преуспел  и заслужил доверие), управлять своей славой. В сорок  лет, усталый
от  тягот  и  превратностей своей прямой  работы,  он  должен  был ежедневно
просматривать груды писем, снабженных марками всех стран нашей планеты.

     Равно  далекий  от  пошлости и  эксцентрических вычур, его  талант  был
словно  создан для  того,  чтобы внушать  доверие широкой  публике и в то же
время  вызывать  восхищенное,  поощрительное  участие  знатоков.  Итак,  еще
юношей, со всех сторон призываемый к подвигу -- и к какому подвигу! -- он не
знал  досуга  и беспечной  молодости.  Когда на тридцать пятом году жизни он
захворал в Вене,  один  тонкий  знаток человеческих  душ заметил  в  большой
компании: "Ашенбах смолоду жил вот  так, -- он сжал левую руку в кулак, -- и
никогда  не позволял себе жить  этак", -- он разжал кулак и  небрежно уронил
руку  с подлокотника  кресел.  Этот господин попал в точку. Моральная отвага
здесь в том и заключалась,  что по природе своей отнюдь  не здоровяк, он был
только призван к постоянным усилиям, а не рожден для них.

     Врачи запретили мальчику  посещать  школу,  и  он вынужден был  учиться
дома.  Выросший в одиночестве, без товарищей,  Ашенбах все же сумел  вовремя
понять,  что принадлежит к поколению, в котором редкость отнюдь не талант, а
физическая   основа,  необходимая  для  того,  чтобы  талант  созрел,  --  к
поколению, рано отдающему все, что есть у него за душой, и к старости обычно
уже  бесплодному. Но его  любимым  словом было "продержаться",  -- и в своем
романе   о   Фридрихе  Прусском   он   видел  прежде  всего   апофеоз  этого
слова-приказа, олицетворявшего,  по  его  мнению,  суть и смысл героического
стоицизма. К тому  же он страстно  хотел дожить до старости, так как  всегда
считал, что истинно великим,  всеобъемлющим и по праву почитаемым может быть
только то  искусство, которому дано было  плодотворно и своеобразно проявить
себя на всех ступенях человеческого бытия.

     Поскольку задачи,  которые  нагружал на него  талант,  ему  приходилось
нести на слабых плечах, а  идти он хотел далеко, то прежде всего он нуждался
в самодисциплине,  -- к счастью, это качество было его наследственным уделом
с отцовской стороны. В сорок,  в пятьдесят лет, в том возрасте, когда другие
растрачивают   время,   предаются   сумасбродствам,   бездумно   откладывают
выполнение  заветных планов, он начинал день с того,  что подставлял грудь и
спину под струи холодной воды, и затем, установив  в серебряных подсвечниках
по обе стороны рукописи две высокие восковые свечи, в продолжение нескольких
часов  честно  и  ревностно приносил в жертву искусству  накопленные  во сне
силы. И было не только простительно, но знаменовало его моральную победу то,
что непосвященные ошибочно принимали весь  мир  "Майи"  и эпический фон,  на
котором развертывалась героическая  жизнь  Фридриха,  за  создание собранной
силы,  единого  дыхания,  тогда  как в действительности его  творчество было
плодом   ежедневного   кропотливого   труда,   напластовавшего   в    единый
величественный массив сотни отдельных озарений, и если хорош был весь роман,
вплоть  до мельчайших деталей, то лишь оттого, что его творец  с неотступным
упорством, подобным  тому, что некогда заставило пасть его родную провинцию,
годами выдерживал напряжение работы над одною и той же  вещью,  отдавая этой
работе только свои самые лучшие, самые плодотворные часы.

     Для  того чтобы  значительное  произведение  тотчас  же оказывало  свое