хорошие" и, казалось, надежно очистились тем, что отделили себя  от  правых.
При этом, в отличие от "правых", сохранявших командные позиции в литературе,
у "левых"  ничего  не  было,  кроме  "Нового  мира",  колеблемого  загробным
дыханием генералиссимуса. Увы, не было у них и интеллигентности (так  нужной
в  условиях  идеологического  противостояния)  и   незыблемых   нравственных
абсолютов. И только "Воспоминания" Н. Я.  -  и  еще  несколько  разрозненных
голосов - вопили на фоне всеобщего фальшивого благо[III]
   действия  о  Совести,  Чести  и  личной  ответственности  перед  Будущим.
"Совесть?.. Это что-то неприятное", - ответила одна  девочка,  когда  у  нее
спросили: что такое  совесть?  "Что-то  неприятное..."  -  согласились  наши
смущенные "интеллигенты". Прошлое, преданное ими, отсохло, и о нем никто  не
напоминал. Значит, можно "без греха"  предавать  настоящее  -  не  напомнят.
Складывалось удобно и просто - и надо же!.. - Нет, в этом  есть  определенно
что-то неприятное... И обидное! - уточнили,  когда  вышла  вторая  книга.  И
обиделись - кто за Ахматову, кто  за  Тынянова  или  даже  Мандельштама.  Не
удобно же - за себя. И только один из "всех" раскрылся, со свойственной  ему
детской непосредственностью: - Мы у нее все в  дерьме  стоим.  По  горло!  -
показал он рукой, задрав седеющую бороду. - Почему "у нее"? - был ему ответ.
И еще: - А ты сомневался! "Реакция властей, - пишет Иосиф Бродский,  -  была
честнее, чем реакция интеллигенции: власти  просто  объявили  хранение  этих
книг преступлением..." Тогда как иные "интеллигенты" "...кинулись  по  дачам
(и домам творчества.  -  Н.П.)  и  заперлись  там,  чтобы  срочно  отстучать
собственные антивоспоминания". Из которых  мы  со  временем  узнаем,  что  у
Мандельштама, например, был "крайне  разросшийся  в  кости  зад"  ("Новое  о
Мандельштаме" Э. Г. Герштейн),  а  у  Н.  Я.  все  остальное  и  того  хуже.
Известный прозаик (не так двадцатых, как  тридца-тых-восьмидесятых)  прислал
Н. Я. почтой готовое обвинительное заключение. Это сочинение можно назвать и
другим словом, если взять в расчет, что вся почта Н.  Я.  перлюстрировалась.
Но автор был озабочен не этим. Он "отмывал" наше великое культурное  прошлое
(от Самуила Маршака до Мариэтты Шагинян), выводил Н. Я.  на  чистую  воду  и
закончил гневным финалом из пьесы Шварца: "Тень, знай свое место!"
   [IV] Я не хочу его называть: он, как говорила Н. Я., "был не из  худших".
Не буду называть и других обиженных. Их не так мало, и они сами - наперебой!
- называют себя. К тому же, они были добрыми знакомыми Н. Я.  (и  моими),  а
некоторые - друзьями. И мне неприятно углублять  и  усугублять  предпринятый
ими раскол.  Да  и  беда  у  них  общая  с  тысячами  тысяч  так  называемых
"безгрешных": они не хотят виниться, они хотят обвинять... "Все мы..." - как
сказала Н. Я., виновны в переоценке ценностей и капитуляции перед варварской
идеологией 20-30-х годов. Все мы виновны в капитуляциях  и  откатах  60-70-х
годов. И тем виновнее, чем меньше бед нам угрожало  за  наше  неповиновение.
Сейчас мы вылезаем из нашего общего помрачения, и мера освобождения от  него
измеряется мерой признания своей вины.  Мы  очень  хотели  выжить  и  хорошо
выглядеть при этом - во что бы то ни стало. Во что  бы  то  ни  стало  -  не
надо... Но это каждый решает для себя. А общий итог подводить рано. Если  он
будет положительным - и, объединившись в искреннем покаянии, мы  вернемся  в
лоно  мировой  и  национальной  культуры,  -  мы  убережем  наших  детей  от
предательств и сохраним с ними связь,  мы  восстановим  общность  не  только
левых с левыми, но и левых с правыми: одна страна, одна  культура  -  делить
нечего. Н. Я. родилась почти с веком - 30 октября 1899 года, в  Саратове.  О
детстве и родителях вспоминала редко - это было  из  другой  жизни.  Отец  -