ясно: ругаться придется долго.
   [XVIII] За окном ветер - он треплет флаг. Но флага нет. А  внизу  глубоко
деревья: я на одиннадцатом этаже. Значит, он треплет воздух  -  его  тонкую,
прозрачную ткань. Я себя еще не посадил за  Мандельштама.  Как  за  Пушкина.
Чтобы жить им год, два и три. И больше никем. И потому не вижу его, но,  как
этот ветер за окном, слышу - трепет тонкого и прозрачного. А Н.  Я.  вижу  и
слышу - не книги ее, но ее, потому что книги - это  то,  что  потом  от  нее
осталось. А сейчас - вместо нее. А было все, что в книгах - и много  больше!
- до книг и абсолютное  слышание  стиха,  и  чувство  того,  что  держится-в
искусстве и жизни - или не держится, и четкая концепция нашей  эпохи,  и  ее
горестные реалии, и сто других вопросов на каждый день и  среди  них  всегда
главный:  что  такое  интеллигент?  Конец  60-х  Позвонил   Солженицын   (на
Лаврушинский): - У меня есть полчаса и два вопроса. "А на  третий  вопрос  я
ему не ответила: истекло время", - шутит Н. Я. И я не знаю, можно ли увидеть
и услышать ее - жесткую и добрую, серьезную и озорную - без нее,  только  из
ее книг. У меня нет и не будет такого опыта. Юрий Николаевич Давыдов (я  ему
верю) сказал вчера: можно. Впрочем, иначе теперь и нельзя. 29  декабря  1980
года Н. Я. умерла. - Надечка умерла, - позвонила, кажется, Наталья Ивановна.
Потом - короткие гудки. Я их услышал не сразу. Потом:

     Постремонтный дом наш - вот он! -
     Полон горестных забот он:
     На губах горчит.
     Старый друг ночует в морге.
     На витрине в военторге
     Петушок кричит.

     Крестный путь пройден. В конце его, как и следует, - крест, на старом Кунцевском (б. Троекуровском) кладбище. Традиционный, хотя и несколько затейливый, с текстом (кириллицей) из священного писания. "Надя была бы доволь-
   [XIX]
   на", - думаю я и слегка подревновываю к тому, кто этот  крест  вырубил  и
связал. Я бы "вырубил и связал" не так. Найти могилу не трудно. От  главного
входа - метров пятьдесят, по аллее, что между новым  кладбищем,  похожим  на
мусульманское, и старым, в липах. И  на  четвертой  повертке,  возле  могилы
некоего Семенова, взять вправо. Летом  это  обычная  кладбищенская  дорожка,
сыроватая от густой зелени, а зимой - тропка в сугробах. По которой и  несли
мы тогда,  еще  метров  сорок,  Наденькин  гроб  на  плечах.  Проваливались,
удерживались друг за друга и друг другу подтягивали:  "Святый  Боже,  Святый
Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас... " С этим же пением - тихим, а  в
ту пору едва не демонстративным, вынесли Наденьку из храма  Знамения  Божьей
Матери, что за Речным  вокзалом.  Пошел  снег,  отделив  нас  и  отдалив  от
многоэтажной Москвы, и видна была только церковь, красная,  и  много  людей,
справа и слева. Мужчины стояли без шапок. Отпевали Надю с женщиной по  имени
Анна. Два фоба, как две  койки  в  женском  общежитии.  -  Помяни,  Господи,
новопреставленную Анну,  Надежду..  Лицо  у  Анны  было  простое,  оплывшее.
"Гурьбой и гуртом" и с Анной - всю жизнь. Только  в  церкви  пришел  ко  мне
покой - когда внесли Н. Я. в притвор храма и сняли крышку с гроба.  Надя  не
улыбалась, как в первый день. В лице было достоинство, как у солдат, которых
мне довелось хоронить. "Есть у нас паутинка шотландского старого  пледа,  ты
меня им  укроешь,  как  флагом  военным,  когда  я  умру",  -  написал  Осип
Мандельштам. И друзья накрыли Н. Я. остатком этого чудом уцелевшего пледа. А