил белоголовый
парнишка лет двенадцати - он собирал щепки в корзинку. Наверно, мать
просила принести, чтобы растопить дрова в печке.

   Неподалеку послышалось переливистое конское ржание, неторопливое,
ленивое тарахтение колес.

   - Баклан едет, - прислушался Рыгор. - Зверь, Бакланов конь... Эх, какая
голосистая скотина, что тебе паровозный гудок!

   Гаврильчик не ошибся. Минут через пять кз-за сруба выехала новенькая
легкая тележка, на которой сидел, свесив ноги, широкоплечий человек в
военной одежде.

   - Баклан! - крикнул Рыгор.
   Баклан остановил коня н соскочил с тележки. Накинув вожжи на обгоревший
столбик изгороди и постегивая кнутом по голенищу хромовых сапог, он нехотя
шел к своему заместителю. Равнодушно оглядел свою гимнастерку, сковырнул
комочек грязи, засохшей на рукаве.

   Только близко подойдя к Гаврильчику, Баклан поднял глаза.

   - Саввич?!

   Баклан преобразился - куда: девались его равнодушие и лень! Он
порывисто бросился к Ковалевичу, с силой стиснул его в объятиях.

   - Ну, медведь! Ребра поломаешь! - застонал, улыбаясь, Иван Саввич. -
Кто ж так бесцеремонно с гостями обходится?
   Этак и задушить, чего доброго, недолго!

   - Так тебе и надо! - не| выпускал Баклан командира из объятий. - Будешь
знать, как наведываться раз в два года.

   Серые смелые глаза, почти безбровое, покрытое густым темным загаром
лицо, крутой, упрямый подбородок со шрамом.
   Неужели это не тот самый Василь, которого Ковалевич знал в любил в
отряде?

   Баклан отошел, подозвал к себе хлопцаплотника, что-то тихо сказал ему.
Хлопец положил топор на бревно и, подойдя к тележке, снял со столба вожжи;
горячий конь рванулся вперед, выгибая сильную шелковистую шею.

   Баклан вернулся к гостю.

   - Эх, будь ты, Иван Саввич, неладен!
   Я ж столько времени тебя ждал. И хоть бы одно слово в ответ! Я уж было
подумал, что и совсем не ответишь. Зазнался, думаю... Увидел тебя рядом с
Гаврильчиком и не узнал: не иначе, начальство из района... Я ведь тут на
виду, можно сказать, они ко мне частенько заглядывают...

   Он довольно засмеялся и по-приятельски обнял командира.

   - Как это ты хорошо сделал, что приехал! Самым дорогим гостем будешь. А
за то" что начало вышло таким неудачным, не обессудь: не знал, что
приедешь... Ну, мы эту беду в момент поправим! Правильно, Рыгор? Кстати,
Иван Саввич, на что нам время попусту тратить, пошли, свежей рыбкой угощу,
только что привез... А рыбка сегодня - пальцы оближешь! Согласен?

   Ковалевич кивнул головой в знак согласия.

   - Добро. Только, Василь, подожди минуту. Мы с Рыгором в хату собрались
зайти.

   Ему хотелось посмотреть хату изнутри - как пригнаны одно к другому
бревна, где будут поставлены голландка и печь, согреют ли они хату. Старая
привычка - все осмотреть своими глазами. К тому же, перед ним была хата,
которую строили для семьи его боевого товарища.

   - Как у тебя, Василь, с кирпичом - на печь и голландку хватит? -
спросил Иван Саввич у председателя, когда они переступили дубовую
подвалину под прорезом дверей. - Надо бы успеть до холодов закончить.

   Хватит ли кирпича. Баклан не знал. Его выручил Рыгор, который сказал,
что кирпича теперь в колхозе нет, так как тог, что получили раньше на
заводе, уже израсходован.

   - Завтра поеду в исполком. Попрошу дать еще... - И, заметив, что
Ковалевич недоволен его неуверенным "попрошу", поправился: - Одним словом,
кирпич будет, - сказал Рыгор.

   - Вот это крепкое слово!

   Когда они вышли из хаты, плотншки на длинной веревке поднимали на сруб
первое стропило. Веревка медленно ползла по верхнему бревну, как по блоку.
Ковалевич с минуту заинтересованно смотрел на плотников, потом, как бы
спохватившись, весело крякнул, поплевал на руки и сам взялся около одного
из хлопцев за веревку. Гаврильчик, а за ним и Баклан присоединились к
нему. Вместе с плотниками они дружно потянули веревку. Люди, что работали
наверху, на срубе, поставили стропило и прикрепили его нижние с вырезами
концы к верхним бревнам сруба. Ковалевич уже долгое время не работал в
колхозе и теперь почувствовал настоящую радость, даже праздничность.

   Когда поставили пять стропил, старый плотник с розовой лысиной и
подстриженной бородкой весело крикнул поговоркой:

   - Ну, до времени до норы отдохнут пусть топоры... Довольно, хлопцы,
перекурим.

   Сидя на верхнем бревне сруба, он скрутил из обрывка газеты цыгарку,
достал из кармана . гимнастерки коробок спичек и обратился к Гаврильчику:

   - Гвоздей бы больших,, товарищ заместитель... Гвозди кончаются. Видишь,
чем стропила стали сколачивать. - Он вынул из кармана похожий на гвоздь
обрубок толстой проволоки.

   - Знаю, дядька Петро. За.втра в район еду - буду нажимать там. А покуда
и проволочками надо. Сам знаешь, гвоздей столько у нас расходуется, что
хоть завод в селе открывай!

   Плотник засмеялся, кивнул в знак согласия головой:

   - Правильно сказал - целый завод нужно.

   "И этот к Гаврильчику, а не к Баклану", - отметил Ковалевич.

   Ему показалось, что дядя Петро не случайно обратился именно к
заместителю...


                                   * * *

   К Баклану пошли втроем. Он жил в хате, стоявшей недалеко, от края села.

   На крыльце их встретила мать Василия.
   На голове у нее был повязан новый пестрый платок с бахромой. Она ждала
гостей:

   услышав от хлопца, который привез рыбу, что приехал командир сына,
старая сразу начала жарить и парить. Испекла целую гору драченок,
поджарила рыбу.

   Пока собирали на стол, Ковалевич разглядывал висевшие на стене
фотографии.
   Снимки почти все были новые, послевоенные. Попалось и несколько фото
партизанских времен: они были желтоватые и тусклые - видно было, что делал
их неопытный человек. На одной карточке, вставленной в рамку вишневого
цвета со стеклом, Ковалевич увидел себя: сидя на камне, он слушает
партизана, который сидит на корточках и что-то показывает на помятом листе
бумаги. Партизан снят со спины, но по очертаниям фигуры нс трудно было
узнать Баклана.

   Рядом другой снимок, тоже в рамке, но на нем снят Баклан один. На груди
блестят ордена и медали. Карточка сделана после войны, возможно, после
получения последнего ордена. Вот еще два таких же снимка, только без
рамок; они пожелтели.
   А вот Баклан, в штанах, закатанных выше колен, - он стоит в воде и,
весело смеясь, держит за голову громадную щуку. Щука беспомощно раскрыла
широкий хищный рот - наверно, когда делали снимок, она была еще живая. На
другой стене - снимки из газет. "Вся биография иллюстрирована", - с
невольной иронией подумал Иван Саввич.

   Баклан достал из шкафа две литровые бутылки. Поставил на стол,
подмигнул товарищам:

   - Хватит горючего? Словно чувствовал, что гости приедут, - запасец
сделал.

   Он удовлетворенно окинул глазами стол:
   Ковалевич не может обидеться, что приняли его не так, как нужно. Вот
разве, только плохо, что не встретил. Но не знал же он.
   что командир приедет, а то подводу выслал бы на станцию...

   Прежде всего выпили за встречу, потом за мать Баклана. Третий тост
подняли за отряд "Смерть фашизму". Мать Баклана, которая тоже выпила чарку
за встречу, встала и ушла, оставив товарищей одних.

   - Бывало ночь... Месяц, как нарочно, будь он неладен... - вспоминал
Баклан, - а ты дежуришь где-нибудь возле "железки", подстерегаешь. Подполз
к шпалам, разгреб щебень, быстро вложил ящичек со взрывчаткой, отбежал...
И вот паровоз-чи-чи-чах, чи-чи-чах... Вагоны один за другим летят - фрицы
на восток спешат за "жизненным пространством"... И вдруг - га-а-ах! Все
сразу к черту. Р-ра-аботка!

   Баклан, охмелевший от вина, от воспоминаний, не говорил, а гремел -
"г-га-ах".
   "р-ра-а-ботка". От волнения он привстал и, выпятив грудь, на которой
блеснули два ордена и три медали, продолжал рассказывать.

   Теперь, когда Баклан снова увидел перед собой командира отряда,
тревожные мысли и неуверенность окончательно оставили его. В их с
Ковалевичем отношениях, ему казалось, ничего не изменилось: командир
отряда был таким же, как и раньше, близким, "своим". К Баклану снова
вернулись привычные приятные мысли о славе, о своей значительности,
которые одна за другой начали было исчезать после партийного собрания.

   Подрывника захватили воспоминания...
   Однако Ковалевич, который бывало сам любил поговорить про "те дни", на
этот раз слушал Баклана равнодушно. Его мысли все время вертелись вокруг
того, что он видел на жнивье, около молотилки, около сруба. Мысли эти не
давали покоя, нетерпеливо просились наружу.

   Гаврильчик, понимая настроение Ковалевича, попробовал переменить
разговор, но Баклан ничего не замечал. Он уже во второй раз рассказывал о
том, как подорвал мост на Турье, по которому проходила немецкая железная
дорога.

   - Довольно уж, Василь, про это... Мы ж знаем псе и сами, -- перебил,
наконец, Иван Саввич Баклана. - Да и чего тем хвалиться столько!

   Он подумал, что так говорить с товарищем, с которым давно нс виделся,
нехорошо, но не хотел кривить душой. Баклан от неожиданных сло1з
К&валевича осекся, не сразу нашелся, что сказать.

   - Новым похвалиться? - обратился он к Ковалевичу. - Чем же хвалиться-то?
   Вот линьков, видите, привез с Припяти...
   Сам наловил, своими руками! - попробовал он свести разговор к шутке.

   Ковалевич от этой шутки помрачнел.

   - Линьков, говоришь, с Припяти привез? Сам, своими руками наловил? Что
ж, линьки вкусные, ничего не скажешь. За линьки, Василь, спасибо!

   Он замолчал. Баклан только теперь заметил, что Ковалевич недоволен им и
взволнован. "Видать, я очень выставлял себя", - объяснил все по-своему
Баклан и решил исправить свою ошибку.

   - Я хочу, Рыгор, сказать еще одно слово. - Он налил стопку. - Это
слово, признаюсь, про нашего Ивана Саввича... Хоть перед нами сейчас сидит
штатский человек, мы не забыли, каким был Иван Саввич в лесу. Помнишь,
Рыгор? Знаю, что помнишь. И все мы помним, кем был для всех нас в ту пору
Иван Саввич. Он был и батькой и командиром. Он нас с тобой сделал
солдатами... Одним словом, выпьем за нашего командира!

   - Не хочу, - Ковалевич отодвинул от себя стопку. - Не хочу. Хватит об
этом!..

   Может, в другой раз он и не возражал бы против того, чтобы помянуть
добрым словом свою командирскую славу, но теперь этот гост ему не
понравился. Ему казалось, что сейчас воспоминания Баклана его унижают.

   Баклан опустил стопку, в недоумении посмотрел на Ковалевича. Наступило
неловкое молчание. Первым заговорил, чтобы загладить неловкость положения,
Иван Саввич. Он поднял тост;
   - За нашу жизнь, кипучую, стремительную, полную труда и борьбы!
   Все выпили.

   Однако разговор уже не ладился. Баклан, который был до этого таким
разговорчивым, теперь, чувствуя холодок неприязни Ковалевича, не находил
слов. Он вдруг утратил всю свою самоуверенность.

   "Как нехорошо получилось. Нехорошо как получилось", - думал он с
тоскою. Он всегда очень дорожил дружбой командира, а теперь ему особенно
дорог был Иван Саввич, потому что Баклан отдалился от всех своих друзей.
Внешне как будто ничего не изменилось: шутили, разговаривали, но близости
прежней не было, и Баклан чувствовал себя все более одиноким и растерянным.

   - Знаю, Василь, что тебе теперь нечем похвалиться, кроме линьков, -
проговорил Ковалевич сдержанно. - На отдых, на спокойную жизнь, сказали
мне, тебя потянуло...

   Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, немного сутуловатый,
но повоенному подтянутый.

   - Неужели твои заслуги закрыли перед тобой весь свет? - сказал он,
глядя внимательным, испытующим взглядом на Баклана. Тот обеспокоенно
шевельнулся, выпрямился, отвел глаза в сторону. - Один человек сказал мне
про тебя, что ты каким был в отряде, таким и остался... Ничего,, одним
словом, нс изменилось. Как будто и правда - все в тебе прежнее,
партизанское... Но мне кажется, тот человек ошибся в тебе. Ты переменился,
Василь, очень переменился! Душа у тебя стала другой.

   - Ты ошибаешься, Саввич, - обиженно перебил Баклан.

   - Ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь. Ты оторвался от всех нас и даже, я скажу
тебе, отстал от нас, от жизни. Покою хочешь, словно инвалид. Ты глядишь
только в свою душу, о себе одном заботишься...

   "Почему он так изменился? А может быть... - Ковалевич взглянул на
Баклана пристально и недоверчиво, - может, он и не менялся?" Неужели
Ковалевич просто не видел, не замечал этого?

   - Скажи, ты и воевал только для того, чтобы... иметь заслуги?

   Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам па подбородке потемнел. Василь
резко поднялся.

   - Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я
кровь проливал...

   Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.

   - Я так и думал, что не для заслуг, Василь... Ты, кажется мне, сейчас
просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А
может, голова закружилась от хвалебного шума...

   Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;
   - Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе
вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах
говорить. Но сегодня я скажу... Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там
был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников...
   Скажу правду: в райкоме была такая мысль - собрать колхозное собрание и
решить, не настало ли время тебе освободить место для другого
председателя.Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать
выправить дела в колхозе при твоем участии... Теперь - твое слово. Помни,
что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно...

   Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван
Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в
руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.

   - Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня
такой - не люблю кривить душой...

   Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.

   - Не думал я, что увижу тебя таким...
   Как же это ты, Василь?..

   Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и
Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись
плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота
поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное
тарахтенье трактора.

   "Ушли... Ушли..." Два года он ждал этой встречи...

   Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.

   Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:

   Полюбила тракториста,
   Он красивый и простой.

   Называет меня милой,
   Говорит, что холостой.

   Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже,,
пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул
на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось - там его ждало одиночество.

   Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились
спать.
   Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали
взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", - подумал Иван
Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.

   - Спасибо тебе; Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы
сделали.
   Радостно мне было видеть это... Так радостно, как... в Лапотовке, когда
отряд впервые принимал самолет с Большой земли.
   Помнишь?

   - Ну, как же, помню... Вы тогда опоздали на аэродром... Нам три раза
присылали телеграммы - встречайте. И мы три раза выходили встречать, а
самолета все не было... Он прилетел, когда мы уже мало верили.

   - Помнишь... Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.

   - Не зря жили это время, - горячо ответил Рыгор.

   - Это ты хорошо сказал: не зря. жили.
   Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские... -
Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что
упала на высокий.
   крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. - Да, киснуть у
нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты
не стоит на месте...

   - Она не даст остановиться....
   Помолчав, Рыгор сказал с уважением:

   - А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас -
уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило...

   - Заботы, брат... Такие заботы. - Иван Саввич пошутил: - Не годы
молодца гнут, а заботы...

   Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.

   Он работал в обкоме партии заведующим промышленным отделом. Работы было
немало: до войны эта область была в Белоруссии одной из первых по развитию
промышленности. Во время оккупации почти все заводы были разрушены, их
нужно было возможно скорей восстанавливать. Успех мог быть достигнут
только очень хорошей организацией дела, умелой расстановкой людей и
правильным, хозяйским использованием материалов - в ту пору часто еще не
хватало нужных специалистов, строительных материалов.

   Ковалевич работал с самого раннего утра до поздней ночи. По утрам
вызывал руководителей предприятий, вечером принимал посетителей, а день
обычно проводил на каком-нибудь заводе. Только поздно ночью ему удавалось
вырвать час-другой для своей учебы. Однако сколько бы он ни работал, у
него не выходила из головы одна и та же мысль, что делает он все же мало,
не столько, сколько нужно, и он спешил...

   ...Значит, ти, во что ему не хотелось верить, - правда: Баклан свернул
с прямой дороги. Успокоился. Забыл обо всем - о товарищах, с которыми
воевал, о людях, которые ему верили. Беспокойные мысли о Баклане долго не
давали Ковалевичу уснуть.

   Баклан тоже не спал. Он сидел за с голом, подперев голову руками, и
безучастно смотрел передсобой. На столе стояли тарелки с недоеденной
закуской и три граненые стопки с недопитой водкой.

   На душе у Василя было тревожно. Вечер, закончившийся так неожиданно,
оставил неприятный осадок. В голове - ни одной мысли. Пусто. Только
беспорядочными отрывками воспоминания - подробности встречи с Ковалевичем,
слова бывшего командира.

   "Линьков, говоришь, с Припяти привез?
   Линьки вкусные, ничего не скажешь..."
   И зачем только дернуло его про эти линьки так не во-время сболтнуть?
   "Не думал я, что увижу тебя таким..."
   "Нс думал? Ну и пусть!" - Василь внезапно вскочил, сорвал с крюка
шинель и, на ходу накинув ее на плечи, порывисто хлопнул дверью.

   Мать, встревоженная, выбежала следом за ним в сени.
   - Куда ты, Вася?
   Он не отозвался.
   На дворе в лицо Василя ударил холодный ночной ветер. Он бросал волосы
на лоб, на глаза.

   "Когда шел под пули, тогда хорош был, - думал Василь, - а теперь - "на
Припять ездишь".

   Ветер порывами налетал сбоку и то намеревался сорвать шинель с плеч, то
длинной полой бил по сапогам, мешал итти.

   Баклан шагал, не разбирая дороги. Куда шел - не думал. Не все ли равно
ему теперь - куда итти? Оскорбленный, покинутый друзьями, одинокий...

   Был у него один друг - самый любимый, самый справедливый - Ковалевич.
   Теперь и тот покинул. А он, Василь, на него так надеялся, верил ему.
Обманул Иван Сасвич! Что ж, Василь переживет и это разочарование.
Переживет! Хоть не легко, видно, будет, но он выдержит и на этот раз. Он
ведь не хлюпик какойнибудь.

   Неприятная вещь одиночество, но, коли так случилось, и оно не испугает
его...

   Он считал себя несправедливо обиженным, и это вначале, пока обида была
острой, давало ему силу и уверенность. Но обида начала постепенно гаснуть.
Некоторое время Василь шел, ни о чем не думая, с удовольствием подставляя
голову освежающим порывам ветра. Ему было приятно спорить с ветром -
поправлять волосы, удерживать на плечах шинель, которая вотвот готова была
сорваться... Понемногу он успокаивался. Когда на душе стало легче, а в
голове яснее, он вспомнил слова Ковалевича: "Как же это ты?"

   Ему так отчетливо припомнились эти слова, что он услышал даже голос
Ковалевича - строгий, но искренний, доброжелательный. Боль и обида за
товарища слышались в нем. Этот голос и эти слова опалили сердце. Василь
увидел глаза командира - суровые, требовательные - и остановился...
Впервые ему стало стыдно за себя.
   Теперь уже чувство обиды на Ковалевича боролось в нем с пониманием
беспощадной правды его слов.

   Задумавшись, он брел по улице. В хатах кое-где светились огни. В одном
окне занавеска была отодвинута, и с улицы можно было увидеть, как мальчик
читает книгу матери и двум девочкам. Баклан прошел мимо окна, ничего не
замечая.

   "Как же это я?"

   Впервые за многие месяцы он оглянулся назад, на то, как жил эти годы.
Летом сорок четвертого года вместе с отрядом он вернулся в освобожденный
район. Тогда его выбрали председателем сельсовета: он почти ничего не
делал но сельсовету, только выступал с докладами и воспоминаниями.
Сельсовет был отсталый, но председателя это не тревожило. В райисполкоме,
ценя его заслуги, также избегали говорить на эту неприятную тему. Потом,
чтобы поставить председателем работящего человека, Баклана послали на
курсы.

   Он сначала обиделся, но, приехав на курсы, скоро забыл обиду. На курсах
было даже лучше - много легче: он считался выдающимся человеком и при этом
не имел никаких особенных обязанностей. То, что он плохо учился, объясняли
плохими способностями. Об этом, правда, ему не говорили.
   Его всегда выбирали в президиум, из музея приходили люди, которые
записывали его воспоминания; однажды к нему пришел художник писать портрет.

   И, наконец, последнее - три месяца тому назад его прислали сюда, в этот
колхоз.
   Баклану повезло - ему попался хороший заместитель, и он по привычке
продолжал жить своими заслугами, часто уезжал в город или на Припять
ловить рыбу.

   Тяжело и горько было ему в эту осеннюю ночь, когда он начал обдумывать
свою жизнь за последние два года! Он удивился, что не замечал всего этого
раньше...

   С улицы Василь повернул на выгон, оттуда через колхозный сад снова
пришел в село - уже с противоположной стороны.
   Он и сам не знал, как очутился около хаты Гаврильчика, - может его
привлек огонек;
   этот огонек светился теперь один на все село: была полночь, хаты стояли
черные и молчаливые.

   В комнате сидели Ковалевич и Рыгор.
   Баклана потянуло к ним, он ступил на крыльцо, но остановился. В первый
раз за все годы знакомства с ними Василь задумался, как будет вести себя в
их присутствии, что говорить. Ему казалось, что теперь, после того
разговора, он стал чужим для них...

   Однако ему очень хотелось побыть с друзьями, послушать их. Почему они
еще не спят? Он сошел с крыльца и подошел к окну. Свет, падавший из окна,
освещал его до пояса. Зимних рам еще не вставили, и Баклан отчетливо
слышал немного приглушенные голоса товарищей.

   Ковалевич и Гаврильчпк говорили о нем.

   - Он и перед нами не мог промолчать о своих заслугах! - говорил
Ковалевич. - Думает, что заслуги дают право человеку ничего не делать...
Заслуги - будто справка об инвалидности! Вы, товарищи, работайте,
старайтесь, сколько можете, вы люди обыкновенные, а я - с чистой совестью
буду наблюдать. Я не кто-нибудь тебе, - я человек выдающийся, заслуженный!

   Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, скрывшись на
мгновенье за простенком. Не прошло и минуты, как он снова вернулся к
столу, загородив спиной свет. От света лампы кончики волос на его голове
казались золотистыми.

   Баклан отошел от окна.

   Он побрел по улице - неторопливо и как будто совсем спокойно. Куда ему
было спешить? Он чувствовал, что лицо его горело. Ветер, казалось, стал
жарким, словно в июльский день.

   И все же хата Гаврильчика притягивала его к себе. Он невольно думал о
товарищах, что сидели там, думал о них с тяжелым сознанием своей вины,
желая быть с ними вместе.

   Чем дальше отходил Баклан от хаты Гаврильчика, тем медленней делались
его шаги.

   Наконец он остановился совсем. Решил вернуться, сказать Ковалевичу, что
он понял... что ошибся... что... и в ту же минуту остыл.

   "Нет, я не могу говорить об этом. Он навряд ли поверит слову... Обещала
синица..."

   Василь стал около какой-то загородки, прислонившись спиной к жерди. Со
стороны могло показаться, что он спит.

   Вблизи послышался девичий смех. Потом веселый женский голос беззаботно
запел:

   Я девчонка молодая,
   Мне всего семнадцать лет.

   Полюбила бригадира
   За его авторитет...

   "Чего ей так весело?" - неприязненно подумал он.

   Потом вдруг встрепенулся, почувствовав, что замерз, пошевелил плечами,
посмотрел на небо. Там были видны темные, едва приметные очертания
облаков. Только на самом горизонте одиноко светилась звезда, но от ее
блеска Василю стало еще холоднее.

   "Ошибся... Разве это ошибка?"

   Надо было куда-то итти. Он с усилием оттолкнулся от шершавых,
пропитанных сыростью жердей и побрел привычной дорогой к хате.

   До его слуха ветер донес приглушенный расстоянием гул трактора. Баклан
остановился, немного постоял, раздумывая. Потом внезапно решительно
повернул назад и по узкой улочке широким шагом пошел в поле на гул, что
будил и будоражил тишину.

   Он еще не думал, не знал, зачем туда идет... Село осталось позади, в
неглубокой лощине. Справа, неподалеку, похожие на каких-то необычных
животных, чернели деревья - это был сад. В поле по окутанному мраком
жнивью ходил пронизывающий тревожный ветер. Тарахтенье трактора
приближалось. Вот уже видно, как в ярком зареве света торопливо
передвигаются фигуры людей.

   Василю сразу сделалось легче. В сердце засветилось что-то ясное,
радостное. Так бывает с человеком, когда он нетерпеливо ищет вещь, которую
потерял, и, наконец, находит ее.

   Когда Баклан подошел близко, молотилка остановилась. "Что там?" -
забеспокоился Василь и ускорил шаги.

   Молотилка стояла. Машинист, в шерстяном свитере с закатанными рукавами,
чтото вытягивал шилом из разорванного ремня. Увидев Баклана, колхозники
расступились, дали ему дорогу.

   - Сшивка от ремня порвалась, - сказал машинист,, словно оправдываясь.

   - Ну, а запасной разве нет?

   - Нету.

   Баклан заметил на себе несколько удивленных взглядов - нс привыкли тут
видеть его.

   - Почему нету? Ты что - не, знал, что ремень может порваться?

   - Думал, что...

   - Он уже второй раз у него рвется, - сердито заметил кто-то.

   Посылать за сшивкой в село - значило потерять дорогое время. Но что
делать?

   Баклан расстегнул свой партизанский ремень, протянул машинисту. Тот,
ничего не понимая, вопросительно посмотрел на председателя.

   - Делай сшивку.

   Машинист поглядел на пояс, покрутил его в руках, любуясь хорошей
глянцевитоблестящей кожей, сверкающей офицерской пряжкой. Не шутит ли
старшина, отдавая на порчу такую хорошую вещь? Но по выражению лица
Баклана было видно, что он не шутит и что нужно спешить...

   Скоро ремень был сшит. Люди разошлись, стали на места. Тракторист
включил приводное колесо своего "ХТЗ".

   Приводной ремень двинулся сначала лениво, медленно, слегка покачиваясь,
потом все быстрей и быстрей. Подавальщик подал в барабан развязанный сноп.
Барабан перестал постукивать, загудел басом, старательно, тяжело. Баклан
следил за быстрыми умелыми руками работавших на молотилке колхозников с
давно забытым интересом, чувствуя, как напряженный темп работы
захватывает, покоряет его. Василю захотелось тоже подняться на пахнущую
сухой соломой скирду, стать рядом с этими ловкими людьми.

   Он скинул с плеч шинель. Минутой позже Василь стоял уже на скирде,
подавая снопы, и кричал что-то шутливое женщинесоседке.

   Молотилка не останавливалась, она требовала все новых и новых снопов. И
Василь охотно подавал.

   Потом его видели около весов, где он проверял записи весовщика, около
возов, отвозивших полные, тяжелые мешки к гумну, около машиниста...

   Был он еще на ржище у Черного леса - проверял, как тракторы пашут ночью.

   Небо на востоке незаметно налилось пунцовой краснотой, и вокруг широко
раскрылись тихие, по-утреннему чистые дали. Воздух стал прозрачным и
морозным. Василь почувствовал, что очень устал, - он давно не работал так.

   Нарождался день. Он приносил Баклану новые хлопоты. Нужно было итти на
колхозный двор-направить на ссыпной пункт повозки с картошкой. Нужно
было... Председатель еще как следует, и не представлял себе, что именно
придется сделать ему за этот день, потому что не знал, что делали в
колхозе вчера.

   Из-за далекого поля выглянуло солнце.
   На жнивье от первых лучей заблистала роса, переливаясь веселыми цветами
радуги.
   Баклан задумчиво шел через поле, подминая сапогами мокрое жнивье. В
перепутанных волосах его торчали соломинки.. Шинель на нем, как всегда,
была внакидку.

   При входе в село, около колхозного двора, председатель увидел
знакомую,, слегка сутуловатую фигуру Ковалевича, который вместе с
Гаврильчиком шел в поле. Баклан заволновался, невольно прикрыл шинелью
ордена.

   - Как это ты успел нас опередить? - удивился Гаврнльчпк. - Давно встал?
   "Встал",-внутренне усмехнулся Баклан.

   - Да нет, недавно... можно сказать, только что...

   Они поздоровались.

   Ковалекич кивнул головой в сторону села.

   - Ну и хлопцы у вас! - У него с партизанских времен осталась привычка
называть всех мужчин "хлопцами".

   Баклан взглянул туда и за поникшими голыми яблонями, около высокой
березы, что задумчиво склонила свою вершину, увидел сруб Катерининой хаты.
Наверху уже стояли все стропила и до половины, до поперечин, прибитые
рядами жерди. Когда Козалевич и Гаврильчик ушли, Василь еще раз бросил
взгляд в сторону сруба. Свежеотесанные бревна, как бронзовые, блестеди в
лучах солнца... "Как же это я? - с горечью-подумал он. - Как я искуплю
свою вину?"



Иван Мележ

                          НЕЗНАКОМЫЙ ПАПА


   В комнате был один Славка - шестилетний живой вихрастый мальчик с
блестящими черными глазами. Он с молотком и клещами в руках озабоченно
ползал около небольшого грузовичка, подражая, очевидно, движениям взрослых
шоферов, когда им случалось ремонтировать машину на улице. Грузовичок
стоял посреди комнаты, на полдороге до конечного пункта - печки-голландки.
В кузове машины лежало несколько щепок и женская калоша.

   Занятый возней около автомобиля, Славка не заметил, что в кухню кто-то
вошел.
   Вошедший порывисто открыл дверь, увидел мальчика и рванулся к нему. Тут
только Славка взглянул на него. Человек был незнакомый, в военной шинели с
погонами, с кожаной сумкой на боку. Крикнув: "Славка!", он схватил
мальчика, поднял на сильных руках и крепко прижал к груди, потом посмотрел
на лицо Славки и начал жадно целовать его. Мальчик от неожиданности и
стремительности происходящего не сопротивлялся.

   - Славка, сыночек... - с нежностью повторял военный.

   Малыш понемногу опомнился. Он руками уперся в незнакомое небритое лицо
и попробовал вырваться.

   - Пусти! - приказал Славка, с неприязнью поглядывая черными выпуклыми
глазами на военного.

   Но тот не послушался, не разомкнул рук,
   - Я ведь твой папа, --- сказал военный, улыбаясь.

   Слава помолчал, недоверчиво покосился на него ("Так я тебе и поверю!")
и ответил:

   - Ты - не папа. - Потом прибавил: - Мой папа служит в Красной Армии.
   А раньше, когда война еще не кончилась, воевал на фронте.

   - Правда, я был на фронте и в армии,- согласился военный. - А теперь
меня отпустили, чтобы я снова работал учителем. Понимаешь? Вот я и приехал
домой.
   Говорила тебе мама, что скоро папа приедет?

   - Говорила, - кивнул головой мальчик и на минуту затих, не зная, как
себя вести дальше. Потом мягко оттолкнул человека и угрюмо попросил: -
Пусти.

   Отец осторожно поставил его на пол.
   Славка для безопасности отодвинулся подальше, потом, после некоторого
размышления, подошел к столу, снял с него фотографическую карточку и, с
беспокойством приблизившись к военному, протянул ее.

   - Вот! Это мой папа... А это мама моя. А это я.

   Отец, волнуясь, взял карточку в руки.

   - Я тогда, когда снимали, был ма-аленькнй. Мама говорит, что я тогда
даже ходить не умел.

   - Ну, так ведь это я и есть на карточке.

   - Нет, это не ты, - упрямо возражал Славка. - Это папа.

   - Так это ж я был до войны таким, когда работал учителем.

   - А я до войны был маленьким. И ничего не помню. Только помню, как мы с
папой ходили на Турью купаться.

   - Ты и этого не можешь помнить, выдумщик ты этакий. Я ж тогда тебя на
руках носил. Ты тогда только мог ходить от печки до порога...

   Отец засмеялся,хотел было снова подхватить Славку, но мальчик живо
отскочил и поспешил укрыться от военного в углу.
   Оттуда он следил за ним настороженно, с видом, который говорил, что он
приготовился ко всякой опасности и не пожалеет ничего, чтобы отстоять свою
независимость.

   - Ты ждал папу, Славка?

   - Ждал.

   - А почему ж ты такой неприветливый?
   Славка не отвечал. Ждал ли он папу?
   Ждал, еще как ждал! Но... тот папа был не таким. Про того мама
говорила, что он всегда где-то далеки. И он видел его на карточке. А этот
- был рядом, непривычный, чужой, этого Славка видел впервые.

   Отец с волнением осматривался. Все в этой комнате казалось новым,
незнакомым, не таким, каким сохранялось в памяти все годы войны.

   - А где мама? На занятиях еще? - спросил он.

   - Пошла к Насте Обухович. Там дядя Павел приехал. А бабка Анисья пошла
к тете Маланье за перцем.

   - А скоро мама придет?

   В эту минуту в кухне хлопнули двери, раздались быстрые шаги. Не успел
Славка объяснить приезжему, что это мама, как она влетела в комнату,
посмотрела на военного и остолбенела. Мама раскрыла рот, наверно для того,
чтобы что-то сказать, но не произнесла ни слова.

   Военный, ничего не говоря, бросился к ней. Он схватил маму в объятия и
поцеловал в губы. Косынка с ее головы сдвинулась на шею, черные блестящие
волосы растрепались, но мама не пробовала пригладить их. Она прижалась
головой к груди военного, а он то нежно гладил ее рукой по голове, то
целовал ее волосы. Славка следил за всем с удивлением и беспокойством. Ему
впервые пришлось видеть, чтобы мама целовала не его, а какого-то
незнакомого человека.

   - Сергей, - наконец тихо произнесла она, подняв голову и посмотрев на
мужа серыми сияющими глазами.

   Они снова поцеловались. Вдруг она неожиданно засмеялась, потом
заплакала, но Сергей не успокаивал, а только смотрел на нее и радостно
улыбался.

   - Сергейка... так долго... Глаза проглядела, - сказала Мария со слезами
на глазах. - Ой, как я долго жду тебя! Иду откуда-нибудь домой и каждый
раз сердце замирает,.- а может, ты уже давно дома сидишь. Услышу стук,
думаю - это ты стучишься...

   Она вытерла слезы, отошла от мужа и обняла сына.

   - Видишь, как Ростислав вырос! Он тоже ждал. Каждый день спрашивал,
скоро ли папа вернется.

   - А пришел отец, так он его из дому выгоняет, - улыбнулся отец. - "Нет,
говорит, ты не мой папа, ты - чужой..."

   - Шофер ты мой дорогой! Подойди к папке. Это твой папа. Он теперь
всегда будет с нами.

   Видя, как радуется мама. Славка стал глядеть на отца более приветливо.
Он подошел к отцу, позволил взять себя на руки и даже подставил щечку для
поцелуя. Отцова борода больно кололась, и Славка поморщился. Он не
понимал, почему мама так охотно целует такую колючую бороду, и был
доволен, когда отец отпустил его.

   Вскоре прибежала бабка Анисья. Она, увидев Сергея, начала охать и ахать
на радостях. Потом спохватилась:

   - Надо ж попотчевать гостика-сиколика, - И торопливо засеменила на
кухни.

   Длинная бабкина юбка волочилась за ней по полу.

   Отец разделся, снял гимнастерку, побрил бороду. Мария принесла на кухню
корыто, начала мыть ему голову.

   Скоро отец вышел из кухни; вытирая голову полотенцем, он ходил в одной
сорочке по комнате, разглядывая карточки на стене, тетради на столе,
книги. Все ему хотелось потрогать своими пальцами, подержать в своих
руках. Повесив полотенце, он подошел к Славке.

   - Ну, так как, теперь-то признаешь меня? Воздерживаешься? Вот видишь,
мать, не хочет признавать. Ну что же, будем нейтралитет сохранять.
Все-таки нейтралитет лучше вражды.

   Он взял Славку на руки.

   - Какой же ты большой вырос, сынок, за эти четыре года. И сколько же ты
перенес!

   - Да, уж хватило... За два года, что я в партизанах была, чего не
натерпелся:

   и холода, и голода, и блокаду пережил. Всего испытал. Только вот ласки
отцовской не знает...

   - А за что тебе орден дали? - нетерпеливо перебил мать Славка,
показывая рукой на лежавшую на кровати гимнастерку отца с орденом на
красной ленточке. - За смелость?

   - За смелость, - ответил отец.

   - И Васькин папа за смелость получил медаль. Только она называется "За
отвагу". Ты тоже танк гранатой подбил?

   Отец объяснил, что он командовал артиллерийской батареей и что его
батарея подбила пятнадцать танков.

   - Ого! Пятнадцать танков! - мотнул головой Славка. - "Тигров"?

   - И "тигров" и "пантер".

   - И "пантер"! Ты, значит, еще смелей Васиного папы!

   Он с уважением посмотрел на отца; теперь Славкэ его уже не сторонился.
Недоверие и настороженность уходили...

   - А сколько раз ты был ранен?

   - Два.

   - А Васин шесть раз, - с откровенной детской завистью проговорил Слава.

   ...Вечером в их дом начали приходить гости. Никогда еще за всю Славкину
жизнь не сходилось в этой комнате столько людей. Пришли учителя,
партизаны, с которыми вместе воевала мать. Пришел дядька Мартин, тетка
Маланья, Алена, Павел с Настей... Все они очень шумно радовались, что
Сергей Антонович вернулся в родной угол, поздравляли его, обнимали.
   Чуткое сердце мальчика при этих знаках уважения переполнилось чувством
гордости за своего отца.

   Гостей усадили за стол. Мать встала, подняла полную рюмку и потянулась
к отцу.

   - Первую - за встречу, Сергунька...
   Чтоб жить без разлук долго и счастливо...
   Чтоб не расставаться никогда!

   - Спасибо, Марийка. Хорошо сказала, - дрогнувшим голосом произнес
Сергей, чокнулся с ней, потом с гостями.

   "Как хорошо, что вернулся папа!" - подумал Славка. Он впервые посмотрел
на отца сияющими, восторженными глазами.

   Вдруг он потянул мать за рукав и тихо, тоном заговорщика, спросил:

   - Ма-ам! Это правда наш папа? Честное слово?

   - Честное слово, твой!

   - Хороший у нас папа! Правда?

   - Очень хороший, - сказала она, засмеялась и поцеловала сына в лоб. -
Правда!




Иван Мележ

                              НОЧЬЮ


   Маша вошла в хату, положила топор под лавку и начала молча раздеваться.
Развязала платок, на котором еще блестели снежинки, сняла ватник. Делала
она это медленно, как будто неохотно - от усталости, которая ноющей
тяжестью налила все тело.

   - От Семена ничего не было? - взглянув на свекровь большими, с косым
разрезом глазами, спросила она, хоть по лицу ее видела, что не было.

   - Ничего... - ответила свекровь.
   Тоска снова болью сдавила Машино сердце. Сейчас было даже тяжелей, чем
в лесу. Там, в работе, среди веселых товарок тревога за судьбу Семена
оставляла ее хоть на короткие мгновения.

   Маша, растирая руками пунцовые от мороза щеки, подошла к столу. Была
она невысокая, медлительная и видно, сильная.
   Шерстяной свитер плотно обтягивал грудь и крепкие плечи. За столом
сидел сын и читал. Он не обратил внимания на приход матери. Маша нежно
по-.гладила сютлыс волосы. "Совсем как у Семена", - подумала она. Микола,
не отрываясь от книжки, нетерпеливо мотнул головой. Он считал себя едва ли
не совсем взрослым мужчиной и не любил, когда мать ласкала его. Шел ему
десятый год.

   - Какая книга, Микола?

   - "Русский характер".

   - Интересная?

   - Угу, - ответил сын, не отрьзвая глаз от книжки.

   Маша снова погладила его белую головку, отошла и присела у
противоположного конца стола. Свекровь - сухонькая, с худыми, острыми
плечами старуха - поставила на стол ужин, подала всем ложки.

   - Кинь книгу, Микола. Бери ложку и начинай вечерять.

   - Не хочу.

   - Кинь, говорю, - строго приказала бабка.

   Микола ничего не ответил и упрямо продолжал читать. Мать и бабка сели
за ужин.

   - Что это ты такая скучная, невестка?
   Замучилась? Известно, разве ж это женское дело дрова возить? Это и
мужчине не всякому под силу... Вес - бабы... Ох, лихо...

   Маша молчала. От ласкового, сочувственного слова сердце сжалось еще
больней.
   Слова не шли на язык, мысли словно застыли, заволоклись туманом.

   - За Семена ты не бойся, - мягким голосом говорила свекровь. - Будет
живой, Марьюшка. Вернется. Я уж знаю... Чего только себя изводить, в
чахотку вгонять?..

   - Не могу я. Так боюсь, чтоб с ним чего, оборони боже, не сталось.

   - Оно и правда, не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит. Ты
поплачь, Марьюшка, поплачь. Женская слеза что вода, а поплачешь - и легче.
Поплачь.

   - Не могу. Разве слезами поможешь чему-нибудь?

   Микола дочитал главу до конца, посмотрел для памяти номер страницы,
закрыл книгу и принялся за крупеник. Ел он молча, задумавшись, очевидно,
под впечатлением прочитанного.

   - Мам, - вдруг заговорил он. - Васькин батька вчера приехал с фронта.
Пришел вечером, а Васька не узнал его.
   Наш, говорит, на фронте. А я .бы своего батьку сразу узнал, если б
только пришел... Сегодня Васькин батька был у нас в классе. В шинели и с
погонами. А на погоне две звездочки и одна полоска. Я сам видел. Он
лейтенант, а Васька говорит, что он скоро будет капитаном. А я сказал, что
он сначала должен быть старшим лейтенантом, а после капитаном. Правда,
мама?

   - Не знаю.

   - От и всегда ты не знаешь! А учительница наша, Лидия Ивановна, все
знает.

   - На то она и учительница.

   - Мама, а почему от нашего таты нет Писем? Я так соскучился. Всем
приносят, а нам нету. Он ранен, мам? А?

   - Что ты несешь, дурной! - строго взглянула на него бабка. - Вот сейчас
как стукну ложкой по голове. Скажи только еще раз.

   - Я ж правду говорю, - упрямо возразил Микола. - Если б не был раненый,
то писал бы.

   - Поговори у меня еще!

   - Не грозись. Я тебя ни капли не боюсь, - смело посмотрел на бабку
Микола, но на всякий случай подвинулся ближе к матери.

   Та сидела грустная, с покрасневшими глазами, крепко сжав пересохшие
губы.

   - Мама, не обижайтесь на Миколу. Что он понимает?

   - Я все понимаю. Ты всегда говоришь, что я малой, а Васькин батька
сказал, что я уже большой.

   Никто не возразил ему, и конец ужина прошел в молчании. Маша постелила
постель и легла. Рядом, положив голову на ее руку, примостился Микола. Он
тут же уснул, а она долго еще лежала без сна, боясь шевельнуться, чтобы не
разбудить сына. Перед глазами, когда она закрыла их, поплыли длинные
шеренги тонких оснеженных берез. Под ударами топоров деревца падали,
осыпая с ветвей снег-пушок, цеплялись за ветви своих подружек, словно
пробуя удержаться; плыла сверкающая санная колея, скрипели сани, звенели
женские голоса, гюдгоняишпе лошадей. ПотоМ все куда-то исчезло, и она
увидела Семена.
   Он был такой же, как и прежде: рослый, широкоплечий, с крепкой шеей, с
льняным непокорным чубом. Он тихо затворил дверь, неслышно подошел к ней,
щекой прикоснулся к ее щеке - щека его колется. "Давно не брился, работы
много: председатель колхоза, - думает Маша. - Как хорошо и радостно с
ним!" Маша чувствует волнующе-знакомое тепло его лица, и в груди
поднимается ощущение счастья. Она лежит и не дышит, не шевелится, - так ей
легко и хорошо!

   Но в эту невыразимо счастливую минуту Маша просыпается, и сразу ее
охватывает гнетущая тоска. Семена нет! На печке, как всегда, не спит,
охает бабуля. Микола чтото горячо шепчет во сне.

   В окно смотрит белая лунная ночь. Полоса .мертвого света лежит на
кушетке, на столе, полотенцем спадает на пол. Ночь застыла. Не слышно ни
шагов, ни голосов.
   Через стекла окон виден кусочек синего неба в холодном, равнодушном
блеске многочисленных звезд. Неподвижная бескрайная ночь...

   Тяжело Маше ночью. Сколько горьких дум передумано в длинные зимние
ночные часы. Все вспомнила, обо всем перемечтала, осталось только одно :
тоска - давящая, тягучая. И ничего нет тяжелее ее.
   Днем можно забыться, убежать от нее, а ночью она камнем ложится на
грудь.

   "Если б одно только слово от Семена.
   Только одно слово, что жив, ну и здоров - и больше ничего. Тогда все
станет другим.
   Два месяца и четыре дня нет писем. Писал, что бои были сильные. Может,
ранили? Или заболел? "Поплачь, поплачь, легче будет", - говорит свекровь.
А где те слезы взять? Нет слез -- все высохли... С той поры, как ушел
Семен, не заплакала ни разу..."

   Долго и медленно плывут невеселые думы.

   ...Видит она: человек идет по полю. Шинель его распахнута, ветер
поднимает полы. Это Семен. Он возвращается домой...
   Ну да, домой, на побывку... Подходит к хате. Поднимает руку и
стучится... Переждал немного, послушал и снова стучится... Маша
прислушалась - тоненько дребезжит окно. Семен стучится, а Маша лежит и не
может шелохнуться. Что это с ней делается?

   - И ночью нету от него покоя, - ворчит на печи бабуля.

   "Почему она- такая неласковая? Она, наверно, но знает, что это Семен?"

   - Это ж Семен! - слышит Маша сквозь дремоту свой голос и вскакивает.
Дрожащими от волнения руками она ищет платье и не может найти.

   - Какой тебе Семен? Это ж твой бригадир, чтоб его лихоманка взяла,
бессонного.

   Свекровь, кряхтя, сползает с печи, долго в темноте, возле нечи, шарит
по полу, одевает валенки, зажигает лампу и, наконец, топает в сени. Гремит
засов.

   - Нет на тебя угомону, бессонный, - неласково встречает она вошедшего.

   - Тихо, тихо. Я только на минутку.

   - И ночью покоя не даешь...

   - А я не до вас. Спите, будьте ласковы, на здоровье. Маша, извини уж,
что потревожил поздно, - завтра опять поедешь в лес. И все, кто сегодня
был. Что с тобой?
   Не простудилась? Ты больная?

   - Ничего, - с трудом выжала из себя Маша. - Ничего. Сон приснился
беспокойный... Не бойся, я поеду.

   Бригадир, молодой рослый хлопец, без руки, в поношенной фронтовой
шинели с выцветшими петлицами, обеспокоенно посмотрел на Машу. Она выше
натянула одеяло.

   - Ты не заболела? - во второй раз с тревогой спросил он.

   - Нет, Максим.

   - Ну, тогда бывайте... Подожди, от лихо! Чуть не забыл! Тут тебе, Маша,
письмо - взял на почте.

   - Письмо?

   Он достал помятый конвертик. Маша нетерпеливо выхватила его и глазами
пробежала надпись. Почерк был незнакомый, хотя обратный адрес стоял
прежний. "Письмо из части", - догадалась она. С минуту она смотрела^а
конверт, не отваживаясь открыть его, потом торопливо разорвала, не говоря
ни слова, впилась глазами в письмо. Но прочесть его от волнения она не
могла.

   Маша обессилешю протянула письмо Максиму и попросила прочесть... Он
взял письмо, удивляясь, что она так, как ему казалось, равнодушна, - не
радуется и не грустит.

   Письмо было напечатано на машинке.
   Внизу стояли печать и подпись. Максим стал читать:

   "За мужество и отвагу, проявленную при выполнении особого задания в
боях с немецко-фашистскими захватчиками, Ваш муж награжден высокой
правительственной наградой - орденом Красного Знамени.
   Наша часть гордится им, мужественным сыном нашей великой Родины..."

   Максим остановился, не дочитав письма.
   Маша плакала. Хлопец попробовал было уговорить ее, но она заплакала
сильней.
   Максим сто ял растерянный, нс зная, как себя вести...

   - Что ты стоишь, черт бессонный? - укоряюще сказала бабка. - Воды подай.

   Он с облегчением выбежал в сенцы, принес ковшик воды и протянул Маше.
Но та отвела его руку:

   - Ты не бойся... Это ничего, что я плачу. Ждала, ждала столько,
волновалась, мучилась, и вдруг видишь - какая радость.
   Хорошую весть ты принес, как и отблагодарить - не знаю.

   Маша говорила сквозь слезы, но слезы эти были легкими и светлыми.

   - И день и ночь, бывает, о нем думаешь. А как не думать? Война ведь...
Только чего ж это я сейчас плачу? Радоваться надо, а у меня слезы...

   Бабка молча смотрела на невестку, потом сказала, торжественно и
удовлетворенно:

   - Вот и пришли они, те слезы... От радости... от счастья...





Иван Мележ

                                    В МЕТЕЛЬ


                                                          К. Черному

   Неистовствовала вьюга. Вверху над Засмужцем глухо шумел ветер и сыпал
на дорогу колючие мелкие крупинки. Мимо темными высокими стенами
бесконечно проходили сосны, шевеля своими косматыми лапами. Сжатая соснами
дорога бесчисленное количество раз поворачивалась, выпрямлялась, и всюду
нс переставая вел свою однообразную грустную песню ветер: ууу-уу.

   Засмужцу казалось, что не будет конца этому лесу, этой песне. По его
расчетам бор давно должен был кончиться. Время от времени Засмужец с
надеждой поднимал голову и всматривался в даль, надеясь увидеть поле, но
взгляд его неизменно упирался в ряды сосен.

   Он шел, тяжело дыша, пошатываясь, как обычно ходят уставшие люди.
Голова его была опущена, и если б он не поднимал ее иногда, можно было бы
подумать, что Засмужец на ходу спит. Снег пластом лежал на его шапке и
плечах. За хлопцем, на поводу, свесив голову, неохотно плелся конь.
   Седло на нем тоже побелело от снега: всадник часа три уже не садился на
него.

   Издалека, сквозь густой гул сосен, прорвался звук артиллерийского
разрыва, - еще одно напоминание о том, что и в эту ночь шла война.
Донеслось еще несколько разрывов, потом стало тихо. Засмужец прислушался -
разрывы не повторялись.

   Сильный порыв холодного ветра бешено набросился на Засмужца и толкнул
его назад так, что хлопец едва устоял на ногах.
   Конь поднял голову, настороженно повел ушами. А ветер со свистом
полетел дальше, гоня перед собой тучи снега. Засмужец натянул повыше ворот
шинели. Когда он раскрыл залепленные снегом глаза, то увидел впереди между
редкими соснами серую, грязную поляну. Это и было поле.

   В поле игти было холодней, и Засмужец то опускал голову, то отворачивал
лицо в сторону, чтобы укрыть его от ледяного ветра. Через несколько шагов
Засмужец споткнулся и упал в снег. Дорога оборвалась. Она была занесена
высокими плотными сугробами.

   Солдату не хотелось подыматься с мягкого пушистого снега. Он лежал
неподвижно, закрыв глаза, с наслаждением чувствуя, как тело приятно ноет
от усталости, как расправляются усталые члены и тепло, словно после вина,
медленно разливается по его рукам, ногам, кружит голову.

   Захотелось спать. Он не спал уже вторые сутки. Прошлой ночью он шел по
этой дороге в обратном направлении - в штаб армии с донесением от
командира кавалерийской бригады. Бригада прорвала немецкую оборону и
глубоко вклинилась в расположение врага. До штаба армии нужно было пройти
километров двадцать шли немногим больше, но все дороги и тропы были так
завьюжены снегом, что добраться до штаба удалось только за шесть часов, и
он замучил себя и коня. В штабе его задержали недолго - не дали даже
отдохнуть.
   Видно, донесение было важным, потому что через полчаса ему вручили
новый пакет и приказали немедленно возвращаться назад.
   Когда он выезжал из села, оставалось часа три до сумерек. От усталости
и бессонницы он чувствовал себя обессиленным.
   В довершение ко всему к вечеру разбушевалась метель.

   Засмужец большим усилием воли заставил себя подняться и пойти по целине.
   В какое-то мгновение он провалился по пояс. Ноги не нащупывали под
снегом твердого грунта. Засмужец подался немного вправо и с облегчением
снова почувствовал под ногами дорогу.

   Вскоре сугробы кончились, оголив скользкую, вылизанную ветрами дорогу.
Итти стало легче, и нужно было только следить за тем, чтоб не попасть в
санную колею - там было скользко.

   Через несколько сот метров дорога опять затерялась. Засмужец снова
начал плутать - то терял дорогу, то нащупывал ее ногами. Он шел, выбиваясь
из сил, и скоро так измотался, что вынужден был останавливаться через
каждые три-четыре шага, чтобы перевести дыхание. Когда иттн дальше уже не
было сил, Засмужец сел на коня. Это было возле могучего, одиноко стоявшего
дуба со сломанной вершиной, который он заметил, когда шел по этой дороге в
первый раз. Дуб был таким старым и таким широким и могучим, что Засмужец
тогда невольно остановился и даже свистнул от восхищения.

   Каштан шел более уверенно, каким-то внутренним инстинктом угадывая
дорогу.
   Но и он часто останавливался,- с натугой сопел и опять трогался дальше
с тупым животным упорством. От усталости он шатался из стороны в сторону,
спотыкался.
   Потом, собрав последние силы, пошел скачками. Засмужец пожалел коня,
слез на землю и повел его на поводу.

   Теперь вести коня было еще труднее.
   Хлопец сразу пожалел, что проехал на нем эти несколько сот шагов. В
начале пути Каштан едва не наступал на бойца, дышал у самой его шеи.
Сейчас конь с трудом поспевал за ним: шел на тугом поводу.

   Засмужец снова потерял дорогу. Он проваливался по пояс на каждом шагу,
но упрямо шел дальше. Увидс-в и сюроно дерево, он с надеждой направился
туда.
   И сразу пришлось разочароваться - это был тот дуб со сломанной
верхушкой, возле которого он садился на коня. Засмужец понял, что
заблудился. Обессиленный, он упал в снег. Конь постоял над ним немного,
подождал, потом забеспокоился, дернул повод раз, другой. Засмужец поднял
голову и увидел над собой морду коня. Она казалась необычно большой.
Каштан смотрел круглыми умными глазами, тревожно и нетерпеливо. Если бы не
острое, не оставлявшее всю дорогу сознание важности данного ему задания,
от удачного выполнения которого зависела судьба тысяч людей, он, вероятно,
не смог бы снова пуститься в путь. Весь смысл его жизни сосредоточился
теперь в одном слове: "дойти".
   И держась за это слово, как за единственное спасение, он с усилием
тронулся дальше. Теперь он шел в состоянии полузабытья.
   Вдруг Засмужец* увидел перед собой огонек. Он не поверил себе,
испугался, подумав с тревогой, что это мираж, протер глаза, но огонек не
исчезал. Он мерцал, дрожал, этот золотой огонек. Кругом, как и раньше,
гудела буря. Но человек уже не замечал, нс видел ничего, кроме этого
маленького огонька, веселый свет которого согрел душу, словно его тепло
передалось на таком расстоянии. Огонь в той деревне - его цель. Огонек был
таким близким, желанным, мерцал, казалось, перед самыми глазами.

   И на каждом шагу погружаясь и снег, сюсц почти побежал через поле, не
пытаясь больше искать дорогу.

   Это только показалось, что огонек близок. Солдат шел па свет, а тот
словно убегал от него. Засмужец снова начал терять силы.

   У самой деревни его окликнули патрули.
   Засмужец с облегчением сказал пароль и пошел к штабу. Передав пакет и
расседлав коня, он, тяжело передвигая ноги, направился в свой взвод. Но
как только он вошел в хату, в которой знакомо пахло теплым хлебом и только
что вытопленной печкой, усталость его, казалось, как рукой сняло. Солдат
поздоровался с молодухой и долго пытался замерзшими, непослушными пальцами
расстегнуть шинель. Женщина, с улыбкой следившая за ним, протянула руку.

   - Давай помогу.

   Она легко стянула с него задубевшую от мороза шинель и ватник.-
   Засмужец -во внезапно нахлынувшем порыве веселья крепко обхватил ее
талию и притянул к себе. Молодуха с улыбкой смотрела в его улыбающееся
лицо, на его стриженую голову, на которой смешно, по детски торчали ежиком
серебристые волосы, и пыталась освободиться.

   - Пусти. А то мамке твоей напишу. Отлупцует, - пошутила она.

   - Смейся, смейся. Все равно не пущу...
   Ему было весело, а почему - он и гам не знал. Засмужец звонко
рассмеялся и разжал руки. Улыбка не сходила теперь с покрасневших щек, с
полных, мягких губ восемнадцатилетнего юноши. Трудно было представить, что
совсем недавно этот паренек, с нечеловеческим упорством превозмогая
усталость, добирался до штаба.

   Когда Засмужец, наконец, присел у печки, ему показалось, что он никогда
не сможет сдвинуться с места. Но приподнятое настроение, которое,
неизвестно как, вошло в его душу, не покидало его.

   Вспомнив о том, что пришлось пережить п дороге, он сам удивился, что
смог столько вынести. Если б еще раз пришлось итти, он не сделал бы и
половины того, что раньше. За окном бушевала вьюга, в трубе заунывно
свистел ветер. Но Засмужцу приятно было слушать эту музыку. Теперь всеи
ветер и холод были позади.

   Молодуха вынула из печи чугунок и поставила на стол. Запахло вареной
картошкой. Засмужец с удовольствием следил, как подымается над горшком пар.

   - Садись, молодец. Совсем раскис. Мужчина называется!

   Она улыбалась. Засмужец удивился, как это он раньше не замечал, что у
нее такая хорошая, открытая улыбка. И ямочки на щеках, когда она смеется.
И голос такой мелодичный, мягкий.

   Женщина поставила кувшин с молоком.
   Засмужец сел за стол и принялся за ужин.

   А хозяйка готовила ему постель. Заманчиво шуршало сухое сено, его запах
разнесся по комнате.

   У солдата слипались веки. В голове начало звенеть. Беспорядочно
перебивая друг друга, проходили в его голове картины последней ночи.
Сломанный дуб. Заснеженное поле... Огонек мигает... Он попытался отогнать
сон. Какая-то неясная мысль неотвязно, как слепень, вертелась в голове.
Ему хотелось поймать ее, а она никак не давалась. И вдруг он понял, что
его беспокоило. Солдат открыл глаза.

   - Где Козлов и Бондарь? Почему их нет?

   Козлов и Бондарь были бойцами его взвода и вместе с ним жили здесь.

   - Почти сутки как пошли... - вздохнула женщина. - Покликали их на самом
рассвете, после того как ты поехал. Потом за селом крепко стреляли: и
пушки и пулеметы. Много, говорили, фрицев положили.
   Да ты спи, Микола. Отдохни, потом дознаешься...

   - И про них ничего не слыхать?

   - Ничего... Только Арсепиха говорила, что много наших полегло там... У
Арсенихи в хате командир стоял... Как это его фамилия?

   - Кондратеня.

   - Не иначе, Кондратеня. Так его убили. Она плакала, как по сыну. И
Петро и Симонов погибли. А Гришку рыжего видела раненого. Вся голова в
марле. Про Бондаря и Козлова пытала, так нет, говорит, не видал... Скинь
сапоги, просушу их...

   Скрипнули двери, В комнату вошел Козлов. Один рукав его шинели был
отрезан до локтя. Рука была забинтована и висела на марлевой косынке.

   - Что так глядите? Пе ждали? А? Нежданный гость! Здорово, солдат!
Катерине Алексеевне, мое! Особенное... Ну, что, доплелся?

   - Выходит, доплелся. И сам, знаешь, не надеялся, что догребусь. А где
Бондарь?

   - Бондарь раненый. А Симонова и Петра убили - разведке нашей досталось
больше всего. В нашем взводе ты да я, да мы с тобой - четыре человека
осталось, а то все ранены. Я тоже чуть не сыграл в ящик... Но и эсэсовцев
намолотили - поле почернело от трупов. В такую непогодь полезли. С ними
такого чуда еще не случалось. А в общем-то... говорят, завтра надо тоже
ждать...

   Засмужец расспрашивал о своих товарищах, называл имена и фамилии.
Козлов отвечал, и перед Засмужцем постепенно вставала картина упорного,
кровавого боя, что развернулся тут минувшей ночью. С болью и ненавистью к
гитлеровцам вспоминались живые лица тех, кого уже нет в живых.
   Прежнее беззаботно-радостное ощущение сменилось печалью и тревожным
ожиданием недалекого боя. К этому еще примешивалось чувство неловкости за
себя, за то, что он был в безопасности, когда тут насмерть дрались
товарищи.

   - Фрицам очень не по душе пришелся наш клин. Он им что нож в сердце.
Завтра снова придут... Ну, пусть попробуют! - с угрозой произнес Козлов,
стягивая шинель.

   Больше Засмужец ничего не слышал.
   Сон овладел им неожиданно и сразу. Голова бессильно упала на руки,
лежащие на столе.

   Снилось - спокойно блестит Припять.
   Засмужец взмахнул веслами. С лопастей, тихо звеня, падают капли воды. А
на корме, у руля, сидит Галя, его невеста. Она в шелковом белом платье, на
голове венок из ромашек, который они сплели на лугу.
   Такая хорошая, желанная. Он выпустил весла из рук и привлек к себе
Галю, но вдруг похолодел от отвращения: перед ним вместо Гали оказался
эсэсовец с черной свастикой. Эсэсовец нахмурился и столкнул Засмужца в
воду. Смертельная истома сковала тело... Кто-то схватил его и, вытянув на
берег, тряс, чтобы вернуть к жизни. Он слышал, что его окликают по имени,
но никак не мог отозваться.

   Когда он, наконец, открыл глаза, то увидел, что сидит за столом и перед
ним стоит капитан, начальник разведки; Козлов, разутый, без гимнастерки,
беспокойно шагает по хате и курит.

   - Ну и спите ж вы, Засмужец!

   - Уходился сильно, товарищ капитан.

   - Понимаю... Но спать вам сейчас не придется. Нужно доставить пакет в
штаб армии. Очень срочно.

   - Товарищ капитан, - попросился Засмужец, еще не совсем придя в себя
после короткого сна.

   - Знаю, что устал.

   - Я просто больше не могу.

   - Понимаю. Но послать некого. Нужно суметь!

   - Пошлите кого-нибудь... Ну, Бондаря.

   - Умер... от ран.

   Сон сразу слетел с Засмужца. Слова капитана напомнили ему недавний
разговор с Козловым. Капитан кивнул головой на скамью. Только теперь
солдат увидел за спиной капитана, на скамье, тело товарища. Его внесли,
когда Засмужец спал. Подавленный, с тяжелым чувством невольной вины перед
товарищем, он подошел к Бондарю и остановился.

   Капитан отошел в сторону, и свет от лампы упал на покойного. Бондарь
лежал вытянувшись, по грудь укрытый шинелью в засохших пятнах крови.

   Засмужца поразило лицо товарища.
   Солдата потрясло не столько выражение муки, застывшей на побледневших,
плотно сжатых тонких губах, в полуоткрытых темных глазах, сколько
выражение гнева и непокорной ненависти, которые не смогла стереть даже
смерть. Чувство вины перед товарищем, на которого он хотел переложить
выполнение своей обязанности, вытеснило все остальные чувства. Засмужцу
казалось, что Бондарь сейчас может встать и бросить ему в лицо : "Что ты
еще можешь требовать от нас? И как ты смеешь отказываться - после того,
что сделали мы!"

   Засмужсц выпрямился, подтянулся, как будто и правда ему были сказаны
эти слова укора. Усталость отступила. Ее место заняли боль и гнев.

   Он мало знал Бондаря, всего дней пять Засмужец был в этой роте и почти
столько же - на фронте. Он знал, что Бондарь тоже из Белоруссии, что он
воюет уже около двух лет, что считается он смелым и опытным разведчиком.
Новичок Засмужец относился к нему с большим уважением.
   А Бондарь, встречаясь с Миколой, был особенно приветлив и называл его
"земляком".

   Теперь, стоя перед погибшим, Засмужец впервые почувствовал, что
какие-то неведомые ему до сих пор связи сближают и объединяют их. То, что
они воевали рядом в одном взводе, за общую цель, против общего врага,
встало в его сознании в новом, волнующем свете, приобрело глубокий смысл.
Человек, которого он знал издалека, сразу стал близким и родным. И те,
другие, что пойдут еще в бой вместе с ним, стали в эту минуту дорогими и
близкими, как никогда.

   Рядом с Засмужцсм стояла и плакала хозяйка. У него же не было ни слез,
ни слов. Все его существо заполняло одно великое чувство. В этом чувстве
неразрывно сплелись горе утраты, испепеляющая ненависть к врагу, горечь
вины и нетерпеливая жажда мести.

   Солдат наклонился к мертвому, скрестил его руки на груди. Потом резко
повернулся к капитану.

   - Товарищ капитан, мне нужен другой конь. Каштан не может итти.

   - Вам оседлали Бондарева Зверя.

   - Разрешите итти?

   Капитан кивнул головой.

   Засмужец быстро оделся ц, не попрощавшись, выбежал из хаты.

   Попрежнему завывал ветер. В лицо била холодная снежная пыль. От ледяных
ударов ветра Засмужцу становилось легче.
   Подвели коня. Боец легко вскочил в седло, натянул повод.

   - Ну, счастливо доехать, - сказал капитан, вручая пакет и пожимая руку.

   - Есть счастливо доехать, товарищ капитан.

   Конь в одно мгновение вынес его в поле.
   Все еще клонило ко сну, но ледяные удары ветра помогли прогнать
сонливость. Сами собой легко поплыли мысли - чистые и ясные.

   "Как я мог просить об отдыхе, - думал Засмужец, - когда моих товарищей
уже нет? Их обязанности ложатся на мои плечи. Я в ответе перед ними".

   От бессонницы звенело в голове. "Спал плохо и мало, наверно, и часа не
поспал,- подумал он. - Даже во сне не отцепишься от проклятых гитлеровцев".

   Застоявшаяся лошадь шла легко. Засмужец и не заметил, как оказался
далеко в поле. Позади, как и раньше, горел одинокий огонек. Он, словно
прощаясь, дружески подмигивал ему, желал счастливой дороги. Солдат оторвал
взгляд от огонька и больше не оглядывался. Впереди снова лежала далекая,
трудная дорога. Не умолкая гудела вьюга.





Иван Мележ

                         ПОБЫВКА СЕРЖАНТА


   Сержант очень спешил. Он получил отпуск на короткий срок, и ему жаль
было каждой ушедшей минуты. А все как будто нарочно не ладилось. Сначала
он никак не мог разыскать поезд, который должен был его доставить в N. На
путях стояло немало эшелонов, но они либо отправлялись в другом
направлении, либо не скоро должны были отойти.

   Потом Василю посчастливилось. На станцию прибыл новый состав, он должен
был через пять минут отправляться как раз в ту сторону, куда собирался
хлопец. Сержант узнал об этом у железнодорожника тогда, когда поезд, уже
набрав скорость, покидал станцию. Просто чудо было, что он еще успел
уцепиться за поручни. Он взобрался на тамбур и не мог сдержать радости,
слушая, как внизу перекликаются колеса.

   Поезд шел медленно. Ночь была на редкость холодной, сырой, и
пронизывающий ветер прохватывал насквозь. Чтобы не закоченеть, хлопец
время от времени на ходу соскакивал с подножки и бежал наперегонки с
вагоном. Но даже невзгоды эти не могли.
   погасить его радости - он приближался к цели.

   Хуже было на станциях и разъездах.
   Машинист не пропускал ни одного самого завалящего полустанка без того,
чтобы не постоять несколько минут. У сержанта каждый раз при очередной
остановке возникало острое искушение - бросить состав и пойти пешком.

   На какой-то станции состав застрял надолго. Паровоз отцепили и
железнодорожник сказал сержанту, что дальше поезд пойдет только через три
часа.

   Это сообщение привело Василя в состояние, близкое к отчаянию.

   Он обегал всю станцию, окутанную осенней теменью, облазил все ее
уголки, не теряя надежды на какой-нибудь счастливый случай. Но вокруг
ничего не было. Ни одного поезда. Только в тупике беззаботно посвистывал
какой-то паровозик. Чувствуя, что надежда совсем его оставляет, сержант
поспешил туда.

   Паровозик, видимо, был рабочим. Старый худой человек и долговязый
подросток грузили дрова. В полосе света, который падал из будки, отчетливо
были видны их торопливые движения.

   На вопрос сержанта паренек, хмыкнув носом, важно ответил, что через
полчаса паровоз пойдет как раз к тому городку, который нужен был сержанту.

   Хлопец так обрадовался, что не сразу поверил, - а вдруг он ошибся? Он
переспросил и получил тот же ответ. От радости сержант тут же бросился
помогать рабочим грузить дрова.

   Скоро эта работа была закончена, и паровозик выбрался па путь. Сержант
вызвался помогать машинисту. Кочегар из него получился горячий, быстрый.
Старик, видя нетерпение военного человека, не жалел паров и выжимал из
паровозика всю скорость, на какую тот только был способен.
   Но сержанту и теперь казалось, что они еле-еле плетутся.

   Минут через сорок паровозик остановился на станции. Неподалеку, в
стороне, в утренней синеве дрожали огоньки городка.
   Забыв в спешке попрощаться, сержант спрыгнул на землю и оглянулся. На
станции не было ни одного человека. По безлюдному перрону неспокойный
ветер гнал сухие листья.

   Сразу, как только сержант ступил на этот перрон, его подхватила волна
радостного возбуждения.

   Лида, его любимая Лида, которую он мечтал увидеть все эти годы, по
которой он так тосковал, теперь недалеко. Там, среди этих мелькающих в
утренней синеве огоньков, один поглядывает из ее окна. Который?..

   По этому перрону Лида, наверно, не раз проходила. Может быть, даже
вчера была здесь... Василь подумал, что Лида каждую минуту может ему
попасться навстречу, что она может оказаться тут, на станции. Он медленно,
все время оглядываясь, прошел по перрону, заглянул в зал ожидания и,
только убедившись, что Лиды нигде нет, покинул станцию.

   К городу вело шоссе, обсаженное старыми, раскидистыми осинами. Сержант
то шел, то начинал бежать. В сердце щемящим холодком шевелилось
беспокойство:

   "А что, если нету ее дома? Уехала куданибудь? Нужно было бы
предупредить о приезде, - думал сержант. - Но как, если до сегодняшней
ночи я сам не знал, что получу отпуск?.."

   Уже рассвело, когда он подходил к мосту. Дальше начинались дома. Вот
он, тот городок, который посылал ему на фронт столько писем, написанных
рукой Лиды. До войны хлопец и не знал, что где-то на Волге есть такой
городок. А потом, когда от Лиды из эвакуации пришли первые письма, это
место стало самым любимым уголком на земле. Наверно, сотни раз выводил он
на конверте название городка. Наконец довелось увидеть его...

   Город жил шумной и хлопотливой жизнью. Первыми на улице сержанту
встретились девчата. Они весело, с азартом, перебивая друг друга, о чем-то
спорили.
   К удивлению сержанта, девушка, что-шла в середине, оказалась знакомой.
Они часто виделись до войны в Минске, она училась с ним и Лидой в одном
институте.

   Он обрадовался случайной встрече, хотел было окликнуть Галю, спросить,
дома ли Лида. Но подумал, что это задержит его еще на несколько минут, и
молча прошел мимо.
   Девушка не заметила его.

   Улицу Чкалова он нашел быстро. В самом начале улицы, возле низкого
деревянного домика, подняв кверху голые суковатые ветви, с любопытством
поглядывал на нежданного гостя дуб. "Она в том доме, - догадался хлопец.-
Она писала, что у них во дворе стоит дуб".

   Он пошел медленнее, чтобы унять волнение.

   Сколько они не виделись! Нет, не три с половиной года прошло с того
памятного третьего дня войны, когда они разошлись в разные стороны. Каким
коротким было то расставанье в ночном Минске, в угрожающем блеске пожаров!
И как много лет разлуки принесло оно!

   Сержант толкнул калитку. Мать Лиды колола дрова. Она подняла голову,
минуты две всматривалась, не узнавая солдата, потом обрадованно
воскликнула:

   - Василек? Живой и здоровый... Родной!
   . Марья Петровна, счастливая, подошла к нему и обняла. Потом сразу
погрустнела, на глазах блеснули слезы.

   - А мои два...
   Она заплакала.

   Ее слабая, согнутая горем фигура вызвала у Василия чувство сыновней
нежности и жалости. Ему хотелось сказать что-нибудь доброе, чтобы смягчить
ее горе, но он ле находил слое. Мать перестала плакать, спросила, все ли
его родные остались живы после оккупации. Он в нескольких торопливых
словах рассказал все, что сам узнал из писем, которые получил из дому
после освобождения Полесья, и нетерпеливо спросил:

   - Где Лида?

   - Лида спит. Вчера пришла в два часа ночи... Заходите в дом, -
заторопилась мать.

   Он ждал, что Марья Петровна скажет, откуда Лида вернулась так поздно,
но мать молчала. Они вошли в дом.

   Василь подошел к двери Лиданой комнаты. Несколько минут он стоял не
двигаясь, чтобы перевести дыхание. Потом одернул гимнастерку и постучал.

   - Кто там?

   Голос Лиды... Он не ответил, боясь выдать волнение, и постучал еще раз.
Лида повторила вопрос.

   - Время вставать, соня, - проговорил он и не узнал своего голоса. -
Гости к тебе...

   - Ой! - вскрикнула Лида и затихла.
   Через несколько минут Лида открыла дверь и пригласила войти. Кровать
была застелена. Лида стояла у окна и смотрела на него заспанными еще, но
беспокойно сияющими глазами. Она показалась ему необыкновенно красивой и
повзрослевшей за эти годы.

   Оба они стояли растерянные, смущенные, не зная, как поздороваться. Ему
хотелось сжать ее в своих объятиях и целовать... Но о":и так долго не
виделись, так отвыкли от ласки, так волновались оба, что только неловко
пожали друг другу руки...

   Лида предложила ему стул, присела сама и приказала:

   - Ну, рассказывай. Как же ты?.. Так нежданно...

   - Ты не ждала? - спросил он с шутливой обидой, чтобы скрыть неловкость.

   - Нет, не ждала, - ответила она в тон.

   - Значит, я напрасно спешил?

   - Значит, напрасно...

   Она взглянула на него с едва заметной улыбкой, и в глазах - они
казались темными от густых черных ресниц - вспыхнули знакомые огоньки.

   Беседа пошла весело и легко. Василь шутливо рассказал о своих
злоключениях в дороге. Лида смеялась. Так, полушутя, они болтали долго,
пока от растерянности, вызванной долгожданной встречей, нс осталось и
следа.

   Тогда Василь вдруг почувствовал досаду. "Не такой должна быть наша
встреча.
   Нужно сказать что-то большое, особенное.
   Каждое слово должно быть особенным. Это ведь минуты необыкновенные,
неповторимые". Веселая разговорчивость оставила его.
   На лбу появились морщинки огорчения.

   Он оборвал разговор, Лида, заметившая странную перемену в его
настроении, посмотрела на него с удивлением.
   Василь заговорил снова:

   - Если бы ты знала, как я рад, что вижу тебя снова... У меня какое-то
необычное чувство, хочется смотреть и смотреть на тебя... Даже больше, чем
говорить. И какое счастье это - видеть тебя, твои глаза, твои руки... Я
ведь привык думать, что ты далеко-далеко. Три года так думал...

   Лида, смущенная его словами, не сказала ни слова, но он по ее взгляду
понял, что она чувствует. Да, и она счастлива, что видит его. Очень
счастлива.

   Он не мог оторвать взгляда от ее глаз.
   "Пусть эти часы будут без печали. Пусть думает, что их еще много", -
где-то далеко и неясно проплывает мысль. И тут же исчезает, как тучка с
ясного высокого неба. И снова - только ее глаза, близко-близко...

   - Как хорошо ! - едва слышно прошептала Лида. Ее руки доверчиво легли
на плечи Василия.

   Он обнял ее и сидел молча, наполненный ощущением ее близости и острой
радости.

   ...Оборвалось это неожиданно. Прошло немного больше часа. Из кухни
раздался тлос Марьи Петровны:

   - Лида, время завтракать.
   Лида быстро встала, посмотрела на ручные часы.

   - Ой, мне надо бежать.

   - Куда?

   - На работу.

   - На какую работу? Ты работаешь? Ты же училась.

   - Я работаю на авиационном заводе.
   Скоро месяц.

   - А институт?

   - Я учусь и работаю... Чем ты так смущен? - спросила она.

   Он замолчал в нерешительности. "Сказать? Нет, немного поздней".

   - Я тебя провожу. Хорошо?

   К заводу, который находился километрах в двух от Лидшного дома, на
окраине города, они шли очень быстро. Падал первый снег. Весело
мельтешились быстрые снежинки и устилали перед ними дорогу.

   - Ты и учишься и работаешь? Трудно ведь.

   - Трудно. Утром и днем - работа, вечером от четырех до десяти занятия.
Потом подготовка к занятиям. Вчера пришла заполночь. Так каждый день...
Как пришло извещение, что второй брат погиб, сразу и пошла.

   Улица поднималась в гору. Время безжалостно отсчитывало минуты. Василь
все порывался что-то сказать и все откладывал.

   - Я хотела сначала попроситься на фронт, - сказала она после короткого
молчания, - не могла я больше сидеть тут.
   Наболело очень с самого сорок первого.

   Да маму нельзя было бросить одну. Горе совсем подкосило ее. Я ей была
единственной поддержкой.

   Около заводских ворот, на горке, они остановились. Внизу лежал город.
Отсюда были видны ленты его улиц, немногочисленные квадраты площадей.
Крыши белели нетронутым снегом. Прямо над городом висело низкое солнце.

   - Ну, возвращайся. Отдохни после дороги. Я вернусь в три часа. На
занятия не пойду, буду с тобой. Снова вместе - днем и весь вечер... Как я
рада, что ты приехал...

   Она счастливо засмеялась.

   - Мы не будем вместе вечером... И сегодня больше не увидимся... Я
сейчас пойду на станцию. Скоро должен пройти на фронт наш эшелон. У меня
только десять часов отпуска.

   - Только десять часов! - удивленно повторила Лида.

   - Я не хотел говорить тебе раньше...
   Мне просто повезло. Через вашу станцию должен был пройти на фронт
эшелон нашего полка. За семьдесят километров отсюда он остановился на
несколько часов. Я отпросился, и меня отпустили... на десять часов. Чтобы
через десять часов я ждал их на станции...

   - Десять часов... Ну и пусть, - тряхнула она головой. - Чего я грущу? Я
могу еще побыть с гобой. Попрошу, чтоб меня отпустили раньше...

   - Если бы еще десять! А то ведь почт"
   восемь часов иэ них ушло на дорогу. Пока ехал, искал состап, шел в
город - потратил восемь часов. Для нас осталось только два часа...

   - Только два часа?! Так мало?..

   - А разве двух лет хватило бы?

   Лиде нужно было итти, а сна все медлила. Не хватало сил, чтобы сказать
последнее слово.

   Василь сердцем чувствовал ее боль и говорил о том, что скоро кончится
война и они снова встретятся в Минске, чтобы быть всегда вместе.

   Они попрощались. На прощанье сержант сказал:

   - Когда я ехал, я так боялся, что не перегоню наш эшелон или не застану
тебя... А теперь я счастлив... Целых два часа!
   На войне нс каждому такие два часа выпадают...




Иван Мележ

                                ПЯТЫЙ ДЕНЬ


   Первая попытка вырваться из блокады кончилась неудачей. Бригада
вынуждена была на рассвете вернуться обратно, занять свои прежние рубежи.

   Положение еще более ухудшилось. Воспользовавшись том, что отряды,
которые пошли на прорыв, снялись со своих мест, гитлеровцы кое-где без боя
продвинулись вперед и укрепили свои позиции.

   На рассвете командир бригады Туро вец возвращался из отряда Зайцева к
себе о штаб. Его тревожили невеселые мысли -- настроение многих партизан
после неудач этой грозной ночи было, как о н заметил, подавленным. Всех
беспокоила будущая судьба бригады.

   "Как это могло произойти?" - старался он сосредоточиться, но голова
была тяжелой, непослушной: давала себя знать усталость и перенесенное
потрясение.

   Обрывками в памяти вставало недавнее.
   Мины, завывая, проносятся над головой и разрываются то там, то тут. В
стремительном свете разрывов оогнено вспыхивают деревья, раздаются крики
раненых.

   Он вдруг вспомнил другое - эти два чертовых пулеметных гнезда. Пулеметы
так секли, что нельзя было поднять голову.

   "Товарищ комиссар! Разреши ее, я.. его гранатой".

   Коля Малик, комсорг отряда, взял гранаты, быстро вставил запал и
пополз. Туровец через несколько минуг услышал в той стороне два взрыва.
Один пулемет сразу умолк, но другой, тот, что находился правее, строчил
злее прежнего... Потом издалека неожиданно ударила пушка. Снаряд с шумом
пролетел над головой и разорвался позади, между деревьями...

   "Эх, мин нету!" - невольно снова пожалел комиссар, как будто те
пулеметы мешали и теперь.

   Думая о прошедшем бое, Туровец подошел к штабу, который размещался на
той же полянке, что и вчера. Сегодня тут царил беспорядок,
свидетельствовавший о том, что хозяева вернулись сюда недавно.
   Полуразобранный вчера шалаш выставлял напоказ голые темные жерди. Его
еще не успели покрыть. Ящики со штабным имуществом валялись на траве...

   Возле шалаша щуплый черноглазый начальник штаба Габдулин просматривал
папку с документами. Он сказал Туровцу, что командир бригады Ермаков
находится у радиста, разговаривает со штабом соединения.

   Через минуту пришел и Ермаков.

   - Ну что, Микола? - спросил Туровец. - Чем порадуешь?

   - Обещают прислать с фронта самолет...
   Как там Зайцев?

   Туровец рассказал. Ермаков, слушая, беспокойно ходил взад и вперед.
Шагал он тяжело, широко и ровно, словно мерил шагами землю; пройдя
несколько шагов, резко на каблуках поворачивался и по своим же следам шел
обратно. Ермаков был мрачным и встревоженным. Невдалеке от штаба
раздавалась почти не прекращающаяся пулеметная стрельба.

   - Ковалевнч воюет, - перебил комиссара Ермаков. - Продолжай, продолжай,
- кивнул он Туровцу и снова зашагал, старательно приминая каблуками траву.

   Туровец кончил рассказывать, а комбриг все ходил и ходил. Ермаков
никогда не умел скрывать своего настроения, все, что он переживал,
отражалось на его подвижном, выразительном лице. Думал он, очевидно, о
чем-то неутешительном, уголки его губ недовольно кривились.

   - Как это могло произойти? - ни к кому не обращаясь, проговорил
Туровец. - Недооценили, может быть, силу врага?
   Ошиблись в чем-то?

   Ермаков резко остановился, живыми зеленоватыми глазами посмотрел на
комиссара, удивленный тем, что тог отгадал его мысли.

   - Ясно - как, - сказал он неохотно. - Прошляпили - вот как! - И зашагал
снова.

   - Прошляпили? В чем? Место выбрали неудачно? Не может быть, чтобы всюду
столько фрицев сидело.

   - На рожон сами полезли!

   Габдулин сообщил, что после того как партизаны разведали участок,
гитлеровцы уже вечером подбросили туда в подкрепление пехоту с минометами
и несколько танков - они укрепили свои ненадежные позиции, в том числе и
эту.

   Ермаков озабоченно остановился и, очевидно, приняв решение, бросил:

   - Я поеду к Ковалевичу, потом к Лосю заскочу. Вернусь через два часа.

   Легко повернувшись на каблуках, он крикнул на ходу ординарца и скрылся
за дересьягуш. Послышалось нетерпеливое норовистое пофыркивание коня.

   - Вот тебе и Первомай! - невесело усмехнулся Габдулин. - Не повезло,
можно сказать. Праздничный вечер и всякие там торжества отменяются... или
переносятся на следующий год. То же, что было в позапрошлом... Л солнце
майское, праздничное! - вздохнул он, с завистью оглядываясь вокруг. - И
такая красота повсюду, черт побери, что о смерти и думать не хочется.

   Туровец посмотрел на часы.

   - Скоро должны передавать приказ Сталина. Если б ты знал, как мне не
терпится услышать его слово, Рашид! Я пойду к рации.

   - Я тоже иду, комиссар! Будем вместе слушать Сталина - значит, все-таки
и у нас будет первомайский праздник!

   - Будет, Рашид!

   Туровец и Габдулин пересекли полянку н подошли к согнувшейся немолодой
березке, под которой примостился со своей рацией радист Земляков.

   "Что Сталин скажет?" - с надеждой и волнением думал комиссар.

   В батареях рации кончались последние остатки энергии, и рацией
пользовались теперь только при выполнении самых важных боевых операций.

   Радист, светловолосый, небольшого роста хлопец, стоя па коленях,
копался во зле своей коробки.

   Туровец еще издали крикнул:

   - Настрой, земляк, ца Москву! Товарища Сталина будем слушать.

   Узнав о том, что сейчас будут передавать приказ, возле рации собрались
все, кто был в это время при штабе. Под березой, около Туровца, Габдулина
и Зс;,;лякова, образовался круг. Радист поудобнее уселся перед ящиком,
положил на него- листок чистой бумаги, отточил три карандаша.

   Туровец то и дело вынимал из кармана часы Кировского завода с толстым
стеклом из слюды над пожелтевшим циферблатом.
   Эти часы сохранились у комиссара еще с довоенного времени и верно
служили всю войну. Ему предлагали разные трофейные "редкости", один раз
подарили замысловатые флотские часы, но комиссар не расстался со своими, а
подарок отдал одному разведчику.

   Минутная стрелка медленно приближалась к двенадцати. Когда до
двенадцати оставалось три минуты, Туровец дал знак радисту - время
включать. Он взял один наушник, второй протянул Землякову. Радист повернул
рычаг. В наушниках сначала послышались беспорядочный треск и шипенье,
потом, постепенно проясняясь, раздались первые слова:

   "...Керчи и Никополя, плодородные земли между Днепром и Прутом. Из
фашистского рабства вызволены десятки миллионов советских людей".

   "Что это? Приказ Сталина? Неужели опоздали? - тревожно мелькнуло в
голове. - Как же это? Неужели часы подвели?"

   "Выполняя великое дело освобождения родной земли от фашистских
захватчиков, Красная Армия вышла к нашим государственным границам с
Румынией и Чехословакией и продолжает теперь громить вражеские войска на
территории Румынри..."

   Да, это приказ Сталина! В этом невозможно было ошибиться, хотя Туровец
и не слышал начала передачи. Приказ написан по-сталински просто и ясно и
пронизан верой вождя в победу. Не дыша, вслушивался он в голос диктора,
стараясь все запомнить, боясь пропустить хотя бы одно слово.

   Вместе с иим замерли все, кто находился у рации, хотя они и не слышали
слов приказа. Они жадно следили глазами за Туровцем и радистом и по их
лицам старались угадать содержание приказа. И когда черные цыганские глаза
комиссара заискрились радостью, люди вокруг заулыбались; когда же лицо его
стало серьезным и крутой смуглый лоб от виска к виску перерезали бороздки
морщин, люди невольно насторожились. Несколько партизан старались
заглянуть из-за плеча радиста на белый разлинованный лист бумаги из
какого-то немецкого "гроссбуха", который Земляков быстро заполнял
неразборчивыми завитушками.

   Туровец, слушая, казалось, забыл обо всем.

   "Отечественная война показала, - звучало в наушнике, - что советский
народ способен творить чудеса и выходить победителем из самых тяжелых
испытаний".

   Комиссару показалось, что это сказано специально для них, как будто
Сталин мог знать об их положении. Пораженный этой мыслью, комиссар
пропустил несколько слов.

   Он сразу спохватился и еще напряженней стал вслушиваться в
торжественный голос диктора. В эти минуты он забыл об усталости, которая
еще недавно валила его с ног, о непереносимой, казалось, тяжести,
угнетавшей его после неудачной попытки вырваться из блокады.

   - Что передают? - не выдержал широкоплечий русобородый партизан с
марлевой повязкой на большой стриженой голове.

   Комиссар нетерпеливо мотнул головой: не мешай. А далекий голос из
Москвы продолжал:

   "Дело состоит теперь в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков
всю,- диктор сделал ударение на слове всю, - нашу землю и восстановить
государственные границы Советского Союза по всей линии, - диктор выделил
последние слова, - от Черного до Баренцева моря".

   "Пришла наша очередь! Наш праздник наступает!" - пело в сердце Туровца.
   И хотя это была еще только задача, которую вождь ставил перед армией и
народом, Туровец принял ее так, словно она уже стала действительностью,
совершившейся реальностью. Давно не знал он такой радости. Первый день мая
принес ее как вознаграждение за все тревожные ночи и дни.

   Когда он услышал: "Да здравствуют советские партизаны и партизанки",
ему показалось, что это вся необъятная свободная родина, что лежала по ту
сторону фронта, приветствует их и желает им успеха в тяжелой борьбе.

   - Можете надеяться на нас, Иосиф Виссарионович! - прошептал
взволнованный Туровец.

   Диктор уже произнес последнее: "Верховный Главнокомандующий Маршал
Советского Союза И. Сталин", уже зазвучали торжественные звуки марша, а он
все еще держал наушники. Марш неожиданно оборвался - это Земляков, экономя
энергию, выключил рацию. Туровец приказал включить ее, чтобы послушать
начало приказа, который диктор стал снова читать. Комисар послушал
пропущенное им место приказа, положил наушники, встал и повернулся к
партизанам.

   "Что сказал Сталин?" - прочел комиссар во внимательных, напряженных
взглядах партизан.

   - Товарищ Сталин сказал, друзья, - волнуясь, произнес Туровец, - что
наша задача заключается в том, чтобы очистить от фашистских захватчиков
всю советскую землю и восстановить наши границы. - Он обвел сияющими,
вдохновенными главами лица партизан.

   - Всю землю! Слышали? - выкрикчула радостно Залесская, веселая
певунья-сестра, и неожиданно для всех зачлакала.

   - Значит, теперь скоро будет свободна и наша Беларусь?

   Возбужденные голоса покрыл густой и сильный, как заводской гудок, бас
раненого с повязкой на голове:

   - Тихо вы! Слушайте лучше! Что, товарищ комиссар, Сталин еще сказал?

   Турозец стал пересказывать содержание приказа, стараясь вспомнить
каждое услышанное им слово. Все слушали напряженно и взволнованно.
Особенно запомнилось ему лицо Залесской, смотревшей на него затуманенными
слезами счастливыми глазами. Бородатый раненый с повязкой слушал с суровым
выражением лица и с яростью смотрел на всякого, кто перебивал Туровца
вопросами.

   Глядя на них, комиссар еще раз подумал о том, как всем им нужны
сталинские слова, как ждут их в каждом окопе. Нужно немедленно передать их
во все роты, все взводы, каждому бойцу.

   Он повернулся к Землякову:

   - Переписал приказ?

   - Сейчас кончаю.

   Туровец пожалел, что нет теперь типографии: - другое дело было бы. Ну,
что ж делать, переписывать так переписывать!
   Он подозвал нескольких партизан, протянул бумагу Габдулину и уселся сам.

   Когда листки были переписаны, Туровеи с нарочным разослал их в отряды.
На дорогу он наказывал:

   - Что бы ни было, донесите... Приказ товарища Сталина!

   В отряд Ковалсвича комиссар пошел сам - ему хотелось лично передать на
передовую сталинский приказ.

   Солнце поднялось выше и купалось в глубокой дымчатой синеве. Лучи,
пробиваясь сквозь густую зелень берез и осин, пятнами сверкали на влажной
коре, на траве. Светлые полосы, как шелковые ленты, весело расцвечивали
тенистую полутьму леса. Деревья стояли молчаливые, спокойные,
попраздничному торжественные. Птичье царство на разные голоса славило
радость существования, первый день мая.

   Туровцу вспоминались отдельные выражения приказа. Он снова думал о
недавней ночи, но теперь все пережитое вставало в другом свете. Ощущение
громадной, почти непоправимой беды, которое раньше едва не поглотило все
другие ощущения, отступило. Он увидел теперь ночные события с высоты, с
которой был виден весь фронт.
   И он еще раз почувствовал, что нужно как можно скорее рассказать всем
партизанам, что происходит там, за кольцом блокады.

   Отряд Ковалевича находился на самом неспокойном участке. Тут псе утро
не утихала пулеметная трескотня. Над. КП с воем проносились мины и
разрывались то возле командного пункта, то немного позади, в лесу.

   Когда комиссар добрался до КП, Ковалевич о чем-то разговаривал с
вихрастым хлопцем, командиром разведки. Ковалевич пожал своей плотной
рукой руку Туровца и пожаловался:

   - У меня дрянь дела, комиссар. Гитлеровцы, как из тучи, сыплют бомбами
и минами. А мы каждый патрон считаем. Гранаты кончились. Приходится больше
молчать и слушать. Ты, кажется, с какой-то новостью?

   - Да, с новостью. С хорошей новостью, Иван Саввич, - сказал Туровец. -
Первомайской. Приказ товарища Сталина...

   - Приказ Сталина? Что же ты молчишь? Покажи!

   - А я и не молчу, - улыбнулся Туровец.

   Ковалевич не спеша прочитал листки.
   Это был высокий, плечистый мужчина с густыми светлыми бровями и умными
глубоко запавшими глазами.

   - Хорошая новость, Ники4юр Павлович, - удовлетворенно сказал он,
дочитав последнюю строчку, и сразу, без лишних слов, перешел к делу: - Ты
что, совещание хочешь? Правильно, совещание надо обязательно. Но я могу
сейчас только политруков снять на полчаса. И то не всех.
   Больше никого. Из третьей и восьмой, сразу говорю, не могу. Боюсь за
эти две.

   - Давай всех, кого можешь! Только скорей!

   - У меня, ты же знаешь, все скоро делают.

   Ковалевич разослал посыльных. Потом дослушал до конца донесение
разведчика и отпустил его. Туровцу он посоветовал:

   - А в третью и восьмую пошли моего комиссара.

   - В третью я пойду сам, - решил Туровец. - Порадую бойцов и посмотрю,
как народ живет...

   Совещание с политруками было коротким. Минут через десять все уже
расходились по ротам. Туровца в третью роту пропел молоденький
паренек-разведчик. К переднему краю пришлось пробираться то ползком - от
ямки к ямке, то перебежками под вой мин и свист пуль. Еще не добрались они
до роты, как послышался постепенно нарастающий гул, от которого дрожала
земля. Стараясь, чтобы самолеты не застали его на открытом месте, Туровец
заспешил и ловко перемахнул через бруствер окопчика. Он увидел перед собой
пулеметчика Кривца.

   - Приказ товарища Сталина принес! - крикнул Туровец вместо приветствия.

   - Приказ Сталина? Дайте... Эх, послушать нельзя!

   Из-за ветвей двух соседних осинок, из-за зеленых трепещущих листьев
тяжело выплыло несколько "Юнкерсов". Кривец достал пулемет, поставил в
углу окопа.
   Медленно пройдя над окопами, самолеты развернулись. Два из них круто,
как коршуны, устремились вниз, с гиегушим воем пролетели низко над
окопчиком. Когда вой прекратился, никто не знал, так как в это мгновение
всколыхнулась вся земля. Раз, другой, третий, пятый... На Туровца и
пулеметчика посыпались мелкие комья земли.

   Потом один из самолетов повернул обпатно, а второй на прощание сделал
еще один круг. Под ним нежданно выросло большое облако. Оно стало
снижаться и увеличиваться, поблескивая множеством белых мелких лепестков.
Это были листовки. Кривец, отряхивая с одежды землю, злыми глазами следил
за тем, как они снижались, и ругался. Одна из листовок опустилась на плечо
Кривца. Комиссар взял ее, пробежал глазами. "Партизаны... Комиссары ведут
вас к гибели... Вы окружены железным кольцом немецких войск...
Сопротивление бесполезно! - угрожали громадные черные буквы. - Бросайте
оружие!"

   Туровец с отвращением смял листовку и бросил.

   В окоп Кривца прыгнул его сосед, рябоватый широкоплечий подрывник
Шатура.
   Ему не терпелось поговорить с комиссаром.
   Живому, непоседливому Шашуре было не го себе в его одиночке-яме.

   - Товарищ Сталин поздравляет нас с Первым мая, друзья! Он сказал, что
Беларусь скоро будет освобождена.

   - Спасибо ему великое... - Кривей вдруг, нс договорив, прижался щекой к
гладкому прикладу и нажал спусковой крючок. Раздалась скупая короткая
очередь. Кривей положил приклад на землю и спокойно отвернулся от
пулемета: - Еще одного...

   - Туда ему и дорога!

   Туровец рассказал о приказе. Грохот боя мешал слушать, и оба бойца
часто переспрашивали комиссара. Кривей, не отходя от пулемета, все время
следил за полем.

   - Значит, товарищ комиссар, скоро фрицу конец? Восстановить все
границыздорово! - горячо заговорил подрывник.

   В его постоянно меняющих выражение лукавых глазах отражалось все, что
происходило в беспокойной его душе. Душа эта, надо сказать, была широкая и
неуравновешенная и доставляла раньше немало хлопот командирам и комиссару,
но Туровец любил Шашуру за искренность и силу чувств, хотя обычно держал
себя с ним сдержанно, сурово.

   Приказ Сталина подрывник слушал внимательно, время от времени с
восхищением поглядывая на Кривца.

   - Это - факт. Сталин слово держит крепко, - спокойно сказал пулеметчик,
встретив взгляд подрывника.

   Кривец был совсем не похож на товарища. Это был сдержанный,
рассудительный человек, скупой в движениях и в проявлении своих чувств.
Никто нс видел, чтобы Кривец когда-нибудь очень радовался, зато как будто
и грустным его никогда не видели. Он считался одним из лучших пулеметчиков
в бригаде.

   Шатура никак не мог успокоиться, глаза его возбужденно горели.

   - Про партизан как сказал, а?

   - Я каждый раз, как послушаю, так будто умней становлюсь. Сил больше, и
воевать лучше хочется.

   - А мне, хлопцы, когда я слушал приказ товарища Сталина, - дружески,
сердечно заговорил Туровец, - особенно запали в душу слова о том, что
советский народ может творить чудеса. Мне показалось, как будто он для нас
это сказал. Тяжко нам сейчас, хлопцы, но не надо унывать.
   Один раз не вышло; еще попробуем, да с большей силой, с большей злостью!
   Главное - не вешать головы!

   - Было такое, чего таиться, - чистосердечно признался Шашура. - Как
увидел ночью - не удалось, нужно отступать назад и потом сидеть почти без
патронов,- подумал: ну, конец. А теперь - не,т! Не на таких наскочил фриц!
Только б отбить у него побольше боеприпасов... Товарищ комиссар, а вы
попросите Москву, чтоб прислали патронов. Тогда мы так рванем, что перья
полетят с этих фрицев!
   ("Рванем" - было любимым словом Шашуры.) Мы им такое чудо покажем,
такое чудо.

   - Как он там теперь - товарищ Сталин?
   Трудно ему, - помолчав, сказал подрывник.

   - Диво ли, такая война. Столько забот.
   Я тут около своего пулемета сижу, командую одним человеком и отвечаю
вон за какой узенький участочек, и то хлопот хватает.
   Ну, а командиру роты или командиру отряда еще тяжелей. Нужно думать не
об одном, а о сотне человек, да все обдумать, угадать... А у товарища
Сталина сколько таких рот да отрядов!..

   Продолжить Кривцу нс удалось - вокруг загрохотали взрывы. Вражеские
минометы били без прицела, "по площади".
   В лесу стоял сплошной гул, как будто налетел страшный бурелом. Одна
мина, разорвавшаяся поблизости от окопчика, как косой срезала верхнюю
половину орехового куста.

   Через несколько минут, так же неожиданно, как начался, налет
прекратился.

   Шашура, выпрямившись, с душевным подъемом заговорил:

   - Зажег нас товарищ Сталин своими словами. Сидеть стыдно! Такие дни
подходят, а мы тут, черт побери, согнувшись! Эх, покажу я еще,
калина-малина, чудеса!

   Туровец спросил, как добраться до командира роты, и начал прощаться.

   - Куда вы? Посидите у нас, - попросил Шашура.

   - Не могу, друзья, вы у меня не одни. - И Туровец, выбрав удобный
момент, выпрыгнул из окопа.

   Комиссар вернулся в штаб бригады после полудня.

   Комбриг коротко высказал то, над чем много думал в этот день, передал
последние разведсведения.

   - Что бы ни было, нужно прорываться.
   Если самолет не прилетит, без боеприпасов будет трудно, но, сам знаешь,
другого выхода нет. Как сказал Дантон: нужны - дерзость, дерзость и еще
раз дерзость! - пошутил Ермаков.

   Он любил повторять эти слова, и Туровец прозвал его "Дантоном
двадцатого века".

   - Как опи под Коржевкой? -- спросил Туровец.

   - Вот и меня Коржевка привлекает!
   Разведчики доносят, что там стоит батарея противотанковых орудий и
около роты пехотинцев. В село расположился какой-то штаб, чувствуют они
себя, по всем приметам, уверенно.

   Ермаков привычно потянулся к карте и отрывисто бросил:

   - Есть два варианта: на Рылсвский лес и... на Коржевку. Как ты?

   Туровец ответил не сразу. Опершись руками о стол, яа котором лежала
карта, комиссар исследовал - в который раз! - такой знакомый квадрат ее,
покрашенный почти сплошь в зеленый цвет, с красными подкоаками,
кружочками, стрелочками (старыми, которые он хорошо знал, и новыми, только
что начерченными карандашом комбрига), со всеми знаками, обозначавшими
узлы немецкой обороны. Он с особенным вниманием вглядывался в значки,
поставленные на подступах к Рылевскому лесу и Коржевке.

   Беспокойный, порывистый Ермаков ходил вокруг стола и нетерпеливо ждал.
Не нравилась ему медлительность комиссара.
   Подняв глаза от карты, Туровец снова стал расспрашивать о результатах
разведки, о поведении карателей на Рылевском направлении.

   - Моя мысль - бить там, где меньше ждут, - сказал он наконец. -
Гитлеровцы, надо думать, уверены, что мы, лесные люди, пойдем, конечно, в
лес... А мы возьмем да и сделаем наоборот: ударим на Коржевку.

   Ермаков перестал колебаться. Он тоже отдавал предпочтение второму
варианту и теперь решил окончательно - на Коржевку. Итти придется по
открытому месту, зато удар будет неожиданным.

   Прорыв решили начинать в два часа ночи. Надеялись, что до того времени
успеет прилететь самолет. Больше ждать было нельзя - ночи в ту пору были
уже короткие, а им после прорыва нужно будет успеть до- рассвета уйти как
можно дальше.

   Обдумали план операции, стараясь предусмотречь каждую мелочь, которая
может возникнуть в этом бою.

   - Мы все, комиссар, обдумали? Ни в чем не ошиблись? У нас сегодня как у
минеров: ошибка - смерть!

   Вечером в отряде Ковалевича комиссар собрал коммунистов. Пришли не все
- почти треть коммунистов не могла в этот час уйти со своих боевых
позиций. Все, кто пришел, быстро уселись. Туровец всех их хорошо знал,
потому что не раз встречался с каждым в бою и на собраниях. Когда ему
нужна была поддержка, когда выпадала тяжелая задача, он первыми звал их,
коммунистов. Вот и теперь перед решительной схваткой он обратился к ним.

   Он говорил о задачах бригады в связи с последним приказом товарища
Сталина.

   - Что обязаны сделать мы, собравшиеся здесь, чтобы выполнить приказ?
Спасти бригаду, сохранить ее боевые силы для будущих боев. Спасти женщин и
детей... Чего требует приказ от нас, от каждого партизана? Подвига,
готовности к любой жертве во имя успеха прорыва...

   Туровец познакомил коммунистов с планом прорыва, подробно рассказал
каждому о его месте и обязанностях в будущей операции.

   Комиссар говорил обо всем этом спокойно, словно речь шла об обычном
бое, и так же спокойно и деловито слушали его люди, как будто о ни
советовались, перед тем как выйти на косьбу.

   Туровец смотрел в лица, внимательные, суровые, и думал: "Не подведут".
Нахмуренное, сосредоточенное лицо Сильченко, острые, прищуренные глаза
Кривца... Туровец чувствовал, что каждое его слово доходит до них.

   - Мы отвечаем не только за себя, - за всех. Мы - коммунисты! Мало быть
самому смелым и настойчивым. Зажечь всех, вести их за собой - вот наша
задача!

   Когда стали расходиться, Туровец подошел к Кривцу.

   - Я на тебя, Рыгор, очень надеюсь, потому и место дал погорячей.

   - Вижу. По знакомству уделил... За меня, Никифор Павлович, не бойся -
пока буду жив... После, - он усмехнулся, - не ручаюсь...

   ...И снова, как и накануне вечером, на лугу дежурило несколько группок
партизан. Они должны были разыскать грузы, которые сбросит самолет. Все
отряды уже были готовы к походу. А комбриг тревожно и нетерпеливо
прислушивался к ночным шумам. Сонно постреливали невдалеке пулеметы,
раскатисто ухнули несколько раз пушки. Он беспокоился: "Прилетит или не
прилетит?", смотрел в хмурое небо, слушал, как шумит над ним в листьях
ветер.
   То и дело он зажигал карманный фонарик и подставлял под его свет часы.

   Несколько партизан собрались тут же под деревом, тихо разговаривали.
Время от времени они, как будто сговорившись, умолкали и прислушивались,
но небо молчало. Вдруг кто-то неуверенно ц взволнованно объявил:

   - Идет...

   Разговор оборвался. Ермаков стал вслушиваться. Он и правда услышал
неясный, неуловимый звук, который то возникал, то пропадал. Прошло
несколько минут, а звук не усиливался.

   - Да это жук гудит! - догадался кто-то.
   "А что, если нс прилетит? - Ермаков чувствовал, как сердце его
наполняется холодом. - Пойдем на прорыв все. равно.
   Хотя так будет тяжелее, много тяжелее".
   Он, может быть, в десятый раз перебрал в мыслях все, что сделано для
подготовки выступления. Как будто все...

   Прошел час, второй, а самолета не было. Ермакову не сиделось. Он то
вызывал связных и д&г.ал им поручения, то начинал ходить взад и вперед по
поляне, то, чтобы унять тревогу, насвистывал песню.
   Только около полуночи Ермаков уловил слабый гул самолета: сначала очень
тихий, похожий на шум далекого пчелиного роя, Он постепенно усиливался.

   - Идет! Самолет! - зазвучали возбужденные голоса.

   Ермаков приказал зажечь огни. Скоро костры пылали по всей поляне.

   Самолет приближался, гул перешел в резкий рокот и вдруг оборвался.
Выключив мотор, невидимый самолет начал бесшумно приближаться к лугу. Он
бросил ракету, и партизаны совсем близко увидели его черную тень. Широкие
крылья пронеслись над темным лугом, как вихрь, со свистом и шелестом, и
комбриг увидел низко над собой неясные контуры парашюта.

   Ермаков сам вместе с тремя партизанами бросился к месту, где опустился
парашют, к нему был прикреплен груз. Комбриг нащупал ящики. "Наверно,
патроны". Он быстро перерезал стропы, которыми груз был привязан к
парашюту, и приказал унести его к штабу.

   Мешок был такой тяжелый, что четыре здоровых хлопца едва его подняли.
Один из них притворно с натугой закряхтел и сказал удовлетворенно:

   - От кабан! Пудов на десять!

   - А как верещать будет!

   Развернувшись, самолет снова прошел над лугом. Немцы, спохватившись,
открыли ему вслед пальбу. Вдогонку полетели разноцветные нитки
трассирующих пуль - синие, желтые, белые. Самолет набрал высоту и начал
постепенно удаляться, рев его мощных моторов доносился все глуше и глуше.

   - Спасибо, спасибо, дружок! - растроганно повторял Ермаков, обращаясь к
незнакомому и невидимому летчику.

   Ему вспомнилась Москва. Это она пришла к ним па выручку... И как
всегда, как только вспомнил Москву, подумал о Сталине.
   Может, сам Сталин приказал послать этот самолет?.. Может быть, он знает
о них, о боевых делах их партизанской бригады?

   Ермаков горел жаждой деятельности.
   Ему хотелось распоряжаться, двигаться, командовать.

   - Ну как, Мамедов, теперь можно воевать? А, Мамед? - крикнул он весело
партизану, который принес мешок с боеприпасами.

   - Всегда можно, когда командир приказывает, - рассудительно ответил
парень. - Но теперь лучше. Патроны есть, гранаты есть, все есть!

   Партизаны сносили мешки в одно место.
   Три мешка нашли тут же на полянке, один вытащили из лозового куста.
Всего собралось пять узлов. Где-то должно было быть еще два, но их так и
не нашли - должно быть, упали в расположение немцев или в лес.
Представители отрядов (отряды попрежнему стояли на боевых позициях)
нестступно ходили за Ермаковым, следили за каждым движением командира и
комиссара, распарывающих мешки, старались помочь в сборе груза. Когда
началось распределение боеприпасов, каждый просил для своего отряда
побольше, и все одинаково убедительно доказывали свое право на это.

   Как только комбриг разделил боеприпасы, повеселевшие партизаны
отправились в свои отряды, не чувствуя тяжести ящиков с патронами и
гранатами.

   Вскоре отряды стали незаметно пробираться к месту, откуда бригада
должна была начинать прорыв.

   Бойцы Ковалевича тихо разместились в негустом лесочке перед самыми
"воротами" предполагаемого прорыва. Два других отряда расположились за
ними, справа и слева.

   Усаживаясь на влажную от росы землю, стараясь не звенеть оружием,
разговаривали шепотом.

   - Эх, калина-малина, затянуться бы, - вздохнул Шашура, - хотя бы
"бычка"...
   А, Вась? - нагнулся он к сидящему рядом Крайко, командиру взвода,
молчаливому, задумчивому парню лет девятнадцати. - В нутре, как в пожарном
насосе, подсасывает... Меня всегда в такую минуту на курево тянет. Так
тянет, ну просто аж печенка горит.

   - Э, нашел о чем пожалеть! - равнодушно откликнулся тот. - Люди думают
.про жизнь, а он про "бычка".

   - У кого какая склонность, Вася. Ты, скажем, некурящий и не понимаешь,
что значит хотеть закурить! Эх, брат, и хочется же затянуться!..-Он шумно
вздохнул.- А жизнь? Жить будем! Ты слышал, что товарищ Сталин сказал:
скоро конец фрицам. Так что же мне -про смерть думать?..

   На некотором расстоянии от них, среди женщин сидела разведчица Нина,
которую комиссар просил сегодня быть с "гражданским населением" -
деревенскими женщинами. Она молчала и о чем-то думала, прижимая к себе
Галю, девочку, подобранную партизанами в болоте. Галя крепко спала,
примостившись на ее коленях. "Спит и хоть бы что... Пусть спит". Нина
испытывала такое чувство нежности к девочке, как будто это была ее родная
дочка, что осталась в Минске. Нина в этот вечер почемуто особенно много
думала о ней: "Где теперь Людка? Тоже, может быть, спит?.."

   Нина почувствовала, как свежий холодок пробежал от шеи по спине. Она
посмотрела на небо. Там среди ветвей дрожали звезды.
   По вершинам деревьев тревожно ходил ветер, как будто он тоже не находил
покоя в ожидании боя.

   На земле было темно и сыро, как в глубоком погребе. Галя спросонья
зябко передернула плечами, тесней прижалась к Нининой груди.

   - Спи, спи, - Нина укрыла ее полой своего пальто.

   "Что это они там медлят?" - думала она с противоречивым чувством: то
желая, чтобы все скорее началось, то страшась предстоящего боя.

   Ермаков, Туро вец, Ковалевич, Габдулин с разведчиками и связными
находились впереди, наблюдали за вражескими позициями. Ермаков в эти часы
был собран, как сжатая до предела пружина. Все лишние, ненужные теперь
размышления, сомнения ушли куда-то вглубь. Он весь отдался заботам и
мыслям о главном.

   Позиции врага были недалеко. Совсем рядом раздавались ленивые очереди
автоматов, словно враг предупреждал о том, что он не спит. Порой отчетливо
были слышны чужие голоса, резкие, отрывистые.

   Комбриг чувствовал, что все, как никогда, надеются на него. Они
доверили себя ему. Он снова вспоминал приказ Сталина, и все, что он делал,
приобретало особый смысл. Комбригу казалось, что он выполняет специальное
задание вождя, его приказ.
   И он особенно тщательно относился ко всему, что ему нужно было сделать
сегодня, к каждой мелочи.

   Ермаков нетерпеливо ожидал, когда подойдут к месту сбора последние
взводы.
   Справа в небе трепетало багровое зарево пожара. Оттуда доносился
горьковатый едкий запах гари.

   - Начинаем! - сказал наконец комбриг командирам.

   Ковалевнч и Габдулин исчезли в темноте.

   Партизаны молча, настороженно двинулись вперед и сразу скрылись в
кустарнике. Шаги их мягко тонули в мокрой, заболоченной траве.

   Вдруг рядом вспыхнула злая, стремительная очередь немецкого пулемета.
Сразу же в ответ прозвучал взрыв, и вслед за ним прокатился многоголосый
грозный крик.

   В небе вспыхнули и повисли осветительные ракеты.

   Поднялась стрельба. Земля гудела, стонала, кричала. Тьму разрывали
короткие багровые вспышки.

   - Вперед, друзья! Вперед! За Сталина!

   Ермаков повел в атаку основную группу.

   Как только загремел взрыв, Вася Крайко вместе со своими бойцами
бросился вперед. Перед ним пронесся огненный ветер, несколько человек
упало, скошенные вражеским огнем. Вася не останавливался.
   Теперь он бежал по чистому полю, но не заметил этого. Удивился только
на какоето мгновенье, что перед глазами стало светлей.

   Пробежав еще несколько шагов, он неожиданно провалился в какую-то яму и
ударился головой о что-то твердое так, что зашумело в висках. Автомат
выпал из рук.

   Вася, как ошпаренный, вскочил и вдруг ощутил рядом с собой людей. Он не
увидел их, а именно ощутил. Хотя он и ждал каждую минуту встречи с врагом,
она оказалась все же .неожиданностью. В груди у него похолодело: "Пропал!"

   Один из гитлеровцев рывком протянул руку к Васе, но хлопец отскочил в
сторону. Слепящий свет ударил ему навстречу. Хлопец инстинктивно выхватил
из кармана тяжелую лимонку и изо всей силы, по-боксерски ударил "ею в лицо
гитлеровца. Тот пошатнулся, но устоял. Вася с размаху ударил еще раз, и
враг стал медленно оседать на землю. Разгоряченный боем, Вася навалился на
гитлеровца и ударил его в третий, четвертый раз. Уверившись, что тот
мертв, Вася поднялся, обессиленно прислонился к стенке, отдышался.

   "Ишь ты, черт", - прошептал он, приходя в себя. Только теперь он
почувствовал, в какой опасности только что находился.
   Он нагнулся, ощупью отыскал автомат.

   Едва выскочив из окопа, Вася заметил две фигуры, которые, хрипя и
ругаясь, катались по земле. Вася подскочил на помощь. Но что тут было
делать? Дерущиеся сцепились так, что не различить - где свой, где чужой.

   По голосу о н узнал, который из них гитлеровец, и, изловчившись,
размахнулся прикладом. Гитлеровец рванулся и затих навсегда.

   Партизан с усилием поднялся с земли.
   Вася с темноте узнал Шашуру.

   - Ну, здоровенный черт... - задыхаясь, произнес он. - Никак, проклятый,
не давался...

   Они бросились в гущу боя. Вася при свете ракет заметил вражескую каску,
на бегу замахнулся автоматом. Гитлеровец упал...
   Еще одного помог добить подрывник.
   В следующую минуту он потерял Шашуру в темноте. Рукопашная схватка не
утихала, были слышны отрывистые угрожающие возгласы, острый лязг железа,
ругань... Наконец гитлеровцы не выдержали, начали отступать...

   Рядом с Васей бежали какие-то незнакомые хлопцы. "Нужно найти свой
взвод, - подумал он. - Как же о пи одни, без меня?
   Эта чертова яма все] перепутала". Вася заметил, что стрельба осталась
позади. Там то и дело вспыхивало зарево взрывов, раздавались беспорядочные
пулеметные очереди... Впереди было тихо - путь был свободен.

   Он услышал рядом с собой взволнованные, возбужденные голоса. И тогда
его существо заполнило сначала смутное и робкое, а потом широкое и
уверенное чувство радости: "Значит, прорвали!.. Прорвали все-таки".

   В это время Шашура с двумя товарищами подтащили к флангу
противотанковую пушку. Гитлеровцы бросили ее, когда волна партизан
подкатилась к батарее. Шатура, увидев хлопцев, которые стояли возле пушки,
не зная, что делать дальше с этой находкой, сразу сообразил, что она очень
будет кстати на фланге.

   - А ну, давай! - крикнул он, взволнованно обращаясь больше к самому
себе, чем к кому-нибудь другому. Он уперся руками в щит пушки и вместе с
двумя товарищами покатил ее вперед.

   Третий нес снаряды.

   Партизаны Зайцева, увидев, что на подмогу пришла "артиллерия",
обрадовались.
   Однако радость оказалась преждевременной: Шашура попробовал открыть
замок, но он не поддавался. "Эх, черт! И снаряды есть и пушка, а стрелять
невозможно. Что же замок не открывается? Может, испорчен?" - подумал он,
но от пушки не отступился.

   Наконец замок поддался. Вставить снаряд было уже проще. Не целясь,
подрывник потянул за шнурок. Орудие огненно сверкнуло, подскочило и
ухнуло; пополю прокатилось громкое эхо. Шашура даже закричал от
удовольствия. Во второй раз Шашура проявил больше выдержки. Закрыв замок,
он по огневым отсветам отыскал глазами вражеский пулемет, приказал
повернуть пушку и только тогда рванул шнурок. Пулемет продолжал стрелять.
   "Не попал. Мимо. Эх, калина-малина..."
   К орудию подбежал артиллерист Снегирь. Шашура уступил ему место возле
пушки, хотя и с видимой неохотой. Зарядив орудие, Снегирь долго наводил
его, поворачивая ствол, и, наконец, выстрелил. После первого же выстрела
пулемет затих.

   - Слышал, кум, как она гавкает? - торжествующе крикнул артиллерист
Шашуре. - А ну, поверни чуть правее... еще немного...

   К ним подбежал связной от Ермакова.

   - Давайте огоньку, ребята! Больше шума! И не стойте на одном месте,
комбриг наказал. Маневрируйте - тут стрельните, там...

   Гитлеровцы заметили пушку, стали засыпать ее пулями,-страшно было
голову высунуть из-за щита. Шашура готов был ее бросить - пусть она
сгорит, сколько с ней хлопот, по Снегирь не сдавался. Он, казалось, ничего
не замечал, и можно было быть уверенным, что пока есть хоть один снаряд,
пушка не замолчит...

   Туровец находился "в воротах", пробитых бригадой, следил за переходом.
Через "ворота" проходили семьи партизан: жены, дети, старики. Все они были
напуганы страшной пальбой. Кричали от страха дети, крики их смешивались со
звуками пулеметной стрельбы. Сверля воздух, с пронзительным свистом над
толпой проносились снаряды, разрываясь неподалеку.

   В толпе была и Нина. Она несла на руках девочку. Та прислонилась
головкой к ее груди, испуганно вздрагивая, как птичка, при каждом близком
взрыве.

   Два вражеских снаряда попали с гущу толпы. В темноте одна за другой
сверкнули багровые вспышки. Люди бросились - кто куда. Часть женщин
свернула в сторону. чтобы обойти место пзрыпа, часть Р страхе бросилась
назад.

   Нину едва не сбили с ног. Многие из шедших сзади, поддавшись панике,
тоже поворачивали назад, не понимая, что произошло. Раздавались возгласы:
"Нас отрезали!.. Стреляют!" Другие стояли в растерянности, не понимая, что
нужно делать, третьи, наиболее настойчивые, пытались пробиться вперед.
Движение потока нарушилось. Нельзя было терять ни одной минуты, а люди
топтались на месте.

   Туровец, как только заметил замешательство, бросился в гущу толпы.
Нужно было немедленно погасить страх, вспыхнувший в сердцах сотен
встревоженных людей.

   - Сто-о-ой! - Его густой, сильный голос потонул в шуме. Только стоявшие
вбличи от него услышали его слова. Туровец поднял здоровую руку. -
Сто-о-ой!

   Многие узнали комиссара. Остановились.
   С тревожным ожиданием смотрели на него.

   Позади продолжалась неразбериха.

   - Куда? Назад? Нельзя назад! Там гитлеровцы, смерть! Вперед, туда! -
махнул он рукой. - Там ваше спасение! Мы победили! Мы отогнали фрипев!
Доро га открыта!..

   Неизвестно, слова ли эти или знакомая фигура комиссара, его суровый,
решительный взгляд повлияли на людей, но те, - он почувствовал это, --
послушались.

   - Не мешайте другим! Вперед, пока не поздно... Скорее вперед!.. -
указал он рукой на дорогу.

   И люди подчинились. Они повернули и пошли, сначала нерешительно, потом
все смелее. Первыми двинулись те, что стояли ближе к комиссару. К ним,
видя, что путь безопасен, присоединились остальные.

   А Туровец стоял в толпе, встречал людей, подбадривая, приказывал:

   - Не останавливаться!.. Смелей, смелей!

   Люди спешили поскорей вырваться из атого пекла. Тот, кто видел Туровца,
успокаивался, "Вон Туровец стоит!" Постепенно паника уменьшилась, хотя
настроение у всех было попрежнему чревожным.

   Шли женщины, дети, старики. Их встрено/кенные лица освещались белым
блеском ракет и трепетными отсветами недалеких р.зрывов. Прогромыхало мимо
три подводы с цлргизапями. Лошади от грохота взрывов гчдрагивали.

   Едва только людской поток прошел через "ворота", Ермаков отдал приказ
отводить отряды.

   Гитлеровцы заметили этот маневр и попытались преследовать уходящих.
Партизанам пришлось отбиваться. Ермаков, чтобы остановить немцев, приказал
заминировать дорогу, по которой прошла бригада. Подрывники из отряда
Зайцева быстро закопали несколько мин и поспешили вслед за своими. Не
успели они пробежать и сотни метров, как услышали позади раскатистые
взрывы.

   Гитлеровцы остановились.

   ...Партизаны шли долго: полем, перелеском, лугом, снова полем и снова
лугом.

   Небо на востоке сначала позеленело, потом порозовело. Одна за другой
гасли звезды. Тьма сменилась негустым, легким сумраком, который становился
все более прозрачным. Глазу постепенно открывались окружающие просторы -
все шире расстилалось перед ним поле, за ним тонкой и легкой полоской
обозначился лес.
   Правее леса, наверно, был луг, над ним сейчас распласталось сизо-белое
облако - туман.

   Туровец переходил от взвода к взводу.
   Он видел рядом знакомые лица партизан.
   Они за одну ночь осу пул 11011 и почернели.
   Люди шли молча, только кое-где слышался тихий разговор. Иногда .Туровец
слышал приглушенный смех. Неподалеку он увидел Шашуру, Габдулпна, Кривца,
Зсмлякова.
   Подрывник шагал вразвалку 1;, озорно посмеиваясь, с увлечением
рассказывал что-то соседу. Казались, он забыл ибо всем, что пережил
недавно.

   "Гитлеровцы еше могут перерезать дорогу и пытаться снова окружить нас
или навязать неравный бой, - думал Туровец. - Поэтому нужно быть готовыми
ко всему.
   Нс" что бы ни! было, гнтлсроицы нас нс одолеют".

   - Это Сталин прислал самолет, - донеслось до Туровца.

   - Известно, Сталин... Ему доложили, что бригада в таком положении...
Доложили, значит, в каком месте мы находился... Вот он и прислал...
Приказал, чтоб самолет обязательно вылетел...

   - А тяжко пришлось бы если бы самолет не прилетел. Сказали бы, например:
   погода не летная, нельзя лететь...

   - Эх, ты! "Погода"... Болтаешь неведомо что... Сталин никогда своих
людей в беде не оставит!..

   По мере того как рассветало, у людей прояснялись лица. Оживился
разговор, послышался чей-то звонкий беззаботный смех.
   Пожилой бородатый мужчина с бронебойкой на плече жадно, с восхищением
смотрел вокруг, радуясь, что видит, как и прежде, всю эту красоту. Люди
все сильнее начинали ошущать счасгье освобождении, счастье возвращения к
жизни.