загрузка...

Новая Электронная библиотека - newlibrary.ru

Всего: 19850 файлов, 8117 авторов.








Все книги на данном сайте, являются собственностью уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая книгу, Вы обязуетесь в течении суток ее удалить.

Поиск:
БИБЛИОТЕКА / ЛИТЕРАТУРА / ТРИЛЛЕРЫ /
Лавкрафт Говард / Рассказы

Скачать книгу
Постраничный вывод книги
Всего страниц: 270
Размер файла: 454 Кб

Говард Ф.Лавкрафт.
Рассказы

АЛХИМИК
БЕЛЫЙ КОРАБЛЬ
В СТЕНАХ ЭРИКСА
Вне времени
ГЕРБЕРТ УЭСТ, РЕАНИМАТОР
ГИПНОЗ
ДАГОН
ЗА ПРЕДЕЛОМ БЫТИЯ
Зов Ктулху
Изгой
КНИГА
КОШКИ ГОРОДА УЛЬТАР
КОШМАР В КВАРТАЛЕ РЭД ХУК
Крысы в стенах
МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА
ОН
ПАМЯТЬ
ПЕЩЕРНЫЙ ЗВЕРЬ
ПОИСКИ ИРАНОНА
ПОСЛЕДНИЙ ЛОРД НОРТАМ
ПРИЗРАК В ЛУННОМ СВЕТЕ
ПРОКЛЯТИЕ ГОРОДА САРНАТ
ПРОТЕСТАНТСКИЙ ПАСТЫРЬ
СЕЛЕФАИС
СИЯНИЕ ИЗВНЕ
СНЫ УЖАСА И СМЕРТИ
Сияние извне
Сон
УЗНИК ФАРАОНОВ
УЛИЦА
Ужас в Данвиче
ФЕСТИВАЛЬ
Холод
Храм
Чужой


   Говард Ф.Лавкрафт.
   Холод


 "The Cool Air" by Howard Phillips Lovecraft
 Copyright 1928 by "Weird Tales".
 (C) Перевод на русский язык. К. Тулуу, 1993.


    ВАС УДИВЛЯЕТ, что я так боюсь  сквозняков?..  что  уже  на  пороге
выстуженной комнаты меня бросает в дрожь?.. что мне становится  дурно,
когда на склоне теплого осеннего дня чуть повеет  вечерней  прохладой?
Про меня говорят, что холод вызывает во мне такое же отвращение, как у
других людей -- мерзостный смрад; отрицать не стану. Я просто расскажу
вам о самом кошмарном эпизоде моей жизни, -- после этого судите  сами,
удивительно ли, что я испытываю предубеждение к холоду.
    Многие  думают,  будто  непременные  спутники   ужаса   --   тьма,
одиночество и безмолвие. Я познал чудовищный кошмар  средь  бела  дня,
при  ярком  свете,  в  забитом  людьми  банальном  дешевом   пансионе,
расположенном в самом  центре  огромного  шумного  города;  я  испытал
немыслимый страх, несмотря на то, что рядом со мною находилась хозяйка
этих меблированных комнат и двое крепких парней. Произошло это  осенью
тысяча девятьсот двадцать третьего года в Нью-Йорке. Той весной мне  с
трудом удалось найти себе дрянную работенку в  одном  из  нью-йоркских
журналов; будучи крайне  стеснен  в  средствах,  я  принялся  обходить
дешевые меблирашки в поисках относительно чистой, хоть  сколько-нибудь
прилично обставленной и не  слишком  разорительной  по  цене  комнаты.
Скоро выяснилось, что выбирать  особенно  не  из  чего,  однако  после
долгих изматывающих поисков я  нашел-таки  на  Четырнадцатой  Западной
улице дом, вызывавший несколько меньшее отвращение, чем  все  те,  что
были осмотрены мною прежде.
    Это был большой четырехэтажный особняк, сложенный из песчаника лет
шестьдесят тому назад, -- то есть,  возведенный  примерно  в  середине
сороковых, -- и отделанный мрамором и  резным  деревом.  Пансион,  вне
всякого сомнения, знавал  лучшие  времена.  Теперь  же  лишь  отделка,
некогда блиставшая  роскошью,  а  ныне  покрытая  пятнами  и  грязными
потеками, напоминала о давно  ушедших  днях  изысканного  великолепия.
Стены просторных комнат  с  высокими  потолками  были  оклеены  обоями
аляповатой  и  совершенно  безвкусной  расцветки  и  украшены  лепными
карнизами, воздух пропах кухонным  чадом  и  многолетней  неистребимой
затхлостью,  извечной  жительницей  домов,  служащих  лишь   временным
пристанищем небогатым постояльцам. Однако полы содержались в  чистоте,
постельное белье менялось достаточно часто, а горячую воду перекрывали
достаточно редко; в общем, я решил,  что  здесь  можно  вполне  сносно
просуществовать до  той  поры,  когда  представится  возможность  жить
по-человечески.
    Хозяйкой пансиона была сеньора Эрреро, испанка,  женщина  довольно
неряшливая, если не сказать больше, да к тому  же  еще  и  с  изрядной
растительностью на лице; впрочем, она не докучала мне ни сплетнями, ни
попреками за то, что в моей комнате на третьем этаже с окнами на улицу
допоздна не гаснет свет. Соседи, в  большинстве  своем  тоже  испанцы,
публика  малоимущая  и  не  блещущая  ни  светским   воспитанием,   ни
образованием, были людьми тихими и необщительными, и требовать от  них
большего  было  бы  грешно.  Единственной  серьезной   помехой   моему
уединенному существованию был непрестанный назойливый шум автомобилей,
с утра до ночи проносившихся по оживленной улице под моими окнами.
    Первое странное происшествие  случилось  недели  через  три  после
моего вселения в пансион сеньоры Эрреро. Вечером, часов около  восьми,
мне почудился звук капающей воды. Я  отложил  книгу,  которую  в  этот
момент читал, прислушался, и тут же понял, что  в  воздухе  уже  давно
стоит резкий запах аммиака. Осмотревшись, я обнаружил, что на  потолке
в одном из углов  возникло  сырое  пятно,и  штукатурка  в  этом  месте
совершенно промокла,  Стремясь  как  можно  скорее  устранить  причину
смрадного вторжения, я поспешил спуститься к хозяйке на  первый  этаж.
Сеньора выслушала мои претензии и  темпераментно  заверила  меня,  что
порядок будет без промедления восстановлен.
    -- Доктор Муньос, он пролиль свой химикат!  --  трещала  она,  так
проворно взбираясь по лестнице,  что  мне  стоило  немалых  усилий  не
отставать от нее.
    -- Он такой больной, странно для доктор. Он хуже и хуже, уже никто
не лечить, хуже и хуже, никого ему помогать. Такой странный  больезнь!
Доктор весь день брать ванна, странный запах имьеть вода там, и нельзя
волноваться, нельзя у  огонь  быть,  в  тепло...  У  себя  доктор  сам
прибиралься, в мальенький комната держать много-много всякий  бутилька
и мьеханизьм, делать с ними что-то там, только как доктор не работать!
Но я знай, он был знаменитый  доктор,  мой  отец  слыхаль  про  доктор
Муньос в Барселона, а недавно доктор выльечиль рука водопроводчик,  он
ее прораниль... Доктор нигде не ходиль,  на  крыша  только.  Мой  мучо
Эстебан приносиль ему кушать и бьелье, льекарьство и химикат...  Санта
Мария, нашатирь у доктор, чтоб холед быль!
    Синьора Эрреро поспешила на четвертый этаж, а я вернулся к себе. В
углу капать перестало. Я поморщился от резкой аммиачной вони и  взялся
за тряпку. Пока я подтирал образовавшуюся на полу  лужицу  и  открывал
окно, чтобы удалить наполнивший комнату запах, наверху слышался  топот
тяжелых башмаков хозяйки. Из квартиры, расположенной над  моей,  ранее
доносились  только  приглушенные  ритмичные  звуки,   будто   негромко
постукивал бензиновый движок.  Шагов  доктора  Муньоса,  моего  соседа
сверху, я никогда не слышал,  вероятно,  доктор  всегда  ступал  очень
мягко, тихо и осторожно. Помнится, я подумал: что  за  странный  недуг
гнетет моего неслышного соседа?.. не является ли его решительный отказ
от медицинской помощи своих коллег всего лишь  капризным  чудачеством?
Наверное, так оно и есть. Врачи очень часто недолюбливают собратьев по
профессии.  Ревнуют,  быть  может.  "Сколь  печален  удел  незаурядной
личности, -- подумал я, -- личности, волею судьбы павшей так низко..."
    Я бы так никогда и не познакомился с ним,  если  бы  не  сердечный
приступ, приключившийся со мною  однажды  утром  прямо  за  письменным
столом. Врачи неоднократно предупреждали меня, что  подобные  приступы
могут быть чрезвычайно опасны, и я знал, что нельзя терять ни  минуты.
Вспомнив   поведанную   сеньорой   Эрреро   историю    об    исцелении
водопроводчика, я из последних сил  вскарабкался  по  лестнице  этажом
выше и слабеющей рукой постучал в дверь, расположенную прямо над моей.
Отозвались почему-то справа, из-за двери, расположенной по  соседству.
Удивленный голос на хорошем английском поинтересовался, кто я и  зачем
пожаловал. Я немного отдышался и ответил, тогда дверь распахнулась,  и
я сделал неверный шаг вправо...
    В лицо мне дохнуло ужасным холодом.  На  улице  царила  чудовищная
нью-йоркская июньская жарища, к тому же, от приступа у меня  поднялась
температура, и все-таки меня пробрал неудержимый озноб.
    Со вкусом подобранная мебель, выдержанный в  рамках  определенного
стиля интерьер поразили меня. Ничего подобного я не ожидал  увидеть  в
пансионе сеньоры Эрреро. Раскладная кушетка,  днем  служащая  диваном,
кресла и столики красного дерева, дорогие портьеры, старинные  полотна
и полки, заполненные до отказа книгами -- все  это  напоминало  скорее
кабинет человека из общества, светского, обладающего отличным  вкусом,
изрядно образованного и  вполне  культурного.  Но  никоим  образом  не
спальню в убогих дешевых меблирашках!
    Как выяснилось,  расположенная  прямо  над  моим  скромным  жильем
"мальенький комната  с  бутилька  и  механизьм",  упомянутая  сеньорой
Эрреро,  служила  доктору  всего  лишь  лабораторией,  а   обитал   он
преимущественно в соседней просторной комнате, в которую и вела вторая
дверь. Удобные альковы и смежная ванная комната  позволяли  скрыть  от
посторонних  глаз  все  шкафы  и  прочие  утилитарные  предметы  быта.
Благородное происхождение, высокая культура и утонченный вкус  доктора
Муньоса были видны с первого взгляда.
    Это  был  невысокий,  но  стройный,  хорошо  сложенный  человечек,
облаченный  в  строгий,  идеально  подогнанный  по  фигуре  костюм  от
хорошего  портного.  Породистое  лицо  доктора  с  властными,  но  без
надменности, чертами украшала короткая  седая  бородка;  выразительные
темные глаза смотрели сквозь стеклышки  старомодного  пенсне,  золотая
оправа   которого   сжимала   горбинку    тонкого    орлиного    носа,
свидетельствующего о том, что у кельтско-иберийского  генеалогического
древа Муньоса какая-то  часть  корней  питалась  мавританской  кровью.
Пышные,  тщательно  уложенные  в  красивую  прическу  волосы  доктора,
разделенные элегантным пробором, оставляли открытым высокий  лоб.  Все
подмеченные мною детали складывались в портрет  человека  незаурядного
ума,  благородного  происхождения,  прекрасного  воспитания  и  весьма
интеллигентного...
    И несмотря на все это, доктор Муньос, стоявший предо мной в потоке
холодного  воздуха,  сразу   же   произвел   на   меня   отталкивающее
впечатление. Причиной моей неприязни к нему мог  послужить  разве  что
землистый, мертвенный цвет его лица, но, зная о болезненном  состоянии
доктора, на подобные детали просто  не  следовало  обращать  внимания.
Возможно,  что  меня  также   смутил   царивший   в   комнате   холод,
противоестественный в такой жаркий  день,  а  все  противоестественное
обычно вызывает отвращение, подозрительность и страх.
    Но неприязнь была вскоре забыта и сменилась искренним восхищением,
поскольку  этот  странный  человек,  как  бы  ни  были   холодны   его
обескровленные дрожащие руки,  проявил  исключительное  знание  своего
ремесла. Доктор Муньос с одного лишь взгляда на мое бледное,  покрытое
потом лицо поставил верный диагноз и  с  ловкостью  истинного  мастера
принялся за дело, попутно заверяя меня своим великолепно поставленным,
хотя глухим  и  бесцветным  до  странности  голосом,  что  он,  доктор
медицины Муньос -- злейший из заклятых врагов смерти.  Он  рассказывал
мне, что истратил все свое состояние и  растерял  всех  былых  друзей,
отвернувшихся от него, за время длящегося  всю  его  жизнь  небывалого
медицинского опыта, целью которого являлась борьба  со  смертью  и  ее
окончательное искоренение! Он производил впечатление  прекраснодушного
идеалиста. Речь его лилась неудержимым потоком, он говорил и  говорил,
не умолкая  ни  на  мгновение,  пока  выслушивал  меня  стетоскопом  и
смешивал  лекарства,  принесенные  им  из  комнаты,   превращенной   в
лабораторию. Заметно было, что общение с человеком  своего  круга  для
доктора-отшельника, запертого болезнью в одиноком заплесневелом мирке,
было редкой удачей, подарком судьбы, и лишь нахлынувшие воспоминания о
лучших временах смогли пробудить давно иссякший фонтан красноречия.
    Он говорил и говорил,  и  постепенно  я  совсем  успокоился,  даже
невзирая на сложившееся у меня впечатление, что дыхание  не  прерывает
плавного течения учтивых фраз. Доктор старался отвлечь меня от  мыслей
о приступе и от боли в груди подробным рассказом о собственных теориях
и экспериментах; он уверял  меня,  что  сердечная  слабость  не  столь
страшна, как принято  считать,  ибо  разум  и  воля  главенствуют  над
органической  функцией  тела,  и  что  при  правильном  образе   жизни
человеческий  организм  способен  сохранять  жизнеспособность  вопреки
серьезнейшим  повреждениям,  мало  того,   даже   вопреки   отсутствию
отдельных жизненно важных органов. Он мог бы, пообещал доктор как бы в
шутку, научить меня жить --  или,  по  крайней  мере,  поддерживать  в
стабильном состоянии определенного рода сознательное бытие -- и  вовсе
без сердца. Что же касается самого доктора  Муньоса,  то  его  болезнь
дала непредвиденные осложнения, и теперь  он  вынужден  неукоснительно
соблюдать строжайший режим, одно из  главнейших  условий  которого  --
постоянный холод.  Любое  существенное  и  достаточно  продолжительное
повышение температуры воздуха  в  комнате  станет  для  него  роковым,
поэтому  холодильная  установка  с  аммиачным  испарительным  контуром
поддерживает неизменный уровень охлаждения -- от  пятидесяти  пяти  до
пятидесяти  шести  градусов   Фаренгейта.   Постукивание   бензинового
компрессора этого холодильника я  и  слыхал  иногда  снизу,  из  своей
комнаты.
    Промозглую обитель талантливого отшельника я покинул  преданным  и
ревностным его  адептом,  не  переставая  изумляться,  как  быстро  он
утихомирил сердечную боль и  принудил  меня  позабыть  о  недомогании.
Впоследствии я, укутавшись  в  пальто,  неоднократно  навещал  доктора
Муньоса,  слушал  истории  о  тайных   исследованиях   и   их   жутких
результатах; с  трепетом  перелистывал  страницы  древних  ведьмовских
книг, хранящихся на его стеллажах.  Могу  добавить,  что  со  временем
гений  доктора  заставил  мою  болезни  сдать  позиции   бесповоротно.
Похоже,в борьбе с недугами он не пренебрегал ничем, даже  заклинаниями
средневековых целителей. Он верил,  что  в  этих  загадочных  формулах
содержатся  уникальные  духовные  стимуляторы,   способные   оказывать
мощнейшее воздействие на нервные  волокна,  в  которых  угасло  биение
жизни.  Меня  еще,  помнится,  тронул  рассказ   мистера   Муньоса   о
престарелом докторе Торресе из Валенсии; восемнадцать лет назад старый
доктор принимал участие в первых опытах молодого  тогда  Муньоса,  как
вдруг молодого врача поразила тяжелейшая болезнь, с которой и начались
все его последующие мытарства. Доктор Торрес усердно пользовал  своего
молодого коллегу и сумел спасти его от верной смерти, как вдруг старый
доктор сам пал жертвой того  самого  безжалостного  врага,  с  которым
отчаянно  сражался,  пытаясь  вырвать  из  его  лап  жизнь  Муньоса...
Вероятно, напряжение оказалось не по силам старику. Понизив голос и не
вдаваясь в подробности, доктор Муньос пояснил, что методы лечения были
крайне далеки от традиционных и включали обряды, составы  и  действия,
совершенно  неприемлемые  с  точки  зрения   старого   консервативного
эскулапа.
    Шли недели, и я с величайшим сожалением констатировал, что сеньора
Эрреро не ошибалась, говоря, что недуг медленно, но верно  берет  верх
над синьором Муньосом. Все приметнее делался  синюшный  оттенок  кожи,
речь  становилась  все  глуше  и  невнятнее,  ухудшалась   координация
движений, притуплялась острота мысли, слабела воля. Он и сам замечал в
себе эти печальные перемены, и все чаще в его глазах светилась мрачная
ирония, все язвительней звучала  речь,  доходя  до  черного  сарказма,
отчего во мне вновь шевельнулось уже позабытое чувство неприязни...
    К тому же у мистера  Муньоса  развилось  капризное  пристрастие  к
экзотическим пряностям, в основном к египетским благовониям, и в конце
концов в  его  комнате  атмосфера  сделалась  примерно  такая,  как  в
усыпальнице какого-нибудь фараона в Долине Царей. К этому времени  ему
стало не хватать  установленного  ранее  уровня  охлаждения.  Я  помог
установить новый компрессор,  причем  мистер  Муньос  усовершенствовал
привод холодильной машины, что позволило  остудить  жилье  сначала  до
сорока градусов по Фаренгейту, а затем добиться еще большего успеха  и
выстудить комнату до  двадцати  девяти;  естественно,  ни  ванную,  ни
лабораторию до такого уровня мы не замораживали, чтобы не превратилась
в лед вода и не прекратилось нормальное течение химических реакций.  В
результате сосед доктора Муньоса стал жаловаться что от смежной  двери
тянет ледяным сквозняком, так что нам пришлось  занавесить  эту  дверь
тяжелой портьерой.
    Я  стал  замечать,  что  моего  нового   друга   терзает   острый,
неотступный, все усиливающийся  страх.  Доктор  все  время  говорил  о
смерти, но стоило мне лишь упомянуть о похоронах и  прочих  неизбежных
формальностях, как Муньос разражался глухим мрачным хохотом.  Да,  мой
сосед  сверху  медленно,  но  верно  превращался  в  безумца,  и  даже
находиться в его обществе  становилось  слегка  жутковато.  Но  я  был
обязан ему исцелением и не мог покинуть его  на  сомнительную  милость
чужих людей, а потому, облачась в специально для  этого  приобретенное
длинное зимнее пальто, я вытирал пыль в кабинете  доктора,  прибирался
там и старался всячески помогать ему. Я стал даже покупать необходимые
ему реактивы, с искренним изумлением читая наклейки  некоторых  банок,
полученных от аптекарей и на химических складах.
    Мне  стало  казаться,  что  вокруг  жилища  доктора  все   плотнее
сгущается атмосфера необъяснимой тревоги. Я уже говорил, что весь  дом
сеньоры Эрреро пропитался запахом плесени, но в комнатах доктора запах
ощущался  гораздо  явственней.  Он  был  гораздо  более  противным   и
пробивался даже сквозь ароматы специй и благовоний, сквозь смрад едких
химических испарений, исходящий от ванн, которые принимал  доктор.  Он
утверждал, что эти процедуры ему жизненно необходимы. В конце концов я
заключил, что отвратительные миазмы разложения  --  результат  болезни
мистера Муньоса, и содрогнулся от ужаса при  мысли  о  том,  каким  же
страшным должен быть его недуг!
    Синьора Эрреро при  встрече  с  несчастным  страдальцем  неизменно
крестилась,  а  со  временем  совершенно  оставила  доктора   на   мое
попечение, запретив и своему сыну Эстебану прислуживать больному.  Мои
робкие попытки убедить мистера Муньоса обратиться за помощью к  другим
врачам обычно приводили его в ярость, сдерживаемую лишь страхом  перед
сильными эмоциями, которые могли сказаться на состоянии его  здоровья.
Но его воля и энергия не только не слабели, но, напротив,  усиливались
и крепли, так что больной не допускал и  мысли  о  постельном  режиме.
Апатия, овладевшая было доктором  в  первые  дни  ухудшения,  уступила
место  прежней  фанатичной  целеустремленности,   и   весь   его   вид
свидетельствовал о внутренней готовности противостоять  демону  смерти
даже когда тот запустит в него  свои  когти.  Доктор  Муньос  и  ранее
принимал пищу с таким  видом,  словно  соблюдал  пустую  формальность,
теперь же он и вовсе отказался  от  ненужного  притворства;  казалось,
лишь сила разума удерживала его на краю могилы.
    У доктора вошло в обычай сочинять  длинные  послания,  которые  он
тщательно  запечатывал  в   конверты   и   вручал   мне,   сопровождая
подробнейшими указаниями, смысл коих сводился к тому, что я обязан был
после кончины автора переслать все эти письма поименованным  лицам,  в
большинстве своем проживающим на островах  Ост-Индии;  впрочем,  среди
указанных   адресатов   я   обнаружил    имя    некогда    знаменитого
врача-француза, уже давно числившегося умершим  и  о  котором  в  свое
время ходили самые немыслимые слухи. Помнится, я подумал, что француз,
которого считали и считают покойным, быть может, таковым  вовсе  и  не
является?.. Все эти конверты я впоследствии сжег не вскрывая.
    К  сентябрю  ни  слушать,  ни  глядеть  на  доктора  Муньоса   без
внутреннего содрогания я уже не мог: цвет  его  лица  и  тембр  голоса
внушали откровенный страх,  и  я  с  огромнейшим  трудом  выносил  его
общество. Однажды у доктора испортилась настольная лампа, и  пришедший
электромонтер, столкнувшись лицом к лицу с хозяином  квартиры,  рухнул
на пол в эпилептическом припадке. Даже пройдя  сквозь  кошмар  большой
войны, человек этот никогда не испытывал такого беспредельного  ужаса.
Доктору удалось прекратить судороги,  причем  он  старательно  избегал
попадаться бедняге на глаза.
    И вот в середине сентября, как гром  среди  ясного  неба,  на  нас
обрушился ужас всех ужасов. Как-то вечером, часов  около  одиннадцати,
вышел из строя компрессор холодильной машины, и уже  три  часа  спустя
испарение аммиака окончательно прекратилось. Доктор затопал ногами  по
полу, призывая меня. Он сыпал проклятиями, голос его  стал  невероятно
сиплым и дребезжащим. Я изо всех сил старался сделать хоть что-нибудь,
но мои дилетантские потуги не принесли никакого  успеха.  Когда  же  я
привел механика из расположенного неподалеку круглосуточно работающего
гаража, то выяснилось, что до утра все равно  ничего  сделать  нельзя,
потому что необходимо достать новый поршень. Ярость и ужас обреченного
отшельника перешли все границы и, казалось,  стали  раздирать  изнутри
распадающуюся оболочку; доктор вдруг судорожно зажал глаза ладонями  и
опрометью бросился  в  ванную.  В  комнату  он  возвратился  с  плотно
забинтованной головой, слепо ощупывая воздух руками; глаз  его  я  уже
больше никогда не увидел.
    Температура в комнате заметно поднималась. Около  пяти  пополуночи
доктор заперся в ванной, а меня услал в город с категорическим наказом
скупать для него весь лед, какой удастся разыскать в ночных аптеках  и
закусочных. Всякий раз, возвращаясь из не всегда  удачных  походов,  я
сваливал добычу у запертой двери ванной комнаты и  слышал  доносящийся
из-за нее несмолкающий плеск воды, и глухую  хриплую  мольбу:  "Еще...
еще!". И я вновь бросался на поиски льда.
    Наконец,  рассвело.  Утро  сулило  теплый  день.  Один  за  другим
открывались магазины.  Хозяева  лавок  поднимали  жалюзи.  Я  попросил
Эстебана помочь мне либо носить лед, пока  я  буду  добывать  поршень,
либо заказать поршень, пока я  таскаю  лед.  Но,  послушный  наущениям
матери, мальчишка наотрез отказался помогать.
    В  конце  концов,  я  нанял  на  углу  Восьмой   авеню   какого-то
замызганного бродягу, приволок его в лавку, в  которой  имелось  много
льда, попросил хозяина доверять ему лед,  а  сам  бросился  на  поиски
поршня и механика, способного его  установить.  Это  оказалось  крайне
непростым делом.  Теперь  уже  я,  подобно  затворнику-доктору,  сыпал
страшными проклятиями, охотясь по городу за поршнем нужного качества и
размера. Меня терзало чудовищное чувство  голода,  но  нечего  было  и
думать о  еде  в  этой  кутерьме  бесплодных  телефонных  переговоров,
напрасной беготни, лихорадочных  метаний  от  конторы  к  конторе,  от
мастерской к мастерской. Я сновал по городу на автомобилях, я мчался в
вагонах подземки, я без отдыха измерял шагами  мили  и  мили  улиц,  и
добился своей цели. Где-то к полудню  я  отыскал-таки  фирму,  готовую
удовлетворить мои требования и выполнить заказ; около половины второго
пополудни я вернулся в пансион, где  умирал  доктор  Муньос,  со  всем
необходимым и в обществе двух крепких и толковых механиков.  Я  сделал
все, что было в моих силах, и надеялся, что успел вовремя.
    Но черный ужас оказался  проворнее.  В  доме  я  застал  небывалый
переполох; сквозь хор перепуганных голосов прорезался  густой  бас  --
кто-то громогласно читал молитву. Вонь стояла исключительно мерзкая, и
один из нищих испанцев, перебирая четки,  заявил,  что  смрад  исходит
из-под запертой двери доктора Муньоса. Нанятый  мною  бездельник,  как
оказалось, принес лед всего лишь дважды, причем во второй раз выскочил
из квартиры с громкими воплями, выпучив глаза, и бросился вон. Видимо,
бродяга заглянул куда не следовало, за что и поплатился... Но, как  бы
там ни было, перепуганный бродяга вряд ли стал бы затворять  за  собой
дверь; а теперь она  была  заперта.  За  дверью  царила  тишина,  лишь
изредка  падали  на  твердое   медленные   тягучие   капли.   Подавляя
ворочающиеся  в  глубине  души  скверные  предчувствия,  я   предложил
вышибить  дверь.  Но  хозяйка  пансиона  принесла  откуда-то  согнутую
проволоку и, орудуя ею, сумела  отпереть  замок.  Мы  заранее  подняли
оконные рамы и распахнули все двери в комнатах четвертого этажа.  Лишь
после этого, зажимая платками носы, мы  отважились  переступить  порог
этой проклятой комнаты. Сквозь окна ее, выходящие  на  южную  сторону,
били жаркие лучи послеполуденного солнца.
    От распахнутой двери ванной тянулась полоса черной слизи,  вначале
к входной двери, а оттуда к столу, под которым собралась жуткого  вида
лужа.  Уродливые  карандашные  каракули,  будто  наощупь   начертанные
слепцом, покрывали оставленный на  столе  листок,  изгаженный  той  же
неверной,  елозившей  по  бумаге  липкой  рукой,  поспешно  выводившей
прощальные слова. Далее  слизистый  след  тянулся  к  кушетке,  где  и
заканчивался тем, что описанию не поддается.
    Я не способен, не смею говорить о том, что мы увидели на  кушетке.
Но я все же могу повторить то, что, дрожа как в лихорадке, разобрал на
гадко липнущем к пальцам листке, прежде чем превратить  его  в  пепел;
что я с ужасом вычитал, пока хозяйка и оба  механика,  очертя  голову,
неслись прочь из этого адского места, чтобы дать бессвязные объяснения
в ближайшем полицейском участке.  Написанное  в  предсмертной  записке
казалось более чем  неправдоподобным  при  свете  яркого  солнца,  при
поднимающемся от асфальта забитой машинами  Четырнадцатой  улицы  реве
грузовиков и шелесте  шин  автомобилей,  врывающемся  в  окно,  но  я,
признаюсь, поверил каждому слову -- тогда. Верю ли я в  это  сейчас?..
Откровенно  говоря,  не  знаю.  Над  некоторыми  явлениями  лучше   не
задумываться, чтобы сохранить здравый рассудок, поэтому лишь  повторю,
что с той поры ненавижу запах аммиака и чувствую дурноту,  как  только
повеет холодом.
    "Вот и конец, -- корчились зловонные каракули,  --  лед  кончился,
этот парень заглянул и бросился наутек. С каждой  минутой  теплеет,  и
ткани больше не держатся. Вы ведь помните, что я  рассказывал  о  силе
воли, активности  нервов  и  сохранении  жизнеспособности  тела  после
прекращения деятельности органов. Теория хороша, но  до  определенного
предела. Я не предвидел опасности постепенного распада. Доктор  Торрес
понял это, и умер от потрясения. Он не перенес того, что был  вынужден
совершить. Получив мое письмо, он спрятал меня в укромном темном месте
и выходил. Однако органы моего тела  к  жизни  возродить  не  удалось.
Доктору Торресу ничего иного не оставалось,  как  прибегнуть  к  моему
методу искусственной консервации. Поэтому знайте: Я  УМЕР  ЕЩЕ  ТОГДА,
ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД!"


                                                 Перевод с английского
                                                               К.Тулуу




   Говард Лавкрафт.
   Храм

               (Рукопись, найденная на побережье Юкатана)




      Двадцатого   августа   1917   года   я,   Карл-Хайнрих,   граф   фон
Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота,  передаю
эту бутылку и записи  Атлантическому  океану  в  месте,  неизвестном  мне:
вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы,
где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне.  Поступаю  так  в  силу
моего  желания  предать   гласности   некоторые   необычные   факты:   нет
вероятности, что я выживу и смогу  рассказать  об  этом  сам,  потому  что
окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи,  и
включают в себя не только безнадежное повреждение У-29,  но  и  совершенно
разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.
     В полдень, восемнадцатого июня, как  было  доложено  по  радио  У-61,
идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший  из
Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты  с.ш.45^16',  з.д.28^34';  команде  было
разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно:  сначала  корма,
нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался  перпендикулярно  дну.
Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что  эти  прекрасные  кадры
никогда не попадут в Берлин. После  этого  мы  потопили  шлюпки  из  наших
орудий и погрузились.
     Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе  оказалось
тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.
     Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно,  итальянец
или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения
на том самом судне, что вынуждено было разрушить его  собственное,  -  еще
одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими  свиньями  против
фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в  кармане
куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова
юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце,  решил,  что  вещь
эта очень древняя и большой художественной  ценности,  поэтому  забрал  ее
себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не
пытались.
     Когда тело отправляли за  борт,  произошло  два  инцидента,  серьезно
взбудораживших команду. Глаза мертвеца были  закрыты;  однако,  когда  его
волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили
странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти  глаза  посмотрели  на
Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек,
мог  бы  быть  и  поумней,  не  будь  он  эльзасским  свинопасом,   полным
предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде
и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и
поплыло под волнами на юг. Кленце и  мне  не  понравились  эти  проявления
крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.
     Следующий день  нас  очень  встревожил  -  заболели  некоторые  члены
команды.   Они   явно   страдали   нервным   перенапряжением,    вызванным
длительностью плаванья, и  мучились  дурными  снами.  Некоторые  выглядели
совершенно  отупевшими  и  подавленными:  удостоверившись,  что   они   не
симулируют,  я  освободил  их  от  вахты.  Море  было  бурно,  поэтому  мы
погрузились: на глубине волнение не так беспокоило.  Здесь  и  люди  стали
сравнительно спокойней,  несмотря  на  какое-то  странное  южное  течение,
которого не было на наших океанографических  картах.  Стоны  больных  были
решительно несносны: но  пока  они  не  деморализовывали  команду,  мы  не
принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом
лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.
     Рано вечером мы всплыли - море было  спокойно.  На  севере  виднелись
дымы эскадры, но расстояние и наша способность  погружаться  хранили  нас.
Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру  стал
еще более  буйным.  Он  впал  в  отвратительное  ребячество,  нес  чушь  о
мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он
узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед.  А
еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за  борт,  был  их
вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели  кандалы
и выдали хорошую порку. Наказание команде не  понравилось,  но  дисциплина
нужна.  Мы  также  отклонили  просьбу  делегации,  возглавляемой  матросом
Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.
     Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт,  заболевшие  накануне,  впали  в
буйство. Сожалею, что в состав офицеров не  входят  врачи,  ведь  немецкие
жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их  ужасные  проклятия
настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры.  Команда
восприняла  это  мрачно,  зато,  похоже,  успокоилась.  Мюллер  больше  не
доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся  к  своим
обязанностям.
     В течение недели мы все  издергались,  поджидая  "Дакию".  Напряжение
усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших  с
собой из-за преследовавших их  страхов,  хотя  никто  не  видел,  как  они
бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание
неблагоприятно влияло на команду. Все  теперь  старались  молчать,  словно
сдерживая тайный страх. Многие заболели, но  никто  не  доставлял  хлопот.
Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил  из  себя  по  малейшему
поводу: например, из-за дельфинов,  все  чаще  собиравшихся  вокруг  У-29,
из-за крепнущего южного течения, не отмеченного на наших картах.
     Наконец  стало  ясно,  что  "Дакию"  мы  пропустили.  Такие   неудачи
случаются, и мы скорее обрадовались, чем огорчились, ведь теперь мы  могли
вернуться в Вильгельмсхавен. Днем двадцать восьмого июня мы  повернули  на
север  и,  несмотря  на  комичные  затруднения  из-за   необычайных   масс
дельфинов, скоро легли на курс.
     Взрыв в машинном отделении произошел в два  часа  дня  и  был  полной
неожиданностью. Никаких дефектов машин или небрежности персонала  отмечено
не было, и все же корабль тряхнуло до последней  заклепки  жутким  ударом.
Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны и
почти весь двигатель разворочены, а инженеры  Шнайдер  и  Раабе  убиты  на
месте.  Наше  положение  внезапно  стало  безвыходным:   хотя   химические
регенераторы воздуха были целы и мы могли всплывать  и  погружаться,  пока
действовали насосы и аккумуляторы, но двигаться  лодка  не  могла.  Искать
спасения в шлюпках  означало  отдать  себя  в  руки  врагов,  бессмысленно
ожесточенных против великой германской нации, а радио молчало с  тех  пор,
как перед атакой на "Виктори" мы связывались с подлодкой нашего флота.
     С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг - без
карт, не встречая  судов.  Дельфины  кружат  вокруг  У-29;  примечательное
обстоятельство, если учесть покрытое нами расстояние. Утром  второго  июля
мы засекли военное  судно  под  американским  флагом,  и  люди  настойчиво
требовали нашей  сдачи.  Наконец  лейтенанту  Кленце  пришлось  застрелить
матроса  Траута,   особенно   рьяно   подбивавшего   остальных   на   этот
антигерманский акт. На  время  это  усмирило  команду,  и  мы  погрузились
незамеченными.
     На  следующий  день  с  юга  налетели  плотные   стаи   птиц,   океан
разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока  не  поняли,  что  надо
либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение
падали, и нам хотелось избежать  ненужной  траты  наших  скудных  запасов;
однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и  когда  через  несколько
часов море успокоилось, мы решили снова  всплыть.  Однако  здесь  возникла
новая неприятность: лодка отказалась всплывать,  несмотря  на  все  усилия
механиков.  Людей  испугало  это  подводное  заточение,  и  кто-то   снова
забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце,  но  вид  автоматического
пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих  бедолаг,
ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.
     Кленце и я обычно спали в разное время;  когда  спал  я,  около  пяти
часов вечера, четвертого  июня  начался  общий  бунт.  Шестеро  оставшихся
свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох,  с  дикой
яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки  два  дня  назад.  Рыча,  как
звери - они ими и были, - они крушили инструменты и мебель,  вопя  чушь  и
проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их  и  уплыл.
Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще
следовало  ожидать  от  этих  мягких  женоподобных  выходцев  с  Рейна?  Я
застрелил всех шестерых - так было нужно.
     Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались  в  лодке  одни.
Лейтенант  Кленце  нервничал  и  беспробудно  пил.  Было  решено,  что  мы
постараемся  прожить  как  можно   дольше,   пользуясь   большим   запасом
продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых  не  пострадал
во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были
разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а
также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов.  К
счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий  срок  для  внутреннего
освещения и для прожекторов. Мы  часто  включали  круговое  освещение,  но
видели  только  дельфинов,  плывущих  параллельно  нашему  курсу.  К  этим
дельфинам я испытывал научный интерес -  ведь  обычный  Delphinus  delphis
есть китообразное млекопитающее, неспособное  выжить  без  воздуха;  я  же
видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.
     По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на
юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и  фауну,
читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не  мог  не
отметить пониженный интеллектуальный уровень моего  партнера.  У  него  не
прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и  воображения.
Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал  на  него:  он  часто  в
раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно,
забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем
он стал заметно несдержаннее, часами глядел на  костяную  фигурку  и  плел
фантастические истории  о  забытом  и  потерянном  в  море.  Иногда,  ради
научного любопытства, я наводил  его  на  тему  и  выслушивал  бесконечные
поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было  жаль  его:  не
хотелось видеть, как страдает немец, но он не  был  человеком,  с  которым
легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою  память  и
что мои сыновья вырастут похожими на меня.
     Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали  туда  мощный
луч прожектора.  Это  оказалось  просторная  волнистая  равнина,  покрытая
преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там  и  здесь
виднелись  колышущиеся  предметы   неопределенных   очертаний,   окутанные
водорослями и заросшие ракушками,  про  которые  Кленце  сказал,  что  это
древние суда, лежащие  в  своих  могилах.  Он  был  поражен  одной  вещью:
обелиском твердого материала, выступающим над дном фута  на  четыре,  фута
два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной;  все
углы - тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел
на  нем  резьбу.  Немного  погодя  он  стал  дрожать   и   отвернулся   от
иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил,  что
поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и  загадочностью
океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но  я  всегда  немец  и  успел
заметить две  вещи:  что  У-29  превосходно  выдерживает  давление  и  что
необычайные дельфины по-прежнему были с нами,  хотя  существование  высших
организмов на таких глубинах отрицается большинством  натуралистов.  Может
быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать
явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу  держалась  вычисленных  мною
параметров.
     Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно  обезумел.  Он
был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в
библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им,
подчеркнув то, что он выделял голосом: "ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!"
Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и  схватил  меня  за
руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я  мгновенно  сообразил,  что  он
готовится открыть люки и выбраться  за  борт  вместе  со  мной  -  вспышка
самоубийственной мании, к которой я не  был  готов.  Когда  я  вырвался  и
попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря:  "Идем  сейчас,  не
надо ждать, лучше  покаяться  и  быть  прощенными,  чем  презреть  и  быть
проклятыми!" Тогда я сказал, что он  безумец.  Но  он  был  непреклонен  и
кричал: "Если я безумен, это милость!  Да  сжалятся  боги  над  человеком,
который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем,
и будь безумен, пока ОН зовет в милости!"
     Вспышка словно бы уменьшила давление на его  мозг:  накричавшись,  он
стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с  ним.  Я
принял решение. Он был немцем, но всего  лишь  рейнландцем  и  плебеем,  а
теперь  он  был  еще  и   потенциально   опасен.   Пойдя   навстречу   его
самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от  того,  кто  был
уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку,  но  это
вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я
спросил его, не хочет ли оставить хотя бы  прядь  волос  на  память  своей
семье в Германии, на случай, если я спасусь,  но  он  снова  расхохотался.
Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к  рычагам  и  через  положенные
интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его
больше нет  в  лодке,  то  включил  прожектор  в  попытке  увидеть  Кленце
последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением  или  тело
осталось неповрежденным,  как  тела  этих  необычайных  дельфинов.  Однако
успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки.
     Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана  бедного
Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание  о  ней.  Я  не  мог
забыть о юношеской прекрасной голове в венке из  листьев,  хотя  натура  у
меня совсем не артистическая.  Мне  было  также  грустно,  что  не  с  кем
поговорить. Кленце, хотя и не ровня мне по уму,  был  все  же  лучше,  чем
ничего. В эту ночь я плохо спал и думал, когда  же  придет  конец.  Шансов
спастись у меня совсем мало.
     На следующий день я поднялся в рубку и начал обычное  исследование  с
помощью прожектора. С севера вид был тот же, что и все четыре  дня,  но  я
ощущал, что дрейф У-29 стал медленнее. Когда я  направил  луч  на  юг,  то
заметил, что океанское дно впереди заметно понизилось. В некоторых  местах
проглядывали  очень  правильные  каменные  блоки,  как   будто   уложенные
искусственно. Лодка  не  сразу  погрузилась  на  большую  глубину,  и  мне
пришлось приспосабливаться, чтобы прожектор мог светить вертикально  вниз.
От резкого перегиба провода разъединились,  потребовался  ремонт;  наконец
свет появился вновь, наполняя морские глубины подо мной.
     Я не подвластен эмоциям, но то, что  открылось  мне  в  электрическом
свете, вызвало громадное изумление. Хотя, воспитанный в  лучших  традициях
прусской Kultur, я не должен  был  удивляться,  ибо  геология  и  традиция
одинаково говорят нам о великих перемещениях океанских  и  континентальных
зон. То, что я видел, было обширным и сложным массивом разрушенных  зданий
величественной,  хотя  и  неузнаваемой  архитектуры  в   разных   степенях
сохранности. Большинство было, видимо, из  мрамора,  сиявшего  белизной  в
луче прожектора; общий план  говорил  об  огромном  городе  на  дне  узкой
долины, с бесчисленными уединенными храмами и виллами на пологих  склонах.
Крыши  обрушились,  колонны  подломились,  но  дух  незапамятно   древнего
величия, который ничто не могло уничтожить, был еще жив.
     Встретившись наконец с Атлантидой, которую до тех пор  считал  скорее
мифом, я стал ее ревностным исследователем. По дну долины когда-то  бежала
река; изучая пейзажи тщательнее, я разглядел остатки мраморных и  каменных
мостов и набережных, террас и причалов, некогда зеленых  и  прекрасных.  В
своем энтузиазме я дошел почти до той же глупости и сентиментальности, что
и бедный Кленце, и поздно заметил, что южное течение наконец утихло, давая
У-29 медленно опускаться вниз, на затонувший город, как садятся  на  землю
аэропланы. Я так же запоздало понял, что стая необычных дельфинов исчезла.
     Часа через два лодка уже покоилась на площади возле  скалистой  стены
долины. С одной стороны мне был виден весь город, спускающийся от  площади
вниз к старой набережной реки, с другой в поражающей близости противостоял
богато украшенный, и, видимо, совершенно целый фасад  гигантского  здания,
очевидно, храма, вырубленного в целом утесе. Об  истинном  состоянии  этой
титанической  постройки  я  мог  только  догадываться.  Фасад  невероятных
размеров явно прикрывал далеко тянущуюся выемку: в нем много окон  разного
назначения.
     В  центре  зияла  громадная  открытая  дверь,  куда  вела  поражающая
воображение  каменная  лестница;  дверь  окаймлена  тончайшей  резьбой   -
кажется, вакхические сюжеты. Вершина всего - громадные  колонны  и  фризы,
украшенные   скульптурами   невыразимой   красоты:   изображены,   видимо,
идеализированные пасторальные сцены  и  шествия  жрецов  и  жриц,  несущих
странные  ритуальные  предметы,  поклоняясь   сияющему   богу.   Искусство
феноменального совершенства, преимущественно эллинистическое по  виду,  но
странно самостоятельное. Оно разрушает впечатление жуткой  древности,  как
будто  оно  современнее,   чем   непосредственное   потомство   греческого
искусства. Каждая деталь этого массивного произведения ощущалась как часть
склона  долины,  хотя  я  не  мог  вообразить,  как  вырублено   громадное
внутреннее  пространство.  Возможно,  это   каверна   или   серия   пещер,
послуживших центром.  Ни  время,  ни  затопление  не  повредили  величавой
святости жуткой храмины - ибо это мог быть только храм - и сегодня, спустя
тысячи лет он стоит, нетронутый,  неоскверненный,  в  бесконечной  ночи  и
молчании океанской пучины.
     Не могу подсчитать, сколько часов я провел, глядя на затонувший город
- его дома, арки, статуи, мосты и колоссальный  храм.  Хотя  я  знал,  что
смерть рядом, любопытство пожирало меня, и я посылал  прожекторный  луч  в
нескончаемый поиск. Столб света позволял мне изучить множество деталей, но
отказывался высветить что-либо за зияющей дверью  скального  храма;  через
некоторое время я выключал ток, сознавая необходимость беречь энергию. Луч
был  теперь  ощутимо  слабее,  чем  в  первые  недели  дрейфа.  Как  будто
обостренное грядущим расставанием  с  жизнью,  росло  мое  желание  узнать
океанские секреты. Я,  сын  Германии,  буду  первым,  кто  ступит  на  эти
тысячелетиями забытые пути.
     Я  достал  и  осмотрел   металлический   костюм   для   глубоководных
погружений;  поэкспериментировал  с  переносной  лампой  и   регенератором
воздуха. Хотя мне будет трудно одному справиться с двойным люком, я верил,
что преодолею все  препятствия  и  с  моими  навыками  ученого  пройду  по
мертвому городу.
     Шестнадцатого августа я осуществил  выход  из  У-2  и  проложил  путь
сквозь разрушенные и заплывшие грязью улицы к древней  реке.  Я  не  нашел
скелетов  или  других  человеческих  останков,  но   обнаружил   множество
археологического материала, от скульптур  до  монет.  Об  этом  невозможно
рассказать: выражу только свою скорбь о культуре, бывшей в расцвете  славы
в те времена, когда по Европе бродили пещерные люди, а Нил  тек  в  океан,
никем  не  созерцаемый.  Другие,  ведомые  этими  заметками,  -  если   их
когда-нибудь найдут - должны  развернуть  перед  человечеством  тайны,  на
которые я могу только намекать. Я вернулся в лодку,  когда  батареи  стали
садиться, решив на следующий день исследовать пещерный храм.
     Семнадцатого августа величайшее из  разочарований  постигло  меня:  я
обнаружил, что материалы, необходимые для перезарядки  фонаря,  погибли  в
июньском бунте. Моя ярость была беспредельной, но немецкий  здравый  смысл
запрещал мне рисковать, неподготовленным ступая в непроглядную  тьму,  где
могло оказаться логово неописуемого морского  чудовища  или  лабиринт,  из
чьих извивов я никогда не выберусь. Все, что я мог  -  включить  слабеющий
прожектор У-29 и с его помощью  взойти  по  ступеням  и  изучить  наружную
резьбу. Столб света упирался в проход снизу вверх, и я старался разглядеть
что-нибудь, но бесполезно. Не было видно даже крыши: и хотя я  сделал  шаг
или два вовнутрь, проверив сначала пол, дальше идти не посмел. Более того,
впервые в жизни я испытывал  ужас.  Я  начал  понимать,  откуда  возникали
некоторые настроения бедного Кленце,  потому  что  хотя  храм  все  больше
притягивал меня, я испытывал перед его глубинами слепой ужас.  Возвращаясь
в субмарину, я выключал свет и думал в темноте.  Электричество  надо  было
беречь для срочных случаев.
     Субботу, восемнадцатого, я провел в полной тьме, терзаемый мыслями  и
воспоминаниями, грозившими побороть мою немецкую волю. Кленце  обезумел  и
погиб прежде, чем достиг этих губительных останков  невообразимо  далекого
прошлого, и звал меня с собой. Что, если судьба в самом деле сохранила мне
рассудок только для того, чтобы непреодолимо увлекать меня к концу,  более
жуткому и немыслимому, чем в состоянии придумать  человек?  Поистине,  мои
нервы были болезненно напряжены, и я должен отбросить эти впечатления: они
для слабых.
     Всю субботнюю ночь я не спал и включал  свет,  не  думая  о  будущем.
Раздражало, что  электричество  иссякнет  раньше  воздуха  и  провизии.  Я
вернулся  к  мысли  о  легкой  смерти  без   мучений   и   осмотрел   свой
автоматический пистолет. Под утро я,  должно  быть,  уснул  со  включенным
светом, так что проснулся во тьме, чтобы обнаружить, что батареи мертвы. Я
зажег  одну  за   другой   несколько   спичек   и   отчаянно   сожалел   о
непредусмотрительности, с которой были сожжены несколько имевшихся  у  нас
свечей.
     После того, как погасла последняя зажженная спичка, я очень  спокойно
остался сидеть в темноте. Пока я размышлял о неизбежном конце,  мой  разум
пробежал все прежние события, и вывел нечто  странное,  что  заставило  бы
содрогнуться человека послабее и посуевернее.
     ГОЛОВА СВЕТЛОГО БОГА НА СКУЛЬПТУРАХ  СКАЛЫ-ХРАМА  ТА  ЖЕ,  ЧТО  И  НА
КУСОЧКЕ РЕЗНОЙ КОСТИ, КОТОРУЮ МЕРТВЫЙ  МОРЯК  ПРИНЕС  ИЗ  МОРЯ  И  КОТОРУЮ
БЕДНЫЙ КЛЕНЦЕ УНЕС ОБРАТНО В МОРЕ.
     Я был слегка ошарашен  этим  совпадением,  но  не  ужаснулся.  Только
слабый ум торопится объяснить уникальное и сложное примитивным  замыканием
на сверхъестественном. Совпадение было странным, но я был слишком здрав  в
суждениях,  чтобы  связывать   несвязуемое   или   неким   диким   образом
ассоциировать ужасные события, приведшие от случая  с  "Виктори"  к  моему
теперешнему ужасному состоянию. Чувствуя потребность в  отдыхе,  я  принял
успокоительное и поспал еще. Состояние моих нервов отразилось и в снах:  я
слышал крики тонущих, видел мертвые лица, прижатые к иллюминаторам.  Среди
мертвых лиц было и живое - насмешливое лицо юноши с костяной статуэткой.
     Описывать мое пробуждение следует с  осторожностью,  потому  что  мои
нервы совершенно  расстроены  и  галлюцинации  перемешиваются  с  фактами.
Физиологически мой случай очень интересен, и очень жаль, что его не  могли
пронаблюдать компетентные немецкие специалисты. Открыв глаза, первым делом
я ощутил всепоглощающее  желание  посетить  храм-скалу;  желание  росло  с
каждым мгновением, но я почти автоматически переборол его чувством страха,
которое срабатывало как тормоз. А следом на меня снизошло  ощущение  света
среди  тьмы.  Я  словно  бы  увидел  фосфоресцирующее   сияние   в   воде,
пробивавшееся сквозь иллюминаторы, обращенные к храму. Это  возбудило  мое
любопытство, ибо я не знал глубоководных организмов,  способных  испускать
такое свечение. Но прежде чем я разобрался, пришло лишнее ощущение,  своей
иррациональностью заставившее меня усомниться в объективности  всего,  что
регистрировали  чувства.  Это  была  слуховая   галлюцинация:   ритмичный,
мелодичный звук какого-то дикого, но прекрасного хорального гимна, идущего
словно извне, сквозь абсолютно звуконепроницаемую оболочку У-2. Убежденный
в своей психической аномальности, я зажег несколько спичек  и  налил  себе
большую дозу бромистого натрия,  казалось,  успокоившего  меня  до  уровня
отключения иллюзии звука.  Но  свечение  осталось;  было  трудно  подавить
желание пойти к иллюминатору и доискаться его  источников.  Свечение  было
настолько реальным, что скоро я мог видеть с его помощью знакомые предметы
вокруг, я видел даже склянку из-под брома, а  ведь  я  не  знал,  где  она
лежит. Последнее заинтересовало меня - я перешел  каюту  и  дотронулся  до
склянки. Она была именно там. Теперь я знал, что свет или реален,  или  он
часть галлюцинации настолько стойкой, что я не могу надеяться подавить ее;
поэтому, отказавшись от сопротивления, я поднялся в рубку  взглянуть,  что
же именно светит. Может быть, это другая подлодка, несущая спасение?..
     Хорошо, что читатель не принимает ничего этого  на  веру,  ибо  когда
события  преступают  естественные   законы,   они   неизбежно   становятся
субъективными и нереальными созданиями  моего  перенапряженного  рассудка.
Поднявшись в рубку, я нашел, что море светится куда меньше, чем я  ожидал.
То, что я увидел, не было гротескным или ужасающим, однако видение  убрало
последние опоры доверия моему сознанию.  Вход  и  окна  подводного  храма,
высеченного в скале, ясно  горели  мерцающим  светом,  будто  от  могучего
светильника внутри.


     Дальнейшие события хаотичны. Пока я смотрел  на  жуткое  свечение,  я
стал жертвой необычайной иллюзии - настолько  экстравагантной,  что  я  не
смогу даже рассказать о  ней.  Мне  грезилось,  что  я  различаю  в  храме
предметы, предметы неподвижные  и  движущиеся;  казалось,  опять  зазвучал
призрачный хорал, явившийся мне, когда я проснулся первый раз. И надо всем
росли думы и страхи,  центром  которых  были  юноша  из  моря  и  костяная
фигурка, облик которой повторялся на фризах и колоннах храма передо  мной.
Я подумал о бедном Кленце - где-то покоится его тело с идолом, которого он
унес обратно в море? Он предупреждал меня о чем-то, а я не внял - но  ведь
он  был  мягкохарактерный  рейнландец,  обезумевший  от  событий,  которые
пруссак переносит с легкостью.
     Дальше все очень просто. Мое стремление выйти наружу и войти  в  храм
стало уже необъяснимым и повелительным зовом,  который  решительно  нельзя
отвергнуть. Моя собственная немецкая  воля  больше  не  контролирует  моих
действий, и с этого времени усилие воли возможно только во  второстепенных
случаях. То же безумие, что погнало Кленце к его смерти, незащищенного,  с
непокрытой головой прямо в океан; но я пруссак и трезвомыслящий человек  и
до конца использую все то немногое, что еще не кончилось. Когда я  впервые
понял, что должен идти,  я  подготовил  свой  водолазный  костюм,  шлем  и
регенератор  воздуха  для  срочного  погружения;  закончил  эту  поспешную
хронику  событий  в  надежде,  что  она  когда-нибудь  достигнет  мира.  Я
запечатаю манускрипт в бутылку и доверю ее морю,  когда  насовсем  оставлю
У-29.


     Во мне нет страха, даже после пророчеств безумного Кленце. То, что  я
видел, не может быть правдой: я знаю, что это мое собственное сумасшествие
и по большей части оно объясняется кислородным голоданием. Свет в храме  -
чистейшая иллюзия, и я умру спокойно,  как  истинный  немец,  в  черных  и
забытых глубинах. Этот  дьявольский  смех,  который  я  слышу,  дописывая,
звучит только в моем слабеющем мозгу. Поэтому  я  тщательно  надеваю  свой
костюм и отважно шагаю вверх по ступеням в древний храм,  в  эту  молчащую
тайну неизмеримых вод и несочтенных лет.



   Говард Лавкрафт.
   Вне времени





     Сомнительно, что жители Бостона когда-нибудь  забудут  странное  дело
Кэбот Музея. Место, которое уделили  газеты  этой  мумии,  ужасные  слухи,
касающиеся ее,  болезненный  интерес  к  древней  культуре  в  1938  году,
страшная судьба двух чужаков первого декабря  этого  же  года  -  все  это
содействовало  сотворению  одной  из  тех  классических  легенд,  которые,
переходя от поколения к поколению, превращаются в  фольклор  и  становятся
ядром целого ряда странных событий.
     Все, кажется, понимали, что во всех этих рассказах было опущено нечто
очень жизненное и невероятно  отвратительное.  Первые  описания  состояния
одного из двух трупов были очень быстро забыты, да и  пресса  не  обращала
внимания на странные изменения самой мумии. Публика удивлялась  тому,  что
мумия не всегда  лежала  на  месте.  Теперь,  когда  таксидермия  достигла
огромных успехов, предлог,  что  распад  мумии  запрещает  ее  экспозицию,
казался особенно неубедительным.
     Как хранитель музея я в состоянии осветить все  факты,  которые  были
скрыты молчанием, но не хочу делать это при жизни. В мире,  во  Вселенной,
случается такое, о  чем  лучше  всего  не  знать  широкой  публике.  Но  я
отказываюсь от этого мнения, которое создалось у нас во  время  всех  этих
ужасов и которое разделяют персонал музея, врачи,  журналисты  и  полиция.
Мне кажется, что дело такой научной  и  исторической  важности  не  должно
оставаться неизвестным. Вот почему я написал эти страницы.
     Этот  рассказ  займет  место  среди  разных  бумаг,   которые   будут
рассмотрены после моей смерти, и публикацию его я оставляю на совести тех,
кто будет выполнять распоряжения по моему завещанию.  Некоторые  угрозы  и
необычные события последних недель убедили меня в том, что моя жизнь,  как
и жизнь других сотрудников  музея,  в  опасности  вследствие  враждебности
тайных азиатских и полинезийских культов  и  различных  мистических  сект.
Значит, вполне возможно, что исполнители завещания примут решение в  самое
ближайшее время.
     Примечание: Профессор Джонсон умер внезапно и очень странной  смертью
от остановки сердца 22 апреля 1938 года. Бинтворт Мор, таксидермист музея,
исчез в середине прошлого года. 18 февраля этого  же  года  доктор  Вильям
Мино, наблюдавший за вскрытием в связи с делом, получил удар ножом в спину
и на следующий день скончался.
     Это ужасное дело началось, как  я  полагаю,  в  1879  году,  то  есть
задолго до того, как я стал хранителем музея.  Тогда  музей  приобрел  эту
мумию, столь же мрачную, сколь  и  непонятную,  у  Восточной  Транспортной
компании. Само ее открытие было экстраординарным и тревожным,  потому  что
она  была  найдена  в  склепе  неизвестного  происхождения  и  баснословно
древним, на маленьком островке, внезапно появившемся в Тихом океане.
     11 мая 1879 года капитан Чарльз Уэттерби, командующий грузовым судном
"Эриданус", вышел из Веллингтона (Новая Зеландия) к Вальпараисо в  Чили  и
вскоре заметил на горизонте остров, не обозначенный  ни  на  одной  карте.
Явно вулканического происхождения, он возвышался над поверхностью  океана,
как усеченный конус. Небольшая группа моряков под  командованием  капитана
Уэттерби  высадилась  там  и  обнаружила  на  его  крутых  склонах   следы
длительного погружения, а на  вершине  -  признаки  недавнего  разрушения,
словно  бы  вызванного  землетрясением.   Среди   обломков   исследователи
обнаружили  массивные  каменные  блоки,  по  всей  видимости,   обтесанные
человеческими руками, а также остатки  стен  циклопической  кладки,  какие
встречаются  на   некоторых   архипелагах   Тихого   океана   и   являются
археологической загадкой.
     В конце концов матросы нашли массивный склеп, принадлежавший, как  им
показалось, к гораздо  более  обширному  зданию  и  располагавшийся  очень
далеко под землей; склеп, в углу которого притаилась страшная мумия. После
минутной передышки, частично вызванной некоторыми барельефами  на  стенах,
люди наконец согласились, правда не  без  страха  и  протестов,  перенести
мумию на судно. Совсем  рядом  с  мумией  лежал  цилиндр  из  неизвестного
металла,  содержащий  рулончик  тонкой  голубоватой  пленки  со  странными
письменами, написанными таинственным серым пигментом. В центре  зала  было
что-то вроде люка, однако у группы не было достаточно мощных орудий, чтобы
открыть его.
     Кэбот Музей, тогда только что  основанный,  узнав  об  этой  находке,
тотчас же  принял  меры,  чтобы  приобрести  мумию  и  цилиндр.  Тогдашний
хранитель музея Шикман сам отправился в Вальпараисо и  зафрахтовал  шхуну,
чтобы поехать и осмотреть склеп,  где  нашли  мумию,  но  это  путешествие
оказалось напрасным. Когда судно дошло до указанного места,  там  не  было
ничего, кроме морских волн, и искатели поняли,  что  те  же  теллурические
силы, которые вытолкнули остров на поверхность, теперь снова погрузили его
в темные океанские глубины,  где  он  прятался  неисчислимые  тысячелетия.
Теперь уже никто никогда не раскроет тайну того неподвижного люка.
     Однако мумия и цилиндр были куплены. Мумия была помещена в витрину  в
зале древностей музея в ноябре 1879-го.
     Кэбот  Музей  -  археологический,  специализирующийся   на   остатках
неизвестных цивилизаций. Это небольшое учреждение, не  касающееся  чистого
искусства. Оно мало известно широкой публике, но весьма  уважаемо  многими
специалистами всего мира. Кэбот Музей  расположен  в  элегантном  квартале
Бичер Хилл, в Бостоне, в старинном частном отеле, к которому добавили  еще
одно крыло. До того как страшные недавние события обеспечили ему печальную
славу, музей был гордостью респектабельных соседей.
     Зал мумий находился в западном крыле дома (построенного в 1819  году)
на втором  этаже  и,  по  мнению  большинства  историков  и  антропологов,
содержал самую замечательную в Америке коллекцию  такого  рода.  Там  были
экземпляры типично египетского бальзамирования, начиная  с  самых  древних
образцов  Саккара  до  последних  коптских  седьмого  века;  мумии  других
цивилизаций,  в  особенности  образцы  доисторических  индейцев,   недавно
найденные на Алеутских островах;  муляжи  жертв  Помпеи,  сделанные  путем
заливки  гипса  в  пустоты,  оставленные  телами  в   лаве;   естественные
мумифицированные трупы, найденные в рудниках или пещерах  во  всех  частях
света.  Некоторые  были  застигнуты  смертью  в  гротескных  позах  и  еще
сохранили на лице выражение немого ужаса. Одним словом, тут было все,  что
может содержать коллекция такого рода. В 1879 году она, конечно,  не  была
столь полной, как сегодня, но даже тогда она  считалась  замечательной.  И
эта неизвестная мумия,  найденная  в  циклопическом  склепе  на  эфемерном
островке, больше всего привлекала посетителей.
     Это была мумия мужчины среднего роста, неизвестной расы, застывшего в
любопытном положении на корточках; лицо его с  выступающей  челюстью  было
полузакрыто  руками,  а  сморщенные  черты  лица  имели  выражение  такого
беспредельного ужаса, что мало кто из зрителей мог спокойно созерцать его.
Глаза,  видимо  навыкате,  были  плотно  зажмурены;  на  лице   и   черепе
сохранились   остатки   волос,   цвет   всего   ансамбля    был    унылым,
нейтрально-серым.   Текстура   мумии   частично   выкрошилась,   остальное
напоминало старую кожу, и это создавало неразрешимую проблему, над которой
бились эксперты, тщетно пытаясь узнать или  угадать,  каким  образом  тело
было  подвергнуто   бальзамированию.   Клочки   неизвестной   ткани,   еще
сохранившие следы странных рисунков, плотно прилегали к телу.
     Трудно  объяснить,  чем  именно  эта  вещь   была   так   страшна   и
отвратительна. Прежде всего, она вызывала необъяснимое чувство  немыслимой
древности и абсолютной чуждости  современной  жизни,  но  главным  образом
поражало выражение безумного ужаса на этом полузакрытом лице. Такой символ
бесконечного, нечеловеческого, космического страха не мог не  передаваться
зрителям, и они погружались в бесплодные предположения.
     Среди редких посетителей Кэбот Музея  эта  реликвия  очень  древнего,
забытого  мира  скоро  приобрела  мрачную  известность,   хотя   спокойная
скромность учреждения помешала  ей  стать  привлекающей  народ  сенсацией,
вроде "великана Кардиффа". В прошлом веке зрелищная вульгаризация  еще  не
вторгалась, как ныне, в область науки. Естественно, ученые делали все  что
могли  для  классификации  страшного  экспоната,  но  все   было   тщетно.
Рассматривались гипотезы о далекой цивилизации,  видимые  остатки  которой
сохранились в виде статуй на острове Пасхи.  Научные  журналы  публиковали
статьи, часто противоречивые, о  древнем  затонувшем  континенте,  вершины
которого теперь представляют собой архипелаги Меланезии и Полинезии. Даты,
приписываемые  этой  гипотетической  исчезнувшей  культуре,  были  слишком
различными и необоснованными. Однако в  некоторых  мифах  Таити  и  других
островов нашли множество удивительно подходящих к делу указаний.
     Любопытнейший цилиндр и пленку,  покрытую  неизвестными  иероглифами,
заботливо  хранившиеся  в  библиотеке  музея,   осмотрели   с   величайшим
интересом. Не было никакого сомнения в том,  что  они  связаны  с  мумией;
поэтому все исследователи сходились на том, что если удастся проникнуть  в
тайну рулона и цилиндра, то и загадка мумии также будет раскрыта. Цилиндр,
примерно восьми сантиметров в длину и чуть меньше  двух  в  диаметре,  был
сделан из какого-то неизвестного переливчатого металла,  сопротивляющегося
любой попытке химического анализа и, судя по всему,  нечувствительного  ко
всем реактивам. Он был закрыт крышкой из того же металла, на которой  были
выгравированы изображения, по всей видимости,  символические,  вызывающие,
как  это  ни  парадоксально,  представление  о  неизвестной  и  непонятной
геометрической системе.
     Рулончик был не менее загадочным. Бледно-голубая  тонкая  пленка,  не
поддающаяся анализам, намотанная на стержень из того  же  металла,  что  и
цилиндр, в развернутом виде достигала  шестидесяти  сантиметров.  Довольно
крупные иероглифы узкой линией шли в центре пленки  и  были  написаны  или
нарисованы  серым  пигментом,  точно  так  же  не   поддающимся   никакому
исследованию.  Иероглифы  не  были  похожи  на   знакомые   лингвистам   и
палеографам  письмена,  поэтому  расшифровать  их  никому  не   удавалось,
несмотря на то, что фотокопии разослали всем известным  экспертам  в  этой
области.
     Правда, некоторые ученые,  интересовавшиеся  оккультизмом  и  магией,
находили смутное сходство  между  некоторыми  иероглифами  и  примитивными
символами, описываемыми или  упоминаемыми  в  двух-трех  очень  древних  и
малопонятных эзотерических работах, вроде книги "Эйбона", которая восходит
к забытой Гиперборее, фрагмента "Пиакотик", считающегося дочеловеческим, и
чудовищно запретной  книги  "Некрономикон"  безумного  араба  Абдуллы  Аль
Хазрада. Эти сходства, однако, не были неопровержимыми, а поскольку  в  то
время не доверяли оккультным наукам, никто не потрудился  разослать  копии
иероглифов  специалистам-мистикам.  Вполне  вероятно,  что  если   бы   их
познакомили с делом с самого начала, все могло бы пойти совсем по-другому.
В сущности, любой читатель страшных "Безымянных Культов" фон Юитца мог  бы
с первого взгляда установить бесспорную связь между ними  и  таинственными
письменами на пленке. Но в те времена  мало  кто  знал  эту  кощунственную
работу: первое ее издание было уничтожено в Дюссельдорфе в  1839  году,  в
1845-м появятся перевод  Бредуэла,  а  в  1909-м  был  опубликован  сильно
сокращенный вариант. Но  книга  эта  очень  редкая.  Практически  ни  один
оккультист,  ни  один  ученый,  интересовавшийся  эзотерическими  культами
далекого прошлого, не знали ничего до недавнего разгула газетной  сенсации
о необычном рулоне, который ускорил ужасную развязку.
     В течение полувека, последовавшего за  помещением  странной  мумии  в
музей, ничего не происходило.  Мрачный  предмет  пользовался  известностью
среди культурных людей Бостона, но и только. Что же  касается  цилиндра  с
рулоном,  то  о  них  якобы  забыли   после   десяти   лет   тщательнейших
исследований, окончившихся полным провалом. Кэбот Музей был  таким  тихим,
таким консервативным, что ни одному репортеру  и  в  голову  не  приходило
зайти туда в поисках  чего-либо,  могущего  привлечь  внимание  жадной  до
сенсации публики.
     Вторжение прессы  началось  весной  1931  года,  когда  не  чрезмерно
зрелищное  приобретение  странных   предметов   и   необъяснимым   образом
сохранившихся трупов, найденных в склепах под развалинами замка в  Оверни,
принесло   музею   некоторую   известность.    Верный    своей    политике
"популярности", "Бостон Билэр" послал одного из своих сотрудников  сделать
репортаж  насчет   этой   покупки   и   велел   ему   подперчить   статью,
предназначавшуюся для  воскресного  издания  всем  тем,  что  можно  найти
интересного  в  этом  музее.  Этот  молодой  человек,  Стюарт   Рейнольдс,
наткнулся на безымянную  мумию  и  рассудил,  что  она  будет  куда  более
сенсационной,  чем  недавнее  приобретение  музея.  Несколько   статей   о
теософии,  произведения  таких  писателей,  как  Льюис   Спенс,   гипотеза
относительно пропавших континентов и забытых цивилизаций сделали так,  что
Рейнольдс страшно увлекся этой реликвией давно прошедших веков.
     Репортер  в  скором   времени   надоел   сотрудникам   музея   своими
бесконечными вопросами, порой отражающими неглубокие знания, своей  манией
постоянно требовать перестановки  предметов  в  витрине  для  того,  чтобы
сфотографировать их.
     На нижнем этаже, в библиотеке, он долго осматривал  цилиндр  и  рулон
пленки, фотографируя их под разными углами. Он также требовал,  чтобы  ему
показали все книги, имеющие хоть какое-то отношение к примитивной культуре
и затонувшим континентам, и провел там  несколько  часов,  делая  заметки.
Наконец он ушел, правда только для того, чтобы отправиться в университет и
посмотреть (если позволят) мерзкий запрещенный "Некрономикон",  хранящийся
в библиотеке.
     Пятого  апреля  статья  появилась  в  воскресном  выпуске  "Билэр"  в
сопровождении  бесчисленных  фотографий   мумии,   цилиндра,   иероглифов,
написанная в том особенном инфантильном стиле, который, по мнению "Билэр",
привлекал клиентуру. Набитая ошибками,  преувеличениями,  сенсационностью,
статья получилась как  раз  такая,  что  привлекала  внимание  дураков.  В
результате наш мирный музей был наводнен  болтливой,  шумной  и  абсолютно
некультурной толпой.
     Конечно, были и умные, и эрудированные посетители, которых  привлекла
не ребяческая статья, а  фотографии.  Я  прекрасно  помню  появившегося  в
ноябре весьма странного  субъекта,  смуглого,  бородатого,  в  тюрбане,  с
каким-то  неестественным  голосом  и  тяжелым  акцентом,   с   удивительно
невыразительным лицом и в забавных нитяных перчатках на руках.  Он  назвал
мне  свой  адрес  в  грязном  квартале  Вест-Энда,  и  свое  имя  -  Свами
Мандапутра. Этот  тип  был  невероятно  эрудирован  в  том,  что  касалось
оккультизма, и его, кажется, искренне и глубоко взволновало  поразительное
сходство  между  иероглифами  пленки  и  некоторыми  знаками  и  символами
древнего,  забытого  мира,  о  котором,  как  он  говорил,   многое   знал
интуитивно.
     В июне известность мумии и рулона шагнула за пределы Бостона, и музей
со всего мира получал просьбы оккультистов и  исследователей  прислать  им
сведения и фотографии. Нашему персоналу это не нравилось, потому  что  мы,
научное учреждение, лишены симпатий к мечтателям и к фантастике. Однако мы
вежливо отвечали на все запросы. В  результате  этой  нашей  любезности  в
"Эколт Ревью" появилась документированная  статья  известного  мистика  из
Нового  Орлеана,  Этьена  Дорана  Мариньи,  в  которой  он   указывал   на
идентичность некоторых любопытных геометрических рисунков  на  цилиндре  и
различных  иероглифов  на  пленке   с   идеограммами   ужасного   значения
(переписанными  с  древних  монолитов  или  ритуальных  тайн  многих  сект
эзотерических фанатиков), приведенных в  запрещенной  "Черной  Книге"  Фон
Юитца.
     Мариньи напоминал о страшной смерти Фон Юитца в 1840 году, через  год
после публикации его страшной книги в Дюссельдорфе,  и  добавил  несколько
леденящих кровь комментариев о предполагаемых  источниках  информации  Фон
Юитца. В особенности он упирал  на  поразительное  сходство,  соответствие
рассказов, по которым Фон Юитц устанавливал  связь  между  большей  частью
чудовищных идеограмм, воспроизведенных им. Нельзя было отрицать,  что  эти
рассказы, в которых совершенно определенно упоминались  цилиндр  и  рулон,
имели явную связь с предметами, хранившимися в музее. Однако рассказы  эти
были до того экстравагантны, говорили  о  таких  незапамятных  временах  и
таких фантастических аномалиях древнего исчезнувшего мира,  что  им  можно
было не столько верить, сколько ими восхищаться.
     Конечно, широкая публика была увлечена, потому что выдержки из статьи
появились в прессе  всего  мира.  Повсюду  публиковались  иллюстрированные
статьи, повествующие о  легендах  "Черной  Книги",  распространяющиеся  об
ужасах мумии и о сходстве иероглифов и рисунков на цилиндре  с  символами,
приведенными   фон   Юитцем.   Они   раздували   безумную   и   бесстыдную
сенсационность,  пропагандируя  невероятные  теории  и   гипотезы.   Число
посетителей музея утроилось, и  всеобщий  интерес  подтверждался  избытком
почты, которую мы  получали.  Почты,  в  основном,  глупой  и  гротескной.
Похоже, что мумия и  ее  происхождение  соперничали  с  великим  кризисом,
который был главным предметом разговоров в  1931  и  1933  годах.  Что  же
касается меня, то главным эффектом этого коллективного  безумия  оказалось
желание прочитать чудовищную книгу Фон  Юитца  в  более  позднем  издании.
Чтение  вызвало  у  меня  головокружение  и  тошноту,  и  я  рад,  что  не
познакомился с отвратительным, более полным, неочищенным текстом.


     Архаическое эхо, отразившееся в "Черной Книге", так близко  подходило
к рисункам и символам таинственного цилиндра с  рулоном,  что  просто  дух
захватывало. Выскочив из бездны незапамятных времен, далеко  за  пределами
известных нам цивилизаций, рас и земель, они вызывали в памяти исчезнувшую
нацию и затонувший  континент,  существовавший  на  заре  времен,  -  тот,
который древняя легенда именовала Му  и  ветхие  от  пыли  веков  таблички
которого, написанные на языке нааль, говорили о  цветущей  стране,  высоко
цивилизованной уже двести тысяч лет назад, когда Европа была населена лишь
гибридными существами,  а  исчезнувшая  Гиперборея  знала  жестокий  культ
черного аморфного идола Цатова.
     Говорилось о королевстве или провинции К'Наа на  древней  земле,  где
первые люди обнаружили громадные руины, оставленные теми,  кто  жил  здесь
ранее - неизвестными существами, пришедшими со звезд,  чтобы  существовать
целые эпохи в нарождающемся  мире,  ныне  забытом.  К'Наа  было  священным
местом, ибо из его лона поднимались  высокие  базальтовые  горы  Яддит-Го,
увенчанные гигантской  крепостью  из  огромных  камней,  бесконечно  более
древней, чем человечество, построенной отпрысками чужаков с темной планеты
Юггот, которые колонизировали Землю до появления на ней жизни.
     Сыновья Юггота погибли за миллионы лет до  того,  но  оставили  живое
существо,  чудовищное  и  ужасное,  бессмертное.  Своего   адского   бога,
демонического  покровителя  Гатаноа.  Он  остался  на  вечные  времена   в
подземельях крепости Яддит-Го. Ни один человек  никогда  не  забирался  на
Яддит-Го и не видел  вблизи  этой  кощунственной  крепости  -  только  как
далекий, геометрически неправильный силуэт, вырисовывавшийся на фоне неба.
Однако большинство людей было убеждено, что  Гатаноа  по-прежнему  там,  в
темных глубинах, за металлическими стенами. Были и такие, кто считал,  что
Гатаноа следует приносить жертвы, чтобы он не выполз из своего логова и не
стал посещать мир людей, как некогда посещал мир сыновей Юггота.
     Говорили, что, если не приносить жертв, Гатаноа возникнет, как  миазм
при свете дня, и спустится  по  базальтовым  обрывам,  разрушая  все,  что
встретится на его пути,  потому  что  ни  одно  живое  существо  не  может
созерцать не только самого Гатаноа, но и даже его изображение, пусть самое
маленькое, не подвергнувшись  трансформации,  которая  более  ужасна,  чем
смерть. Все легенды детей Юггота уверяли, что вид бога вызывает паралич  и
жуткое окаменение, в результате  которого  жертва  внешне  превращается  в
камень, в то время как ее мозг остается живым на  протяжении  тысячелетий,
сознает течение времени, но бессилен что-либо сделать, пока случай и время
не докончат разложение окаменевшей раковины и не  предоставят  возможность
мозгу умереть. Чаще всего такой  мозг,  естественно,  становится  безумным
задолго до этого спасительного освобождения. Да, говорили люди,  никто  не
может видеть Гатаноа, но опасность от него и ныне так же велика, как и  во
времена сыновей Юггота.
     Итак, в К'Наа был культ, они поклонялись Гатаноа и ежегодно приносили
ему в жертву  двенадцать  воинов  и  двенадцать  девственниц.  Эти  жертвы
приносились на кострах в мраморном храме у подножия горы, так как никто не
смел  подняться  по  базальтовым  стенам   Яддит-Го   и   приблизиться   к
дочеловеческой цитадели наверху.
     Власть жрецов Гатаноа была сказочной, ведь  только  от  них  зависела
сохранность и безопасность К'Наа и всего континента Му от ужасных действий
Гатаноа вне его подземного убежища.
     В стране были сотни жрецов Темного Бога, все они подчинялись Главному
Жрецу Аймас-Му, который выступал на празднике Нат  впереди  короля  Тебов,
гордо стоял, когда правитель падал ниц в святилище. У  каждого  жреца  был
мраморный дворец, сундук с золотом, двести рабынь и сто наложниц и  власть
над жизнью и смертью всех жителей  К'Наа,  кроме  жрецов  короля.  Однако,
несмотря  на  таких  защитников,  всегда  имелось  опасение,  что  Гатаноа
выскользнет из глубины и тяжело пойдет по горе, сея ужас и  окаменение.  В
последние годы жрецы запрещали жителям  деревни  даже  представлять  себе,
каковым может быть вид бога.
     В Год Красной Луны (соответствующий, по мнению Фон Юитца, 173-148 гг.
до Рождества Христова)  в  первый  раз  человеческое  существо  осмелилось
бросить вызов Гатаноа и его  безымянной  угрозе.  Этого  дерзкого  еретика
звали Т'юог, Великий Жрец Шеб-Ниггурата и хранитель медного храма  Мозы  с
тысячью малышей. Т'юог долго размышлял над силами  различных  богов,  и  у
него  были  странные  сны  и  откровения   насчет   жизни   континента   и
предшествующих миров.  В  конце  концов,  он  уверовал  в  то,  что  боги,
покровительствующие людям, могут быть собраны против богов  враждебных,  и
убедил себя, что Шеб-Ниггурат, Нуг и Яб, так  же,  как  и  Хиг,  Бог-Змея,
готовы выступить за человека против тирании и высокомерия Гатаноа.
     По внушению Богини-Матери, Т'юог  составил  удивительную  формулу  на
языке нааль, священном языке  его  ордена,  -  формулу,  которая,  как  он
считал, защищает ее носителя от власти  Темного  Бога.  С  такой  защитой,
думал он, смелый человек поднимется  по  страшным  базальтовым  склонам  и
проникнет - первым из людей -  в  циклопическую  крепость  Гатаноа.  Перед
лицом Бога,  с  поддержкой  Шеб-Ниггурата  и  его  сыновей,  Т'юог  сможет
диктовать свои условия и освободит человечество  от  этой  темной  угрозы.
Благодаря  ему  все  люди  будут  свободны,  и   он   будет   пользоваться
безграничным почетом. Он станет выше всех жрецов  Гатаноа,  и  королевская
власть, даже сама божественность, будут, без сомнения, принадлежать ему.
     Итак, Т'юог написал свою заветную формулу на свитке племени птагов  -
тонкой  пленке,  -  что,  по  мнению  Фон  Юитца,  могло  быть  внутренней
поверхностью  кишок  исчезнувшего  вида   ящериц   якит,   и   положил   в
гравированный цилиндр из неизвестного на Земле и привезенного Древними  из
Юггота металла лаг. Этот талисман,  спрятанный  под  одеждой,  должен  был
служить ему щитом против действия Гатаноа  и,  может  быть,  даже  оживить
окаменевшие жертвы Темного Бога, если это чудовищное существо  появится  и
начнет свою разрушительную работу. И он решил подняться на страшную  гору,
где никогда еще  не  ступала  нога  человека,  проникнуть  в  таинственную
цитадель и встретить дьявольское создание в его собственном логове. Он  не
мог представить себе, что за этим последует, но надежда  стать  спасителем
человечества придавала ему сил и укрепляла его волю.
     Однако он не учел зависть и алчность  жрецов  Гатаноа.  Узнав  о  его
проекте, они испугались за свой престиж и свои привилегии в  случае,  если
Бог-Демон будет низложен, и громко  протестовали  против  так  называемого
святотатства, уверяя, что ни один человек не сможет противиться Гатаноа  и
что всякая попытка бросить ему вызов окончится истреблением  человечества,
и здесь уже не помогут  ни  жрецы,  ни  магия.  Выкрикивая  все  это,  они
надеялись повернуть общественное  мнение  против  Т'юога,  однако  желание
народа избавиться от Гатаноа и его вера в искусство Т'юога были  настолько
крепки, что все протесты  жрецов  оказались  тщетными.  Даже  сам  король,
обычно бывший марионеткой в руках жрецов, отказался запретить  Т'юогу  это
смелое паломничество. Тогда жрецы хитростью достигли того, чего не  смогли
сделать открыто. Имаш-Му, Верховный Жрец, вошел ночью  в  келью  Т'юога  и
похитил металлический цилиндр. Он вытащил могучий талисман и  заменил  его
другим, почти таким же по виду, но  с  другим  текстом,  который  не  имел
никакой власти над  Темным  Божеством.  Снова  положив  цилиндр  в  одежду
Т'юога, Имаш-Му удалился, очень довольный. Едва ли Т'юог станет  проверять
содержимое цилиндра. Считая себя защищенным  истинным  талисманом,  еретик
полезет на запретную гору и смело  предстанет  перед  духом  Зла  Гатаноа,
которого не оттолкнет никакая магия...
     Жрецы Гатаноа теперь больше не проповедовали и не  восставали  против
вызова  дерзкого  еретика.  Пусть  Т'юог  действует,  как  хочет,  и  идет
навстречу своей гибели.
     Однако они заботливо хранили украденный свиток. Настоящий  и  могучий
талисман, он передавался от одного Верховного Жреца к  другому  для  того,
чтобы использовать его в отдаленном будущем, если  когда-нибудь  возникнет
потребность защищаться от Бога-Демона. Имаш-Му мог спокойно спать до  того
дня, когда настоящий рулон ляжет в новый цилиндр, сделанный для этой цели.
На Заре Дня Пламенного Неба (это название Фон  Юитц  не  объяснил)  Т'юог,
сопровождаемый молитвами и песнопениями народа и  благословениями  короля,
пошел к страшной горе с посохом из дерева тлат в руке. Под одеждой он  нес
цилиндр с настоящим, как он думал, талисманом. Конечно же, он  не  заметил
подмены и не услышал иронии в  молитвах,  распеваемых  Имаш-Му  и  другими
жрецами Гатаноа для защиты его предприятия.
     Народ  стоял  все  утро,  наблюдая   за   силуэтом   Т'юога,   тяжело
поднимающегося по базальтовым ступеням священного склона. Очень многие еще
оставались на месте, даже когда он исчез за сплошным карнизом,  окружавшим
гору. В ту ночь некоторым казалось, что они  видят  на  проклятой  вершине
какое-то движение, но, когда они говорили об этом, над ними  смеялись.  На
следующий день громадная толпа наблюдала за  горой,  молясь  и  спрашивая,
когда же вернется Т'юог. Так было и на следующий  день,  и  дальше.  Целую
неделю народ ждал и надеялся. Но никто более не видел  Т'юога,  того,  кто
хотел освободить человечество от страха.
     Отныне люди дрожали, вспоминая высокомерие  Т'юога,  и  старались  не
думать о той каре, которая постигла  его  за  безбожие.  А  жрецы  Гатаноа
улыбались и высмеивали тех, кто осмелился  восстать  против  воли  бога  и
отказать ему в принесении  жертв.  Впоследствии  народ  узнал  о  хитрости
Имаш-Му, но лучше всего было не задевать Гатаноа, и никто никогда  уже  не
решался на это. Шли века, сменялись короли и великие жрецы, возвышались  и
падали нации,  земли  поднимались  со  дна  морского  и  вновь  уходили  в
бездонные  пучины.  За  тысячелетия  исчезла  К'Наа,  и,  наконец,  настал
страшный день гроз и бурь, великих землетрясений, и приливная волна навеки
поглотила землю Му.
     Но, несмотря на все это, слухи о древних тайнах  прошли  по  миру.  В
отдельных землях обнаружились бледные беглецы, пережившие гнев моря, и под
чужими небесами поднимался дым от алтарей, поставленных исчезнувшим  богам
и демонам. Никто не знал,  в  каких  безднах  затонула  священная  гора  с
циклопической крепостью страшного Гатаноа, но кое-кто еще шептал его имя и
предлагал ему жертвы, боясь, что он восстанет  из  океанских  глубин,  сея
ужас среди людей.
     Вокруг рассеянных  по  миру  жрецов  основывались  рудименты  тайного
темного культа. Тайного потому, что народы этих новых земель  имели  своих
богов и отвергали чужих. И в лоне этого культа совершались  отвратительные
действа и поклонение странным предметам. Ходили слухи, что  древняя  линия
жрецов-беглецов полумифической страны Му  еще  хранит  подлинный  талисман
против Гатаноа, который Имаш-Му украл у спящего Т'юога, и никто из них  не
может расшифровать таинственный текст и  даже  не  представляет,  в  какой
части света находилась земля К'Наа, страшная гора Яддит-Го и  титаническая
крепость Бога-Демона.
     Хотя культ этот расцвел главным образом в регионах Тихого океана, где
некогда  простирался  континент  Му,  говорили   о   наличии   тайного   и
презираемого культа Гатаноа в несчастной  Атлантиде  и  на  морском  плато
Линг. Фон Юитц давал  понять,  что  приверженцы  этого  культа  имелись  в
легендарном подземном королевстве  К'найэн,  и  приводил  довольно  веские
доказательства его проникновения в  Египет,  Халдею,  Персию,  Китай  и  в
исчезнувшие семитские королевства Африки, а также в Мексику  и  Перу.  Фон
Юитц был недалек от утверждения, что ответвления культа дошли и до  Европы
и имели тесную связь с колдовством, против которого тщетно гремели папские
буллы.  Запад,  однако,  не  был  достаточно  благоприятной   почвой   для
укрепления культа. Общественное негодование по поводу некоторых ритуалов и
отвратительных жертвоприношений  разрушило  большинство  ветвей.  В  конце
концов этот культ стал преследуемым и  еще  более  тайным,  но  корни  его
остались. Время  от  времени  он  возникал,  главным  образом  на  Дальнем
Востоке, на островах Тихого океана,  где  его  доктрины  в  какой-то  мере
смешивались с полинезийской эзотерической культурой Ареуя.
     Фон Юитц делал слабые и беспокоящие  намеки  на  реальный  контакт  с
культом, так что я вздрагивал, когда читал о том, что говорили насчет  его
смерти.
     Он говорил о развитии некоторых идей, касающихся аспекта Бога-Демона,
существа, которого не  видел  ни  один  человек  (за  исключением  Т'юога,
который так никогда и не вернулся),  и  сравнивал  эти  гипотезы  с  табу,
преобладающим в древнем Му, где официально запрещалось думать о том, каков
внешний  вид  этого  ужаса.   Он   отмечал   странную   боязнь   шушуканья
приверженцев, тихих шепотков,  болезненного  любопытства  по  отношению  к
точной природе того, что Т'юог, возможно, увидел перед своим концом  (если
конец  был),  в  том  ужасающем  дочеловеческом  здании  на  горе,  теперь
поглощенной морем. Я чувствовал странную тревогу от коварных и  уклончивых
намеков немецкого эрудита.
     То, что я прочел в "Черной  Книге",  достаточно  подготовило  меня  к
статьям в прессе и к событиям, которые начали привлекать  внимание  весной
1933. Не могу точно вспомнить, когда  именно  на  меня  стали  производить
впечатление  участившиеся  сообщения  о  полицейских   репрессиях   против
странных, фантастических культов Востока, но  где-то  в  мае  или  июне  я
понял, что во всем мире происходит удивительная и лихорадочная  активность
в  эзотерических  или  мистических  организациях,   обычно   спокойных   и
стремящихся к тому, чтобы о них пореже вспоминали.
     Не  думаю,  что  я  когда-нибудь  установил  бы  связь   между   этой
информацией и намеками Фон Юитца или  общественным  энтузиазмом,  поднятым
мумией и цилиндром из нашего музея, если бы не многозначительные  слоги  и
бесспорное сходство - что с  удовольствием  подчеркивала  пресса  -  между
ритуалами и мистериями различных  тайных  сект,  представленными  вниманию
широкой публики. Но я должен заметить с  некоторым  беспокойством,  что  в
этих сведениях часто повторялось одно имя в различных  искаженных  формах.
Оно,  похоже,  составляло  центральную  точку  данного   культа   и   явно
рассматривалось со странной смесью почтения и ужаса. Это  имя  звучало  то
как Г'танто, то Танота, то Тхам-та, Татан или Тхан-Так, и я не нуждался  в
советах  моих  многочисленных  корреспондентов,  увлеченных  оккультизмом,
чтобы сблизить корневые основы всех этих имен и прийти к имени того,  кого
Фон Юитц назвал Гатаноа.
     Были и другие волнующие детали. В очень многих сведениях цитировались
неопределенные  и  боязливые  намеки   на   "истинный   свиток",   предмет
"величайшей важности и тяжелых последствий", который должен попасть в руки
некоего "Нагоба"...
     И опять имя, беспрестанно повторяющееся,  но  написанное  по-разному:
Тог, Ток, Жогили Коб, и мой возбужденный мозг помимо моей воли сближал эти
имена с именем несчастного еретика Т'юога, о котором говорилось в  "Черной
Книге". Чаще всего его имя сопровождалось  загадочными  фразами:  "Не  кто
иной, как он", "Он созерцал Его в лицо", "Он сознает все, но не  может  ни
видеть, ни чувствовать", "Он помнит,  как  шли  века",  "Подлинный  свиток
освободит его", "Нагоб обладает подлинным свитком", "Он может сказать нам,
где его найти".
     В воздухе явно носилось что-то очень странное, и я почти не  удивился
тому, что мои корреспонденты-оккультисты и все  воскресные  газеты  начали
устанавливать связь между ненормальным воскрешением легенд Му и появлением
страшной мумии. Первые статьи, широко распространившиеся в мировой прессе,
связывали мумию и цилиндр с рассказами из "Черной Книги". Вполне возможно,
что именно они  разбудили  этот  заглохший  фанатизм  определенных  тайных
групп, сект и мистических ассоциаций во всем мире. И газеты не переставали
подливать  масла  в  огонь  своими  дурацкими  статьями   о   лихорадочной
активности этих культов.
     В  течение  лета  сторожа  музея  заметили  новый  элемент  в   толпе
любопытных, которая после периода затишья  была  вновь  подхвачена  второй
волной возбуждения. Все чаще странные  посетители  эзотерического  вида  -
азиаты, бородатые негры, чувствовавшие себя неловко в европейской  одежде,
смуглые и волосатые субъекты - спрашивали,  где  находится  зал  мумий,  и
застывали перед отвратительным образом из Тихого океана в позе экстаза или
очарования. В потоке этих иностранцев было что-то зловещее, что, казалось,
действовало на сторожей. Даже  я  сам  не  мог  избавиться  от  некоторого
опасения. Я не мог не думать о недавнем ажиотаже вокруг этих культов  и  о
связи между этим ажиотажем и мифами, слишком уж близкими к  этой  зловещей
мумии и ее цилиндру.
     Иной раз я готов был убрать мумию из зала экспозиции, особенно в  тот
день, когда сторожа сообщили мне, что иностранцы, если их никто не  видит,
падают на колени перед мумией и бормочут  что-то  странное.  Один  сторож,
похоже, имел странную галлюцинацию и уверял, что окаменевший ужас, лежа  в
своей витрине, сам собой чуть-чуть сдвинулся так, что  скрюченные  руки  и
выражение ужаса на лице  немного  изменились.  Он  не  мог  избавиться  от
страшной мысли, что эти выпуклые глаза вот-вот откроются.
     В начале сентября, когда  толпа  любопытных  стала  менее  плотной  и
иногда бывали случаи, что в зале мумий никого не было,  впервые  произошла
попытка вырезать стекло в витрине с ужасным экспонатом. Виновный,  смуглый
полинезиец, был вовремя замечен сторожами и схвачен. Следствие установило,
что  это  гаваец,  известный  своей  деятельностью  в   различных   тайных
религиозных сектах, неоднократно судимый за  аморальные  и  нечеловеческие
ритуалы и кровавые жертвоприношения.  Бумаги,  найденные  в  его  комнате,
выглядели загадочно и  тревожно:  там  было  множество  листков,  покрытых
иероглифами, которые были точно подобны тем,  что  были  на  рулоне  и  на
репродукциях "Черной Книги" Фон Юитца. Однако узнать от гавайца,  что  все
это означает, не удалось.
     Едва ли не через неделю после этого инцидента произошла новая попытка
коснуться мумии - на этот раз путем взлома замка  витрины  -  и  кончилась
вторым  арестом.  Виновный  -  сингалезец,  с  такими  же  судимостями  за
неблаговидные действия в запрещенных сектах, также  отказался  говорить  с
полицейскими. Самое интересное, а также и самое тревожное в этом деле было
то, что сторожа не раз видели этого человека в зале мумий и  слышали,  как
он очень тихо пел мумии странную литанию, где все время повторялось  слово
Т'юог. После этого случая я удвоил количество сторожей в зале  и  приказал
им не спускать глаз с нашего, ставшего слишком известным экспоната.
     Нетрудно догадаться,  что  пресса  подхватила  эти  два  инцидента  и
раздула их, снова припомнив историю о  сказочном  континенте  Му  и  смело
утверждая, что отвратительная мумия и есть тот самый дерзкий еретик Т'юог,
превращенный в камень существом в доисторической цитадели и  сохранившийся
в течение 175 тысяч  лет  жизни  нашей  планеты.  Газеты  утверждали,  что
виновники обоих инцидентов - приверженцы первоначальных  культов  Му,  они
поклоняются мумии и, возможно, даже хотят оживить ее посредством  чар  или
заклинаний.
     Журналисты настойчиво вспоминали старинную легенду, согласно  которой
мозг окаменевших жертв Гатаноа оставался живым и сознательным, что  давало
место самым диким  гипотезам.  Упоминание  о  "подлинном  талисмане"  тоже
привлекло внимание прессы, и почти во всех газетах писалось, что  талисман
против Гатаноа, украденный у Т'юога, до сих пор существует, и  приверженцы
тайных культов пытаются войти в контакт с самим Т'юогом по каким-то  своим
причинам.  Результатом  этой   новой   сенсации   явилась   третья   волна
посетителей, заполнивших музей и глазевших разинув рот  на  адскую  мумию,
которая была источником всего этого шума.
     Среди  этой  новой  волны  зрителей,  многие  из  которых   приходили
повторно, начал циркулировать слух об изменении  внешнего  вида  мумии.  Я
полагаю - если не учитывать  впечатлений  сторожа,  о  которых  говорилось
выше, - что мы все слишком привыкли к виду  странных  форм  и  поэтому  не
обращали  внимания  на  детали.  Однако,  в  конце  концов,   возбужденное
бормотание посетителей привлекло внимание сторожей к малозаметной мутации,
которая вроде бы происходила и в самом деле.
     Дело тотчас же подхватила пресса, и легко себе представить, чего  она
только не навыдумывала.
     Естественно, я  стал  внимательно  присматривать  за  феноменом  и  к
середине октября убедился в том, что мумия действительно  разлагается.  По
каким-то   причинам   -   быть   может,   под   влиянием    атмосферы    -
полукаменные-полукожаные волокна  постепенно  размягчились,  ослабились  и
вызвали заметные  перемены  в  положении  членов  и  в  некоторых  деталях
искаженного страхом лица. После  полувековой  отличной  сохранности  такие
изменения не могли не тревожить, так что я попросил  таксидермиста  музея,
доктора Мора, тщательно осмотреть мерзкий предмет.
     Таксидермист констатировал общую вялость и размягчение членов мумии и
смазал ее специальными вяжущими средствами.  На  большее  он  не  решился,
боясь, что мумия вдруг полностью развалится.
     Все это произвело на толпы любопытных довольно  странный  эффект.  До
сих пор каждая новая сенсационная статья в прессе привлекала в музей новые
партии зевак,  но  сейчас,  хотя  газеты  и  не  переставали  говорить  об
изменениях в самой мумии, публика  вроде  бы  начала  сомневаться  и  даже
испытывать страх к тому, что недавно вызывало ее болезненной  любопытство.
Над музеем словно нависла зловещая аура, и  число  посетителей  постепенно
сократилось до нормального. При уменьшении наплыва стали еще более заметны
странные  Иностранцы,  продолжавшие  бывать  в  наших  залах.  Их   число,
казалось, не изменилось.
     Восемнадцатого  ноября  перуанец  индейской  крови   вдруг   упал   в
конвульсиях перед мумией, а потом кричал на больничной койке:
     - Она пыталась открыть глаза! Т'юог хотел открыть глаза и  посмотреть
на меня!
     Я уже совсем было собрался удалить мумию  из  зала,  однако  собрание
наших администраторов, не желающих ничего менять, уговорило меня не делать
этого. Но я понимал, что музей начинает приобретать  мрачную  репутацию  в
нашем тихом и строгом квартале. После инцидента с перуанцем я отдал приказ
сторожам, чтобы те не позволяли кому-либо задерживаться  перед  чудовищной
реликвией с Тихого океана более чем на три-четыре минуты.
     Двадцать четвертого ноября, после закрытия музея, в семнадцать  часов
вечера, один из сторожей заметил, что веки мумии  чуть-чуть  приподнялись.
Стал  заметен  узкий  серпик  роговицы  каждого  глаза,  но  и  это   было
чрезвычайно интересно. Поспешно вызванный доктор Мор собирался через  лупу
осмотреть  эти  крошечные  серпики,  но  пергаментные  веки  вдруг   снова
закрылись. Все усилия поднять их  были  тщетны.  Таксидермист  не  рискнул
применить более радикальные меры. Когда  он  сообщил  мне  по  телефону  о
произошедшем, я испытал ужас,  совершенно  несоразмерный  этому,  судя  по
всему, простому инциденту. В течение нескольких секунд  я  разделял  общее
мнение и боялся, что  из  тьмы  времен  и  глубины  пространства  вынырнет
проклятие и обрушится на наш музей.
     Через два дня молчаливый филиппинец пытался спрятаться в залах  перед
закрытием. В полиции он отказался даже назвать себя и был взят под  стражу
как подозреваемый.
     И все  же  тщательное  наблюдение  за  мумией,  видимо,  обескуражило
странные орды эзотерических посетителей, и их  число  заметно  уменьшилось
после появления приказа "Проходить, не останавливаясь".
     В ночь на первое декабря произошли страшные события. Около часа  ночи
из музея послышались дикие крики, вопли ужаса и  боли.  По  многочисленным
телефонным звонкам  перепуганных  соседей  на  место  происшествия  быстро
прибыли отряд полиции и множество работников музея, в том числе и я. Часть
полицейских окружила здание, другая вместе с работниками  музея  осторожно
проникла внутрь. В главной галерее мы нашли труп ночного сторожа.  Он  был
задушен концом веревки из индийской конопли. Она так  и  осталась  на  его
шее. Значит, несмотря на все наши  предосторожности,  один  или  несколько
человек сумели пробраться в музей. Сейчас, однако, в залах царила  мертвая
тишина, и мы почти боялись подняться на второй этаж,  в  проклятое  крыло,
где  наверняка  разыгралась  драма.  Мы  зажгли  все  лампы  и,  несколько
ободренные светом, пошли по лестнице наверх.


     Начиная с этого момента сведения об этом  отвратительном  деле  стали
подвергаться цензуре, потому что мы сообща решили,  что  не  стоит  пугать
публику. Я уже говорил, что мы зажгли все лампы перед тем, как войти в зал
мумий.
     Под ярким светом прожекторов, направленных на витрины  и  их  мрачное
содержимое,   мы    увидели    ужас,    ошеломляющие    детали    которого
свидетельствовали о событиях, далеко превосходящих наше понимание.
     Там были двое. Видимо, они спрятались в здании перед закрытием, но их
уже никогда не удастся покарать за убийство сторожа. Они уже заплатили  за
свое преступление.
     Один был бирманцем, другой - с острова Фиджи,  оба  известны  полиции
как активные деятели страшных сект. Они расстались с жизнью, и чем  больше
мы их рассматривали,  тем  более  убеждались,  что  смерть  их  чудовищна,
неслыханна. Их лица выражали такой нечеловеческий ужас,  что  сам  старший
полицейский чин признался, что никогда не видел ничего  подобного.  Однако
состояние обоих трупов имело заметные различия.
     Бирманец скорчился у самой витрины, из которой был аккуратно  вырезан
кусок стекла. В его  правой  руке  был  зажат  рулон  голубоватой  пленки,
покрытой серыми  иероглифами,  похожий  на  тот,  что  хранился  у  нас  в
библиотеке. Впрочем, последующий тщательный осмотр констатировал отдельные
мелкие различия. На теле не было видно никаких следов насилия, а  по  виду
его искаженного лица можно  было  сказать  только,  что  человек  умер  от
страха.
     Фиджиец, лежавший рядом с ним, вызвал у нас сильный шок. Полицейский,
наклонившийся над ним, закричал от ужаса, и мы все  вздрогнули.  Глядя  на
серое - недавно черное -  лицо,  искаженное  страхом,  на  скелетообразную
руку, все еще сжимающую фонарик,  мы  стали  догадываться,  что  произошло
нечто немыслимое. И тем не  менее  мы  не  ожидали  того,  что  обнаружила
дрогнувшая рука полицейского. Я и сегодня  не  могу  думать  об  этом  без
страха и отвращения. Одним  словом,  несчастный  парень,  час  тому  назад
бывший крепким и полным сил  и  здоровья,  был  превращен  неведомо  каким
колдовством в жесткую и серую, как камень, фигуру, по текстуре  идентичную
ужасной мумии, лежавшей в покалеченной витрине.
     Но это было еще не самое худшее. Самое страшное  заключалось  в  том,
что  состояние  мумии  привлекло  наше  внимание  даже  прежде,   чем   мы
наклонились над трупами. Не было и речи о мелких и малозаметных изменениях
- теперь мумия радикально изменила свою позу.  Она  странно  размягчилась.
Скрюченные руки опустились и  не  закрывали  больше  искаженного  лица,  и
(Боже, помоги нам!) отвратительные выпуклые глаза были широко  открыты  и,
казалось, пристально смотрели на двух иностранцев, которые умерли то ли от
страха, то ли от чего-то еще более скверного.  Этот  взгляд  мертвой  рыбы
обладал каким-то  мерзким  гипнозом  и  преследовал  всех  нас,  когда  мы
осматривали тела. Он поистине странно на нас действовал.  Мы  чувствовали,
как в нас входит непонятное оцепенение, которое  мешает  нашим  движениям.
Это оцепенение очень странно исчезало, когда мы передавали из рук  в  руки
свиток с иероглифами. Время от времени  я  чувствовал,  как  эти  странные
глаза определенно притягивают мой взгляд,  и,  когда  я,  осмотрев  трупы,
повернулся к мумии,  у  меня  создалось  впечатление,  что  на  стеклянной
поверхности зрачков,  темных  и  удивительно  сохранившихся,  я  улавливаю
что-то очень странное. Чем больше я смотрел, тем  больше  попадал  под  их
чары. В конце концов я спустился в  свой  кабинет,  невзирая  на  странное
легкое  окостенение  моих  членов,  чтобы  взять  большую  лупу.  С   этим
инструментом я предпринял основательный осмотр  застывших  зрачков,  в  то
время как другие с интересом столпились вокруг.
     До этого момента я скептически относился к теории,  согласно  которой
на сетчатке отпечатываются сцены или предметы, которые видела жертва перед
смертью. Но едва я бросил взгляд через  лупу,  я  увидел  в  остекленевших
глазах отнюдь не отражение  зала,  а  нечто  совсем  другое.  Вне  всякого
сомнения, сцена, запечатлевшаяся на сетчатке, представляла собой  то,  что
видели  эти  глаза  перед  смертью  в  незапамятные  времена.  Сцена  эта,
казалось, медленно рассеивалась, и я лихорадочно прилаживал  линзу,  чтобы
увеличить изображение. Впрочем, оно и так  должно  было  быть  отчетливым,
хотя и мелким, коль скоро оно отреагировало на какое-то  колдовство  двоих
людей и заставило их умереть от страха. Благодаря дополнительной  линзе  я
смог различить многие детали, которых раньше не заметил, и окружавшие меня
люди молча слушали мои объяснения относительно того, что я увидел.
     Тогда, в 1932 году, в  Бостоне  человек  увидел  нечто  принадлежащее
неизвестному и полностью чуждому миру, исчезнувшему  тысячелетия  назад  и
забытому.
     Я увидел один из углов огромного зала с гигантскими стенами,  которые
были покрыты барельефами, столь мерзкими, что даже в  этом,  до  крайности
мелком изображении их  святотатственные  скотства  вызывали  отвращение  и
тошноту. Я не мог поверить, что те, кто вырезал эти символы, были  людьми,
или  хотя  бы   видели   людей,   когда   воспроизводили   свои   страшные
издевательства. В центре зала был колоссальный каменный люк, открытый  для
появления из-под земли существа или  предмета,  который  был  ясно  виден,
когда те двое смотрели в открытые глаза мумии, но через свои линзы  я  мог
разглядеть только большое неопределенное пятно.
     Случилось так, что, когда  я  добавил  линзу,  лупа  была  направлена
только на правый глаз мумии. Вскоре я горько пожалел, что  не  ограничился
этим глазом, а в своем исследовательском рвении направил свою мощную  лупу
и на левый глаз мумии в надежде увидеть  менее  расплывчатое  изображение.
Мои руки дрожали от возбуждения, а пальцы почему-то плохо гнулись, и я  не
сразу навел лупу на нужную точку. В  этом  глазу  изображение  было  более
резким.
     Я  увидел  нечто  невообразимое  и  непереносимое,   вышедшее   через
громадный люк из глубины циклопического склепа, затерянного мира... И упал
без сознания, испустив страшный крик, которого не стыжусь и поныне.
     Когда меня привели в чувство, в глазах чудовищной мумии уже  не  было
отчетливого изображения, по словам  инспектора  Киффа,  который  взял  мою
лупу, чтобы посмотреть, что же такое я там увидел. Я не  решался  еще  раз
взглянуть на то отвратительное существо. Мне  пришлось  собрать  все  свое
мужество, чтобы описать то, что я видел в тот  ужасный  миг.  Да  и  то  я
заговорил лишь тогда, когда очутился  в  своем  кабинете,  вдали  от  того
дьявольского зрелища, этого существа, которое не могло существовать.  Дело
в том, что я начал  взращивать  самую  страшную  и  фантастическую  теорию
насчет мумии и ее  стеклянных  глаз.  Я  уверял  себя,  что  она,  видимо,
обладает каким-то адским сознанием и все  это  неисчислимое  время  тщетно
пытается передать какое-то устрашающее сообщение из далекой эры. Это  была
безумная мысль, но я, может быть, сохраню ясность ума,  если  изложу  все,
что тогда мельком увидел.
     В сущности,  немногое.  Я  увидел,  как  из  зияющего  люка  возникло
титаническое чудовище, и я не сомневался в его возможности убить  человека
одним своим видом. У меня и сегодня не хватает слов, чтобы описать его.  Я
мог бы назвать его  гигантом,  имеющим  щупальца  и  хобот,  полуаморфным,
получешуйчатым, полубугорчатым, с глазами спрута. Ох,  все  эти  слова  не
дадут  представления  об  этом  отвратительном,  адском,   нечеловеческом,
внегалактическом,  полном  ненависти  и   невыразимо   злобном   существе,
возникшем из небытия и хаоса вечной ночи. Даже сейчас, когда  я  пишу  эти
строки,  воспоминания  о  том  зрелище   вызывают   у   меня   тошноту   и
головокружение, а в тот момент, когда я сообщал своим компаньонам  о  том,
что я видел, я изо всех сил старался сохранить ясность ума и  не  потерять
сознание еще раз.
     Мои слушатели были не менее взволнованы. Никто  не  решался  повысить
голос, и мы шептались добрых четверть часа, со  страхом  вспоминая  жуткие
легенды из "Черной Книги", появившиеся в последнее время статьи в  газетах
относительно мумии, возобновление активности  тайных  культов  и  думая  о
зловещих  событиях  в  музее.  Гатаноа...  Даже   бесконечно   уменьшенное
изображение его имело  силу  превращать  в  камень...  Т'юог...  Фальшивый
талисман... Подлинный свиток, который мог победить окаменение... Уцелел ли
он?
     Первый луч  зари  вернул  нам  ясность  ума,  трезвый  взгляд  сделал
предметом табу все то, что я видел, предметом,  объяснить  который  нечего
было и пытаться и о котором мы не должны даже думать.
     Прессе мы сообщили очень урезанные сведения, а позднее договорились с
газетами, чтобы известия  о  мумии  изымались.  Например,  когда  вскрытие
показало, что мозг и внутренние  органы  фиджийца  были  нормальными  и  в
хорошем состоянии, хотя и были запечатаны окаменевшей  внешней  плотью,  и
эта аномалия, о которой еще спорили  ошеломленные  и  растерянные  медики,
потрясла всех, - мы остерегались говорить об этом, боясь  вызвать  панику.
Мы хорошо понимали, что пресса сделает с этой тревожащей деталью.
     Однако газеты заметили,  что  человек,  державший  в  руке  свиток  с
иероглифами  и,  очевидно,  протягивавший  его  мумии  через  отверстие  в
витрине, не  окаменел,  как  его  товарищ.  Нам  настойчиво  рекомендовали
произвести  некоторые  эксперименты  -  приложить  рулон  пленки  к   телу
окаменевшего фиджийца и к самой мумии, но мы с  негодованием  отказывались
от подобных опытов. Мумия, естественно, была удалена из  демонстрационного
зала и перенесена в лабораторию музея для  того,  чтобы  ждать  настоящего
научного исследования, которое будет производиться  в  присутствии  светил
медицины. Недавние события сделали нас осторожнее,  и  мы  окружили  мумию
двойной охраной. Однако это не помешало тому, что  пятого  декабря  в  два
пятнадцать ночи была совершена попытка взлома музея.  Сигнализация  тотчас
же сработала и испугала взломщиков, которые, к  нашему  сожалению,  успели
убежать.
     Я очень рад, что ничто из этого не дошло до широкой общественности, и
от всего сердца желаю, чтобы так оно и оставалось.  Конечно,  слухи  будут
просачиваться, и, если  со  мной  что-нибудь  случится,  я  не  знаю,  как
исполнители моего  завещания  распорядятся  этой  рукописью.  Но  в  любом
случае, дело уже не произведет такого болезненного впечатления  на  людей,
как это было бы сейчас. К тому же, когда эти сведения будут  обнародованы,
никто в них не поверит. Это одно из самых любопытных свойств человеческого
ума: когда, в погоне за сенсациями, пресса делает  туманные  намеки,  люди
готовы верить  чему  угодно,  но  когда  появляется  полное  разоблачение,
необыкновенное по своей фантастичности, они пожимают  плечами  и  смеются.
Наверное, так и должно быть для сохранения психического здоровья граждан.
     Я уже сказал, что мы  предполагали  произвести  научное  исследование
страшной мумии. Оно произошло через неделю после тех  ужасных  событий,  и
вел его знаменитый доктор Вильям  Мино.  Ассистировал  ему  Бинтворт  Мор,
таксидермист музея. Доктор Мино присутствовал при вскрытии  тела  фиджийца
восемь дней тому назад. Здесь находились также два члена административного
совета музея Лоуренс Дабст и Додли Селтон, доктора Мэйсон, Узле и  Вернер,
принадлежащие к персоналу музея, двое представителей прессы и я.
     Состояние мумии почти  не  изменилось,  если  не  считать  того,  что
ослабление мышечных волокон вызывало время от времени изменение  положения
открытых  глаз.  Весь  персонал  боялся  смотреть  на  мумию,  потому  что
впечатление  сознательного  наблюдения  становилось  все  более  и   более
нестерпимым.  Я   делал   большие   усилия,   чтобы   присутствовать   при
исследовании.
     Доктор Мино прибыл около часу  дня  и  через  несколько  минут  начал
осмотр мумии. От его прикосновения произошел значительный распад, и  из-за
этого, а также из-за того, что мы рассказали ему о постепенном размягчении
мумии начиная с октября, он решил сделать полное вскрытие, пока  ткани  не
размягчились окончательно. Поскольку в лаборатории имелись все необходимые
для этого инструменты, он  тут  же  приступил  к  делу,  громко  удивляясь
странной волокнистой природе мумифицированной плоти.
     Он вскрикнул еще громче, когда сделал первый глубокий разрез,  потому
что  оттуда  медленно  полилась  темно-красная  волна,  природа   которой,
несмотря на бесконечное время, прошедшее между жизнью и  смертью  страшной
мумии и  этим  днем,  не  оставляла  никаких  сомнений.  Несколько  ловких
движений  хирургического   ножа   -   и   обнажились   внутренние   органы
поразительной сохранности, исключая те места, где внешнее окаменение плоти
вызвало  деформационные  изменения.  Сходство  их  состояния  с   органами
умершего от страха фиджийца было таким полным, что  знаменитый  хирург  не
смог удержаться от вскрика  крайнего  изумления.  В  совершенстве  ужасных
выпуклых  глаз  мумии  было  что-то  нечеловеческое,  и  их  состояние  по
отношению к окаменению всего остального тела было трудно установить.
     В пятнадцать часов тридцать минут черепная коробка  была  вскрыта,  и
еще через десять минут наша ошеломленная группа дала клятву хранить тайну.
Тайну, которую может когда-нибудь открыть только один документ,  такой  же
осторожный, как эта рукопись. Даже оба репортера  с  радостью  согласились
молчать. Потому что мы увидели человеческий мозг, трепещущий, еще живой.



   Говард Лавкрафт.
   Изгой


     Несчастен тот, кому воспоминания о детских годах приносят лишь  страх
и печаль. Жалок тот, кто,  оглядываясь,  видит  позади  лишь  нескончаемое
одинокое существование в огромных мрачных залах с драпированными  темнотой
стенами и рядами навевающих  тоску  древних  книг;  бесконечное  бессонное
ожидание  чего-то  -  чего?  -  в  сумеречных   рощах,   среди   наводящих
благоговейный ужас деревьев, - огромных, причудливых, оплетенных  лианами,
безмолвно качающих в вышине искривленными ветвями...  Вот  как  щедро  был
оделен  я  богами  -  одинокий,  отвергнутый,  сломленный,  сдавшийся.  Но
отчаянно цепляюсь я даже за эти блеклые  воспоминания,  в  них  скрываюсь,
бегу я мыслей о том, что случилось после...
     Мне неведомо, где я появился на свет. Самое раннее мое воспоминание -
этот замок, бесконечно древний  и  бесконечно  ужасный,  его  бесчисленные
мрачные галереи, высокие  потолки,  затянутые  мраком  и  паутиной,  камни
полуразрушенных коридоров, покрытые мерзкой  сыростью,  и  этот  проклятый
запах -  будто  дотлевает  погребальный  костер  ушедших  поколений.  Сюда
никогда не проникает свет, и я привык зажигать свечу и любоваться пламенем
- ведь солнца нет и снаружи, - кошмарные деревья, поднявшиеся выше  башен,
заслоняют его. Одна лишь черная башня вздымается над лесом, уходя вершиной
в неизвестность  распахнутого  неба.  Но  башня  эта  сильно  разрушена  и
подняться на нее почти невозможно,  -  разве  что  карабкаться,  уступ  за
уступом, по отвесной стене.
     Не знаю, сколько лет провел я здесь. Я  не  ощущаю  течения  времени.
Кто-то заботился обо мне, но я не видел ни одного живого  существа,  кроме
крыс, пауков и летучих мышей. Тот, кто растил меня, видимо,  был  ужасающе
стар, ибо мое самое первое представление о человеческом существе  -  нечто
перекошенное, ссохшееся, захиревшее, как этот замок.
     Для меня были привычны кости и скелеты, наполнявшие  каменные  склепы
глубоко под  землей,  среди  глыб  фундамента.  Для  моего  изуродованного
воображения они были реальней живых  существ,  чьи  образы  я  находил  на
цветных рисунках в  древних  замшелых  книгах,  -  тех  книгах,  благодаря
которым я знаю все, что я знаю. У меня не было  учителей,  меня  никто  не
подгонял и не наставлял; все эти годы я  не  слышал  звуков  человеческого
голоса - даже собственного. Мне не приходило в голову читать вслух.
     В замке не было зеркал, и я  представлял  себя  похожим  на  портреты
молодых людей из книг. Я ощущал себя молодым, ведь я так мало помнил.
     Я перебирался через ров с гниющей водой и шел в лес, где под  темными
безмолвными деревьями грезил о том, что прочел  в  книгах.  Я  представлял
себя в гуще веселых толп, в том солнечном мире, что лежит  за  бесконечным
лесом.
     Я пытался вырваться отсюда,  но  стоило  мне  отойти  от  замка,  как
сумерки сгущались, ужас пропитывал воздух, и я опрометью  бросался  назад,
страшась заблудиться в немых лабиринтах теней.
     В этом нескончаемом полумраке я жил, мечтал и надеялся - сам не  зная
на что. И когда, истомленный сумрачным  одиночеством,  я  не  смог  больше
сдерживать исступленного стремления к свету, я  простер  руки  к  одинокой
черной полуразрушенной башне, вздымающейся в  неведомое  небо.  Я  решился
взобраться на  башню,  даже  рискуя  разбиться  -  лучше  увидеть  небо  и
погибнуть, чем существовать в вечной тьме.
     В сырой полумгле я взобрался  по  древним  выщербленным  ступеням,  а
после продолжил свой безумный подъем, цепляясь  за  мельчайшие  выступы  в
стене. Ужасной и зловещей была эта  черная  мертвенная  развалина,  полная
бесшумно парящих нетопырей.
     Но неизмеримо более ужасна была незыблемость мрака,  и  озноб  сжимал
меня леденящей хваткой древних заплесневелых стен.
     Дрожа, не смея поднять глаза, я терзался догадками о том,  почему  не
становится светлее. Неужели внезапно опустилась ночь?  Свободной  рукой  я
стал шарить в поисках оконной амбразуры, чтобы посмотреть,  как  высоко  я
взобрался.
     И тут, слепо ползущий по вогнутому своду над  пропастью,  я  коснулся
головой твердой поверхности. Должно быть, я достиг кровли, или, по крайней
мере,  пола  следующего  яруса.  Свободной  рукой  я  ощупал  каменную   и
непреодолимую преграду, опиравшуюся на выступы сырой  стены,  но  вот  под
моей судорожно ищущей рукой камень чуть подался  -  и  я  рванулся  вверх,
пытаясь поднять плиту головой.
     Я думал, что мое восхождение  закончено  -  ведь  наверняка  это  пол
наблюдательной площадки. Я выбрался наверх через  люк,  стараясь  не  дать
упасть тяжелой крышке, но не сумел. Было все  так  же  темно.  Я  лежал  в
изнеможении на каменном полу, слыша зловещее эхо захлопнувшегося люка. Мне
оставалось надеяться, что я смогу его открыть, когда это понадобится.
     Я был уверен, что поднялся  уже  на  огромную  высоту,  гораздо  выше
проклятого леса, и я заставил себя встать с пола и принялся наощупь искать
окно, чтобы увидеть, наконец, то небо, те звезды и  луну,  о  которых  так
долго мечтал. Но меня ждало  горькое  разочарование:  вокруг  были  только
бесконечные мраморные полки,  уставленные  разнообразными  ящиками.  Какие
древние секреты могли таиться здесь в вышине, отрезанные от  земли  жуткой
пропастью времени? И тут я наткнулся на дверной проем с каменным порталом,
покрытым странной грубой резьбой. Собрав остатки  сил,  я  открыл  тяжелую
дверь - и безмерный восторг охватил меня: сквозь железную узорную решетку,
к которой вел короткий пролет каменной лестницы, светила  полная  луна  во
всем своем спокойном блеске, луна, образ которой я лелеял в мечтах, в  тех
смутных видениях, которые не смею назвать воспоминаниями.
     Я бросился вверх по ступенькам, но вдруг луна скрылась за облаком.  В
наступившей тьме я споткнулся и  замедлил  шаги.  Наощупь  я  добрался  до
решетки. Она была не заперта, но я не решился идти дальше, боясь сорваться
вниз.
     И тут вышла луна.
     Никогда прежде я не испытывал такого чудовищного  потрясения,  такого
внезапного и беспредельного ужаса, как  в  этот  миг,  когда  непостижимое
открылось моему взору. Не было головокружительной высоты и расстилающегося
внизу     бесконечного     леса.      Вокруг      была      _т_в_е_р_д_а_я
п_о_в_е_р_х_н_о_с_т_ь_.  Со  всех  сторон  виднелись  мраморные  плиты   и
колонны, невдалеке стояла древняя каменная часовня с призрачно мерцающим в
свете луны полуразрушенным шпилем.
     Я  открыл  решетку  и,  пошатываясь,  ступил  на  посыпанную  гравием
дорожку. Мой разум, бесконечно ошеломленный и обескураженный, все  так  же
неистово рвался к свету, и даже такое невероятное чудо не могло сбить меня
с пути. Я не знал, и не желал знать, что происходит со  мной,  что  это  -
безумие,  сон  или  колдовство,  но  я  желал  любой   ценой   насладиться
великолепием и блеском нового мира. Я не знал, кто я, что я, откуда я, но,
идя вперед, я вдруг стал  ощущать  что-то  вроде  скрытой  доселе  памяти,
благодаря которой мой путь не всегда определял случай. Я миновал  плиты  и
колонны и через арку вышел на луг, где лишь замшелые  камни  указывали  на
проходившую здесь некогда дорогу; я переплыл быструю реку в том месте, где
только древние развалины напоминали о давно исчезнувшем мосте.
     И вот, наконец, я вышел к древнему, увитому  плющом  замку,  стоящему
посреди  запущенного  парка,  -  до  безумия   знакомому   и   ошеломляюще
непривычному. Я узнал заполненный водой ров, несколько знакомых мне  башен
исчезли, а к замку было пристроено новое крыло - как будто  бы  специально
для того, чтобы смутить прежнего обитателя. Но мой  восхищенный  взор  был
уже прикован к распахнутым окнам, сияющим ярким светом, к рвущимся  наружу
звукам буйного веселья. Заглянув в окно, я увидел компанию странно  одетых
людей, весело болтающих друг с другом. Я никогда  не  слышал  человеческой
речи и мог только смутно догадываться, о чем идет разговор. Лица некоторых
из них будили во мне  отзвуки  давно  забытых  воспоминаний,  другие  были
совершенно незнакомы.
     И я шагнул через низкое окно в блистающую огнями залу, сделал шаг  от
мгновенного проблеска надежды к черной судороге безысходности и  отчаяния.
Праздник превратился в кошмар. Мое появление произвело такое  впечатление,
какого я  никак  не  ожидал.  Едва  я  переступил  через  подоконник,  как
мгновенный, безграничный, чудовищный ужас обрушился  на  них,  исказил  их
лица, вырвал крик из каждой груди. Началось паническое бегство,  некоторые
упали в обморок и их уволокли обезумевшие приятели.  Многие,  закрыв  лицо
руками, слепо и беспомощно метались, ища спасения, натыкаясь  на  стены  и
сбивая мебель, пока не находили выход.
     Я стоял в залитой светом опустевшей зале, прислушиваясь к  затихающим
воплям, и с содроганием думал о невидимом ужасе, затаившемся где-то рядом.
На первый взгляд, комната была совершенно пуста, но  когда  я  двинулся  к
одному из альковов, мне почудилось слабое  движение  где-то  за  золоченой
аркой дверного проема. Зайдя в альков, я ясно ощутил чье-то присутствие, и
первый и последний звук, вырвавшейся из моей груди -  ужасный  вой,  почти
столь же омерзительный, как и то,  что  его  вызвало:  освещенное  пугающе
ярким светом неописуемое, невообразимое, невероятное чудовище, одним своим
видом превратившее веселую компанию в толпу полупомешанных.
     Я не решаюсь даже описать его - это была смесь всего самого жуткого и
отвратительного, демонический призрак древности,  разрухи  и  одиночества,
невиданное доселе грязное промокшее привидение, обнажившаяся  тайна  -  из
тех, какие милосердная природа старается упрятать поглубже. Видит бог, это
было существо не нашего мира, - или, по крайней мере, уже не нашего, - но,
к моему ужасу, я улавливал  в  его  изъеденных  временем  чертах  злобную,
отвратительную пародию на человеческий образ.
     Мне не хватило сил даже на слабую попытку  к  бегству,  запоздалую  и
бессильную перед сковавшими меня чарами безмолвного  безымянного  монстра.
Словно заколдованный мерзким неотрывным взглядом его безжизненных глаз,  я
был не в силах даже зажмуриться и мог лишь благодарить милосердные  слезы,
размывавшие очертания страшного существа. Я хотел было поднять руку, чтобы
закрыться от его взгляда, но и это мне не удалось: я  потерял  равновесие,
шагнул вперед, чтобы не упасть, и тут  ощутил,  что  жуткая  тварь  совсем
рядом. Мне казалось, что я слышу ее мерзкое дыхание. Обезумев от ужаса,  я
выбросил вперед руку,  защищаясь  от  зловонного  призрака,  и  мироздание
дрогнуло,   сотрясаемое   судорогой   омерзения,    когда    мои    пальцы
к_о_с_н_у_л_и_с_ь_  протянувшейся  ко  мне  лапы  чудовища,  стоящего   за
золоченой аркой...
     Не я вскрикнул, но все демоны  ада,  мчащиеся  на  оседланных  ночных
ветрах,  диким  воплем  стронули   лавину   разрушительных   воспоминаний,
рухнувшую на меня. Теперь я знал все. Я помнил, что было со мной до  того,
как я  очутился  в  мрачном  замке,  окруженном  лесом,  я  знал,  в  чьем
изменившемся жилище я нахожусь, и я  знал  самое  ужасное  -  я  узнал  то
безобразное чудовище, что злобно пялилось  на  меня,  когда  я  отдергивал
запятнанные пальцы от его руки.
     Но есть в мире не только горечь,  но  и  бальзам,  и  для  меня  этот
бальзам - забвение. В непереносимом ужасе  этого  мгновения  я  забыл  все
потрясшее меня, и вспышку страшных воспоминаний поглотил  хаос  мелькающих
видений. И вот я уже бегу прочь от громады чуждого замка, беззвучно  мчусь
в лунном свете. Вот часовня, мраморные плиты и  колонны,  я  спускаюсь  по
ступенькам и пытаюсь открыть каменный люк, но он недвижим; я не огорчен, я
давно ненавижу замок заодно с деревьями. Теперь я летаю  в  ночных  ветрах
вместе с демонами, а днем играю в катакомбах Нефен-Ка в  потаенной  долине
Хадата у берегов Нила. Я знаю, что свет - не для меня,  разве  что  лунный
свет на каменных надгробьях Неб. Я не создан для веселья,  для  меня  лишь
празднества Нитокриса под Великой Пирамидой; но в  моей  вновь  обретенной
свободе одиночества я почти рад горечи отчуждения.
     Ведь несмотря на сладость забвения, мне не дано забыть, что я  изгой;
я чужой в этом столетии, среди тех, которые зовутся людьми. Я помню это  с
тех пор, как протянул пальцы к этой мерзости в богато  позолоченной  раме,
протянул пальцы и коснулся холодной неподатливой поверхности полированного
стекла.



   Говард Лафкрафт.
   Зов Ктулху

---------------------------------------------------------------
 Перевод: Э. Серова, П. Лебедев, Т. Мусатова, Т.Таланова, 1993 г.
 OCR: Михаил Субханкулов
---------------------------------------------------------------




     "Можно    предположить,   что   еще   сохранились   представители   тех
могущественных сил или существ... свидетели того  страшно  далекого периода,
когда  сознание являло себя в формах и  проявлениях, исчезнувших задолго  до
прихода  волны  человеческой  цивилизации...  в  формах,  память  о  которых
сохранили  лишь  поэзия  и  легенда,  назвавшие  их  богами,   чудовищами  и
мифическими созданиями всех видов и родов..." Элджернон Блэквуд


        I. Ужас в глине

     Проявлением  наибольшего  милосердия в  нашем  мире  является,  на  мой
взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот мир
в  себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного моря
бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на  далекие расстояния. Науки,
каждая из которых  тянет в своем направлении,  до сих пор причиняли нам мало
вреда; однако  настанет  день  и  объединение  разрозненных  доселе обрывков
знания откроет перед  нами  такие ужасающие виды реальной  действительности,
что  мы либо  потеряем рассудок от увиденного,  либо постараемся скрыться от
этого губительного просветления в покое и безопасности нового средневековья.
     Теософы  высказали  догадку  о внушающем  благоговейный  страх  величии
космического цикла, в котором весь наш мир и человеческая раса являются лишь
временными обитателями. От их намеков на странные проявления давно минувшего
кровь  застыла  бы  в жилах, не будь  они  выражены  в  терминах,  прикрытых
успокоительным  оптимизмом. Однако не они  дали мне возможность единственный
раз заглянуть в эти запретные  эпохи: меня дрожь  пробирает по коже, когда я
об этом думаю, и охватывает безумие, когда я вижу это во сне. Этот проблеск,
как и все грозные проблески истины, был вызван случайным соединением воедино
разрозненных фрагментов --  в данном случае  одной старой газетной заметки и
записок  умершего  профессора. Я надеялось;  что никому  больше  не  удастся
совершить подобное  соединение; во всяком случае, если мне суждена жизнь, то
я никогда сознательно  не присоединю ни одного  звена к этой ужасающей цепи.
Думаю,  что  и профессор тоже  намеревался хранить в тайне то,  что узнал, и
наверняка  уничтожил  бы свои записи,  если бы внезапная смерть не  помешала
ему.
     Первое мое прикосновение к  тому, о чем пойдет  речь,  случилось  зимой
1926-27  года,  когда  внезапно  умер  мой  двоюродный  дед,  Джордж  Геммел
Эйнджелл,  заслуженный  профессор  в отставке,  специалист  по  семитическим
языкам   Брауновского   университета  в  Провиденсе,  Род-Айленд.  Профессор
Эйнджелл получил широкую известность как специалист  по древним письменам, и
к нему часто обращались руководители крупнейших музеев; поэтому его  кончина
в возрасте  девяноста  двух  лет не  прошла  незамеченной. Интерес  к  этому
событию    значительно   усиливали    и   загадочные   обстоятельства,   его
сопровождавшие.  Смерть настигла профессора во время его возвращения с места
причала   парохода   из  Ньюпорта;  свидетели  утверждали,   что   он  упал,
столкнувшись с  каким-то  негром, по виду -- моряком, неожиданно появившимся
из одного из подозрительных темных дворов, выходивших на крутой склон холма,
по  которому  пролегал  кратчайший путь от  побережья  до  дома  покойною на
Вильямс-стрит.  Врачи не могли обнаружить каких-либо следов насилия на теле,
и,  после долгих путаных  дебатов, пришли к заключению, что смерть наступила
вследствие чрезмерной нагрузки  на сердце столь пожилого человека, вызванной
подъемом  по  очень  крутому  склону.  Тогда я не видел причин сомневаться в
таком выводе, однако впоследствии кое-какие сомнения  у меня появились  -- и
даже более: в конце концов я счел его маловероятным.
     Будучи наследником  и душеприказчиком своего  двоюродного деда, который
умер  бездетным вдовцом, я должен был тщательно  изучить его  архивы; с этой
целью  я  перевез  все  папки  и  коробки к себе  в  Бостон. Основная  часть
отобранных  мною  материалов  была  впоследствии  опубликована  Американским
Археологическим Обществом, но оставался еще один ящик, содержимое которого я
нашел наиболее  загадочным  и  который не  хотел  показывать никому.  Он был
заперт, причем я  не  мог обнаружить ключ  до тех  пор,  пока  не  догадался
осмотреть  личную  связку ключей  профессора, которую  тот носил с  собой  в
кармане.  Тут мне, наконец,  удалось  открыть  ящик, однако, сделав  это,  я
столкнулся с новым препятствием, куда  более  сложным.  Ибо откуда  мне было
знать,  что   означали  обнаруженный  мной  глиняный   барельеф,   а   также
разрозненные записи и газетные  вырезки, находившиеся  в  ящике? Неужели мой
дед в  старости оказался  подвержен самым грубым  суевериям?  Я  решил найти
чудаковатого   скульптора,  несомненно  ответственного  за  столь  очевидное
расстройство прежде трезвою рассудка старого ученого.
     Барельеф представлял  собой неправильный четырехугольник толщиной менее
дюйма и площадью  примерно пять на  шесть  дюймов; он был  явно современного
происхождения.  Тем   не  менее  изображенное  на  нем  ничуть  ни  отвечало
современности ни по духу, ни по замыслу, поскольку, при вшей причудливости и
разнообразии  кубизма и  футуризма,  они  редко воспроизводят  ту загадочную
регулярность,  которая   таится   в  доисторических  письменах.   А  в  этом
произведении такого рода  письмена безусловно присутствовали, но я, несмотря
на знакомство  с бумагами и  коллекцией древних рукописей  деда, не  мог  их
идентифицировать  с  каким-либо конкретным  источником или  хотя бы получить
малейший намек на их отдаленную принадлежность.
     Над этими  иероглифами располагалась фигура, которая явно  была  плодом
фантазии художника,  хотя импрессионистская  манера исполнения мешала  точно
определить  ее природу. Это было некое чудовище, или  символ, представляющий
чудовище, или просто нечто рожденное больным воображением. Если я скажу, что
в   моем  воображении,  тоже   отличающимся   экстравагантностью,   возникли
одновременно  образы  осьминога,  дракона  и  карикатуры  на  человека,  то,
думается,  я  смогу  передать дух изображенного существа.  Мясистая  голова,
снабженная  щупальцами, венчала  нелепое  чешуйчатое  тело  с  недоразвитыми
крыльями; причем  именно  общий контур  этой  фигуры делал ее столь  пугающе
ужасной.  Фигура  располагалась  на  фоне,  который должен был,  по  замыслу
автора, изображать некие циклопические архитектурные сооружения.
     Записи, которые содержались  в одном ящике с этим  барельефом  вместе с
газетными вырезками, были  выполнены  рукой  профессора  Эйнджелла,  причем,
видимо, в последние годы жизни. То, что являлось, предположительно, основным
документом,  было  озаглавлено  "КУЛЬТ  ЦТУЛХУ",  причем  буквы  были  очень
тщательно выписаны, вероятно, ради  избежания неправильного  прочтения столь
необычного  слова. Сама рукопись была разбита  на  два  раздела,  первый  из
которых  имел заглавие -- "1925 --  Сны и творчество по мотивам  снов  Х. А.
Уилкокса,  Томас- стрит, 7,  Провиденс,  Лонг-Айленд",  а второй -- "Рассказ
инспектора Джона Р. Легресса, Вьенвилльстрит, 121, Новый Орлеан, А. А. О. --
собр,  1908  -- заметки  о  том  же+  свид.  Проф.  Уэбба" Остальные  бумаги
представляли из  себя  краткие  записи,  в  том числе  содержание сновидений
различных лиц,  сновидений  весьма необычных, выдержки из теософских  книг и
журналов (в особенности -- из книги У. Скотта-Эллиота "Атлантис и потерянная
Лемурия"), все остальное же -- заметки о наиболее долго действовавших тайных
культовых  обществах   и  сектах  со  ссылками  на  такие  мифологические  и
антропологические источники как  "Золотая ветвь" Фрезера и книга мисс Мюррей
"Культ  ведьм  в  Западной  Европе".  Газетные вырезки  в основном  касались
случаев  особенно  причудливых  психических  расстройств,  а  также  вспышек
группового помешательства или мании весной 1925 года.
     Первый раздел основной рукописи содержал весьма любопытную историю. Она
началась  1  марта  1925  года,  когда худой темноволосый  молодой  человек,
нервически-  возбужденный,  явился  к профессору  Эйджеллу, принеся с  собой
глиняный  барельеф,  еще совсем  свежий  и потому  влажный. На  его визитной
карточке значилось имя Генри Энтони Уилкокс  и мой дед узнал  в нем младшего
сына   из  довольно  известной  семьи,  который  в  последнее  время  изучал
скульптуру в Художественной  Школе Род-Айленда и проживал  в  одиночестве  в
Флер-де-Лиз-Билдинг,  неподалеку  от места своей учебы.  Уилкокс был  не  по
годам  развитой юноша,  известный  своим  талантом и  своими чудачествами. С
раннего детства он испытывал живой интерес к странным историям и  непонятным
сновидениям,  о  которых  имел  привычку   рассказывать,  Он   называл  себя
"психически гиперсензитивным",  а  добропорядочные степенные жители  старого
коммерческою района считали его просто "чудаком"  и не воспринимали всерьез.
Почти никогда не общаясь  с людьми своего круга, он постепенно стал исчезать
из поля зрения общества и теперь был известен лишь небольшой группе  эстетов
из  других городов.  Даже  Клуб  Искусств Провиденса, стремившийся сохранить
свой консерватизм, находил его почти безнадежным.
     В  день своего визита, как сообщала рукопись профессора, скульптор  без
всякого  вступления,  сразу  попросил  хозяина  помочь  ему   разобраться  в
иероглифах на барельефе. Говорил он в  мечтательной и  высокопарной  манере,
которая позволяла  предположить в нем склонность  к позерству и не  вызывала
симпатии;  неудивительно,  что  мой  дед  ответил  ему  довольно  резко, ибо
подозрительная  свежесть  изделия' свидетельствовала о том, что  все  это не
имеет  никакого  отношения к археологии. Возражения юного Уилкокса,  которые
произвели на моего деда столь  сильное впечатление,  что  он  счел нужным их
запомнить  и  впоследствии  воспроизвести  письменно,  носили поэтический  и
фантастический характер, что было весьма типично для его разговоров и, как я
мог  убедиться в  дальнейшем, вообще было ею  характерной чертой. Он сказал:
"Разумеется, он совсем новый, потому что я сделал его прошлой ночью  во сне,
где мне явились странные города; а сны старше, чем созерцательный Сфинкс или
окруженный садами Вавилон".
     И вот тогда он начал  свое бессвязное  повествование, которое пробудило
дремлющую память  и  завоевало горячий интерес моего деда.  Предыдущей ночью
случились  небольшие подземные толчки, наиболее  ощутимые в  Новой Англии за
последние годы; это очень сильно повлияло на  воображение Уилкокса. Когда он
лег  спать,  то увидел совершенно невероятный сон  об огромных Циклопических
городах  из  титанических  блоков  и  о  взметнувшихся  до  неба  монолитах,
источавших  зеленую илистую  жидкость и начиненных потаенным ужасом. Стены и
колонны там были покрыты  иероглифами, а  снизу,  с  какой-то неопределенной
точки звучал голос, который  голосом не был; хаотическое  ощущение,  которое
лишь  силой воображения могло быть преобразовано  в звук  и,  тем не  менее,
Уилкокс  попытался  передать его  почти  непроизносимым  сочетанием букв  --
"Цтулху фхтагн".
     Эта  вербальная  путаница  оказалась  ключом  к  воспоминанию,  которое
взволновало  и  расстроило  профессора Эйнджелла.  Он  опросил скульптора  с
научной дотошностью, и неистовой сосредоточенностью взялся изучать барельеф,
над которым, не осознавая этого, во время сна работал юноша и который увидел
перед собой, очнувшись, продрогший и одетый  в одну лишь ночную рубашку. Как
сказал  впоследствии Уилкокс,  мой дед  сетовал  на свою  старость, так  как
считал,  что  именно  она  не позволила  ему  достаточно  быстро  распознать
иероглифы и  изображения  на  барельефе. Многие  из  его  вопросов  казались
посетителю  совершенно  посторонними,  в  особенности  те, которые содержали
попытку как-то  связать его  с различными  странными  культами,  сектами или
сообществами; Уилкокс  с  недоумением  воспринимал  неоднократные  заверения
профессора,  что  тот  сохранит в  тайне его  признание  в  принадлежности к
какому-либо из широко распространенных мистических или языческих религиозных
объединений.  Когда  же профессор  Эйнджелл  убедился  в  полном  невежестве
скульптора в любых культовых  вопросах, равно как  и в области криптографии,
он стал  добиваться от  своего  гостя  согласия  сообщать  ему  о содержании
последующих сновидений. Это принесло свои плоды, и после упоминания о первом
визите рукопись содержала сообщения о ежедневных приходах молодого человека,
во время  которых он рассказывал о ярких эпизодах своих  ночных видений, где
всегда содержались некие  ужасающие  циклопические пейзажи с нагромождениями
темных, сочащихся  камней, и  всегда  там присутствовал  подземный голос или
разум,  который  монотонно  выкрикивал  нечто  загадочное,  воспринимавшееся
органами  чувств  как   совершеннейшая   тарабарщина.   Два  наиболее  часто
встречавшихся   набора  звуков   описывались   буквосочетаниями  "Цтулху"  и
"Р'льех".  23-го марта, продолжала рукопись, Уилкокс не пришел; обращение не
его  квартиру показало,  что  он стал  жертвой неизвестной  лихорадки и  был
перевезен  в  свой  семейный  дом на  Уотермэн-стрит. Той  ночью он  кричал,
разбудив других художников, проживавших в доме, и с тех пор  в его состоянии
чередовались  периоды  бреда  с  полным  беспамятством.  Мой  дед  сразу  же
телефонировал его  семье  и  с  тех  пор  внимательно  следил за  состоянием
больного, часто обращаясь за информацией в офис доктора Тоби на Тейер-стрит,
который,  как  он  узнал,  был  лечащим врачом. Пораженный  лихорадкой  мозг
больного населяли  странные видения,  и  врача, сообщавшего  о них, время от
времени охватывала дрожь.  Видения эти содержали не только то,  о чем прежде
рассказывал юный  Уилкокс,  но все  чаще упоминались гигантские создания, "в
целые мили высотой", которые  расхаживали или неуклюже передвигались вокруг.
Ни разу он не описал эти  объекты полностью связно, но те отрывочные  слова,
которые  передавал  доктор  Тоби,  убедили  профессора,  что  существа  эти,
по-видимому,  идентичны  безымянным  чудовищам,  которых  изобразил  молодой
человек в  своей  "сонной скульптуре".  Упоминание этого  объекта,  добавлял
доктор, всегда  предшествовало  наступлению летаргии.  Температура больного,
как ни  странно,  не  очень  отличалась  от нормальной; однако  все симптомы
указывали скорее на настоящую лихорадку, чем на умственное расстройство.
     2-го  апреля  около  трех  часов пополудни  болезнь Уилкокса неожиданно
прекратилась.  Он  сел  в  своей  кровати,  изумленный  пребыванием  в  доме
родителей и не  имевший никакого представления о том,  что же  происходило в
действительности и во сне начиная  с ночи 22 марта. Врач нашел его состояние
удовлетворительным,  и  через три  дня он  вернулся в свою квартиру; однако,
более  не  смог  оказать  никакой  помощи  профессору  Эйнджеллу. Все  следы
причудливых  сновидений полностью  исчезли  из  памяти Уилкокса, и  мой  дед
прекратил записи его ночных образов спустя неделю, в течение которой молодой
человек пунктуально сообщал ему совершенно заурядные сны.
     Тут первый раздел  рукописи заканчивался, однако сведения, содержащиеся
в отрывочных записях,  давали дополнительную пищу для размышлений -- и столь
много, что лишь присущий мне скептицизм, составлявший в то время основу моей
философии,   мог   способствовать  сохранению   недоверчивого   отношения  к
художнику.  Упомянутые   записи  представляли  собой  содержание  сновидений
различных людей и  относились  именно к  тому периоду,  когда  юный  Уилкокс
совершал  свои  необычные визиты.  Похоже,  что  мой  дед  развернул  весьма
обширные  исследования, опрашивая  почти всех  своих знакомых,  к  кому  мог
свободно  обратиться,  об  их  сновидениях,  фиксируя  даты  их   появлений.
Отношение к его просьбам, видимо, было различным, но в целом  он получил так
много откликов, что ни  один человек не справился  бы с ними  без секретаря.
Исходная корреспонденция  не  сохранилась,  однако  заметки  профессора были
подробными и включали все значимые детали ночных  видений. При этом "средние
люди",  обычные представители  деловых и общественных кругов --  по традиции
считающиеся  в  Новой  Англии  "солью  земли"  --   давали  почти  полностью
негативные результаты,  хотя время от времени среди них встречались тяжелые,
плохо сформированные ночные видения -- имевшие место всегда между 23 марта и
2 апреля, то есть в период горячки юного Уилкокса. Люди науки оказались чуть
более  подверженными  аффекту,  хотя  всего  лишь четыре  описания содержали
мимолетные  проблески странных  ландшафтов,  да  в  одном случае упоминалось
наличие чего- то аномального, вызвавшего страх.
     Прямое  отношение к теме исследования имели только сновидения  поэтов и
художников,  и  я  предполагаю,  что  если  бы была использована возможность
сопоставить  их содержание,  не удалось бы избежать самой настоящей  паники.
Скажу  больше,  поскольку  самих  писем  от  опрошенных  здесь  не  было,  я
подозревал,  что имели  место  наводящие вопросы или  даже, что  данные были
подтасованы под  желаемый результат.  Вот  почему  я  продолжал  думать, что
Уилкокс,  каким-то образом осведомленный о материалах, собранных  моим дедом
раньше, оказал внушающее воздействие на престарелого ученого. Короче говоря,
отклики эстетов давали волнующую картину. Начиная с 28 февраля и по 2 апреля
очень  многие  из  них  видели  во  сне  весьма   причудливые  вещи,  причем
интенсивность сновидений  была  заметно выше в период  лихорадки скульптора.
Больше четверти сообщений содержали  описание сцен и полузвуков,  похожих на
те, что приводил Уилкокс; некоторые из опрошенных признавались, что испытали
сильнейший  страх  перед  гигантским  непонятным объектом, появлявшимся  под
конец  сна.  Один из случаев, описанный  особенно подробно,  оказался весьма
печальным.  Широко  известный архитектор, имевший пристрастие к  теософии  и
оккультным   наукам,  в  день  начала   болезни   Уилкокса   впал  в  буйное
помешательство  и  скончался   через  несколько  месяцев,  причем  он  почти
непрерывно  кричал, умоляя спасти его от какого-то адского существа. Если бы
мой дед  в  своих записях  вместо  номеров указывал  подлинные  имена  своих
корреспондентов,  то  я  смог бы  предпринять какие-то  собственные  попытки
расследования, но  за исключением отдельных случаев такой возможности у меня
не   было.  Последняя  группа  дала   наиболее   подробные   описания  своих
впечатлений.   Меня   очень  интересовало  отношение   всех   опрошенных   к
исследованиям, предпринятым профессором. На  мой взгляд, хорошо, что они так
и не узнали об их результатах.
     Вырезки  из газет, как  я выяснил, имели отношение  к различным случаям
паники,   психозов,   маниакальных  явлений  и  чудачеств,   происшедшим  за
описываемый период времени. Профессору Эйнджеллу, по-видимому, потребовалось
целое  пресс-бюро для выполнения этой  работы,  поскольку количество вырезок
было огромным, а источники сообщений разбросаны по всему земному шару. Здесь
было  сообщение о ночном самоубийстве  в Лондоне,  когда одинокий  человек с
диким  криком  выбросился во сне  из окна.  Было  и  бессвязное  послание  к
издателю  одной  газеты  в Южной  Африке,  в котором какой-то фанатик  делал
зловещие предсказания на основании видений, явившихся ему во сне. Заметка из
Калифорнии описывала теософскую колонию, члены которой,  нарядившись в белые
одежды, все вместе приготовились к  некоему  "славному завершению", которое,
однако,  так  и  не  наступило;  сообщение  из  Индии  осторожно намекало на
серьезные  волнения  среди  местного  населения,  возникшие в  конце  марта,
Участились оргии колдунов на Гаити; корреспонденты  из Африки также сообщали
об   угрожающих  признаках  народных   волнений.   Американские  военные  на
Филлипинах  отметили   факты  тревожного   поведения   некоторых  племен,  а
нью-йоркские  полицейские  были   окружены  возбужденной  толпой  впавших  в
истерику левантийцев в ночь с 22 на 23 марта. Запад  Ирландии тоже был полон
диких   слухов   и   пересудов,   а   живописец  Ардуа-   Бонно,   известный
приверженностью к  фантастическим сюжетам, выставил исполненное богохульства
полотно под  названием  "Пейзаж из  сна" на весеннем  слоне в Париже в  1926
году. Записи  же  о  беспорядках  в  психиатрических  больницах  были  столь
многочисленны, что лишь чудо могло помешать медицинскому сообществу обратить
внимание  на  это  странное  совпадение  и  сделать  выводы о  вмешательстве
мистических сил. Этим зловещим подбором вырезок все было сказано и я сепия с
трудом  могу представить, что какой-то  бесчувственный  рационализм  побудил
меня  отложить все  это  в сторону.  Однако тогда  я  был  убежден, что юный
Уилкокс осведомлен о более ранних материалах, упомянутых профессором.


        II. Рассказ инспектора Легресса

     Материалы,  которые  придали  сну  скульптора  и  его  барельефу  такую
значимость  в глазах  моего деда, составляли  тему  второго раздела обширной
рукописи. Случилось  так, что ранее профессор Эйнджелл уже видел дьявольские
очертания безымянного чудовища,  ломал голову над неизвестными иероглифами и
слышал зловещие звуки, которые можно было воспроизвести только как "Цтулху",
причем все  это выступало в такой внушающей  ужас связи, что  жадный интерес
профессора  к  Уилкоксу   и   поиск  все  новых  подробностей   были  вполне
объяснимыми.
     Речь идет  о  событиях,  происшедших  в 1908  году, то есть семнадцатью
годами  ранее,  когда  Американское  Археологическое Общество проводило свою
ежегодную  конференцию  в  Сент-Луисе.  Профессор  Эйнджелл  в  силу  своего
авторитета и признанных научных достижений,  играл существенную роль во всех
обсуждениях;  и  был одним  из  первых,  к кому  обращались  с  вопросами  и
проблемами, требующими экспертной оценки.
     Главным  и  наиболее  интересным  среди  всех  неспециалистов  на  этой
конференции был вполне заурядной внешности мужчина средних лет, прибывший из
Нового  Орлеана для того,  чтобы получить  информацию, недоступную  тамошним
местным источникам.  Его звали Джон Рэймон Легресс,  и  по профессии  он был
полицейским  инспектором. С  собой  он  привез  и сам  предмет  интереса  --
гротескную,  омерзительного  вида  и,  по  всей  видимости,  весьма  древнюю
каменную фигурку, происхождение которой было ему неизвестно.
     Не  стоит  думать,  что  инспектор  Легресс  хоть  в  какой-то  степени
интересовался  археологией.  Напротив,  его  желание  получить  консультацию
объяснялось  чисто  профессиональными  соображениями.  Эта  статуэтка, идол,
фетиш, или  что-то  еще; была  конфискована в болотистых лесах  южнее Нового
Орлеана во время облавы на сборище, как предполагалось -- колдовское; причем
обряды, связанные с ним, были столь отвратительны и изощрены, что полиция не
могла отнестись к ним иначе, как к некоему темному культу, доселе совершенно
неизвестному  и  куда  более  дьявольскому,  чем  самые  мрачные африканские
колдовские   секты.   По   поводу   его   истоков,   кроме   отрывочных    и
малоправдоподобных сведений, полученных от задержанных участников церемонии,
ничего  не  было  выяснено;  поэтому  полиция была  заинтересована  в  любых
сведениях,  любых  суждениях  специалистов,  которые  помогли  бы  объяснить
устрашающий символ и, благодаря ему, добраться до первоисточников культа.
     Инспектор  Легресс  был  явно  не  готов к  тому  впечатлению,  которое
произвело  его  сообщение.  Одного  вида  привезенной  им  вещицы  оказалось
достаточно,  чтобы  привести  всех  собравшихся  ученых  мужей  в  состояние
сильнейшего  возбуждения, они тут же столпились вокруг гостя, уставившись на
маленькую  фигурку,   крайняя   необычность  которой,   наряду  с  ее  явной
принадлежностью  к  глубокой  древности,  свидетельствовала   о  возможности
заглянуть в доселе неизвестные и потому захватывающие горизонты античности.
     Рука неизвестного скульптора вдохнула жизнь в этот жуткого вида объект;
и вместе с  тем в тусклую зеленоватую поверхность неизвестного  камня  были,
казалось, вписаны века и даже целые тысячелетия.
     Фигурка,  медленно   переходившая  из  рук  в  руки   и  подвергавшаяся
тщательному  осмотру, имела  семь-восемь  дюймов  в высоту.  Она  изображала
монстра, очертания  которого смутно напоминали  антропоидные, однако  у него
была  голова осьминога, лицо  представляло собой  массу щупалец,  тело  было
чешуйчатым, гигантские когти на передних и задних лапах, а сзади -- длинные,
узкие  крылья.  Это  создание,  которое  казалось  исполненным  губительного
противоестественного  зла,  имело  тучное  и  дородное сложение и сидело  на
корточках на прямоугольной подставке или  пьедестале, покрытом  неизвестными
иероглифами. Кончики  крыльев  касались  заднего  края  подставки,  седалище
занимало ее центр, в то время как длинные кривые когти скрюченных задних лап
вцепились в  передний край подставки  и протянулись под  ее дно на  четверть
длины. Голова  монстра  была  наклонена  вперед, так,  что  кончики  лицевых
щупалец  касались  верхушек огромных  передних  когтей, которые  обхватывали
приподнятые  колени.  Существо  это  казалось  аномально  живым и,  так  как
происхождение  его   было  совершенно  неизвестным,  тем   более   страшным.
Запредельный возраст  этого предмета был очевиден; и в то же  время ни одной
ниточкой не  была  связана эта  вещица ни с каким известным  видом искусства
времен начала цивилизации -- так же, впрочем, как и любого другого периода.
     Даже материал, из которого была изготовлена  фигурка, остался загадкой,
поскольку  зеленовато-черный камень с  золотыми  и  радужными  крапинками  и
прожилками  не напоминал ничего  из  известного в геологии  или минералогии.
Письмена   вдоль  основания  тоже   поставили   всех   в   тупик:  никто  из
присутствовавших не мог соотнести  их с  известными лингвистическими формами
несмотря на то, что здесь  собралось не  менее половины  мировых экспертов в
этой области. Иероглифы эти, как по форме, так и по содержанию, принадлежали
к  чему-то  страшно  далекому и отличному от нашего человеческого мира;  они
выглядели  напоминанием о древних и неосвященных циклах жизни, в которых нам
и нашим представлениям не было места.
     И все-таки, пока  присутствующие ученые безнадежно  качали  головами  и
признавали  свое  бессилие  перед  лицом  задачи, поставленной  инспектором,
нашелся в этом собрании  человек,  увидевший  штрихи  причудливой  близости,
смутного сходства этой фигурки монстра и письменных форм, его сопровождающих
и  того  события,  свидетелем которого  он  был,  и  о котором  рассказал  с
некоторой неуверенностью. Им оказался ныне покойный профессор Уильям Чэннинг
Уэбб,  профессор антропологии  Принстонского университета, не без  оснований
признанный выдающимся исследователем.
     Сорок восемь  лет назад  профессор  Уэбб  участвовал  в  экспедиции  по
Исландии  и  Гренландии в  поисках  древних  рунических  рукописей, раскрыть
секрет  которых  ему  так  и  не  удалось;  будучи  на  западном   побережье
Гренландии, он столкнулся с необычным племенем вырождающихся  эскимосов, чья
религия,  представлявшая  собой   своеобразную  форму  поклонения   дьяволу,
напугала  его  своей  чрезвычайной  кровожадностью и  своими отвратительными
ритуалами. Это  было  верование,  о котором все  прочие эскимосы знали очень
мало и  упоминали всегда с содроганием; они говорили, что эта религия пришла
из ужасных древних эпох, с времен, что были  еще до  сотворения мира. Помимо
отвратительных ритуалов и человеческих жертвоприношений были  там и довольно
странные   традиционные   обряды,   посвященные   верховному   дьяволу   или
"торнасуку", а для наименования последнего профессор Уэбб нашел фонетическое
соответствие  в  названии  "ангекок"  или  "жрецколдун", записав  латинскими
буквами  как можно ближе к звучанию оригинала, Но в  данному случае наиболее
важен был фетиш, который хранили служители культа и вокруг которого верующие
танцевали, когда утренняя заря загоралась над  ледяными  скалами. Фетиш, как
заявил  профессор,  представлял  собой  очень  грубо   выполненный  каменный
барельеф,  содержащий  какое-то  жуткое изображение  и  загадочные письмена.
Насколько  он припоминал,  во всех своих  основных  моментах  то изображение
походило на дьявольскую вещицу, лежавшую сейчас перед ними.
     Это  сообщение,  принятое  присутствующими  с  изумлением  и  тревогой,
вдвойне  взволновало  инспектора  Легресса;  он  тут  же  принялся  засыпать
профессора вопросами.  Поскольку он  отметил и тщательно записал  заклинания
людей,  арестованных его  подчиненными на болоте, то просил профессора Уэбба
как   можно  точнее   припомнить   звучание  слогов,   которые   выкрикивали
поклонявшиеся дьяволу эскимосы.  За  этим последовало скрупулезное сравнение
деталей,  завершившееся   моментом  подлинного  и   всеобщего  изумления   и
благоговейной   тишины,  когда  и  детектив,   и  ученый   признали   полную
идентичность  фраз,  использованных  двумя  сатанинскими  культами,  которых
разделяли  такие  гигантские  пространства.  Итак, и  эскимосские  колдуны и
болотные  жрецы  из  Луизианы  пели,  обращаясь  к  внешне  сходным  идолам,
следующее -- предположение о делении на слова было сделано на основании пауз
в пении -- "Пх'нглуи мглв'нафх Цтулху Р'льех вгах'нагл фхтагн".
     Легресс имел преимущество перед профессором Уэббом в том, что некоторые
из  захваченных  полицией людей сообщили  смысл  этих звукосочетаний, По  их
словам, текст означал:
     "В своем доме в Р'льехе мертвый Цтулху спит, ожидая своего часа".
     Тут уже  инспектор Легресс, повинуясь общему настоятельному требованию,
'подробно  рассказал  историю, происшедшую с  болотными  служителями культа;
историю,  которой  мой  дед  придавал  большое  значение.  Его  рассказ  был
воплощением   мечты  специалиста  по  мифологии  или  теософа,  показывающим
потрясающую распространенность космических  фантазий среди таких примитивных
каст и парий, от которых менее всего можно было этого ожидать.
     Первого ноября 1907 года в полицию Нового  Орлеана  поступили отчаянные
заявления из южных районов, местностей болот и лагун,  Тамошние поселенцы, в
основном грубые,  но  дружелюбные  потомки  племени  Лафитта, были  охвачены
ужасом  в  результате  непонятного  явления,  происшедшего  ночью, Это  было
несомненно колдовство, но колдовство столь кошмарное, что им такое  не могло
даже придти в голову; некоторые из женщин и  детей исчезли  с  того момента,
как зловещие звуки  тамтама начали доноситься  из  глубин  черного  леса,  в
который  не решался заходить  ни  дин  из местных  жителей. Оттуда слышались
безумные  крики  и  вопли  истязаемых,  леденящее  душу  пение,  видны  были
дьявольские пляски огоньков; всего этого, как заключил напуганный посланник,
люди уже не могли выносить.
     Итак,   двадцать   полицейских,  разместившихся  на  двух  повозках   и
автомобиле, отправились на место происшествия, захватив с собой дрожащего от
испуга скваттера в качестве  проводника.  Когда проезжая дорога закончилась,
все вылезли из  повозок и машины  и несколько миль в полном молчании шлепали
по грязи через мрачный  кипарисовый  лес,  под покровы  которого никогда  не
проникал  дневной  свет.   Страшные  корни  и  свисающие  с  деревьев  петли
испанского  лишайника окружали их, а  появлявшиеся время  от  времени  груды
мокрых камней или обломки  сгнившей  стены усиливали ощущение  болезненности
этого ландшафта и чувство депрессии. Наконец, показалась жалкая кучка хижин,
поселок скваттеров и доведенные до  истерики обитатели выскочили  навстречу.
Издалека  слышались  приглушенные  звуки  тамтамов;  и  порыв  ветра  иногда
приносил   с  собой  леденящий  душу  крик.  Красноватый  огонь,   казалось,
просачивался   сквозь   бледный  подлесок,  запуганные   скваттеры   наотрез
отказались сделать  хоть один шаг  по  направлению  к  сборищу  нечестивых и
поэтому инспектор Легресс со своими  девятнадцатью полицейскими дальше пошел
без проводников.
     Местность;  в которую  вступали сейчас полицейские, всегда имела дурную
репутацию,  и  белые люди,  как правило, избегали здесь  появляться.  Ходили
легенды таинственном озере,  в котором обитает гигантский бесформенный белый
полип со  светящимися  глазами,  а скваттеры  шепотом рассказали, что в этом
лесу дьяволы с крыльями летучих мышей вылетают из земляных  нор и в  полночь
водят жуткие хороводы. Они уверяли,  что все  это происходило еще  до  того,
'как здесь появились индейцы, до того, как появились люди, даже до того, как
в этом лесу появились звери  и птицы. Это был настоящий кошмар и увидеть его
означало  умереть.  Люди  старались  держаться  от  этих  мест  подальше, но
нынешний  колдовской  шабаш  происходил  в  непосредственной  близости от их
поселка, и скваттеров, по всей видимости,  само по себе место сборища пугало
куда сильнее, чем доносящиеся оттуда вопли.
     Лишь только поэт  или безумец мог бы отдать должное тем звукам, которые
доносились  до  людей Легресса,  продиравшихся  сквозь  болотистую  чащу  по
направлению к красному свечению и глухим ударам тамтама. Есть, как известно,
звуки,  присущие животным,  и звуки, присущие человеку; и жутко  становится,
когда источники их вдруг меняются местами. Разнузданные  частники оргии были
в состоянии  звериной ярости,  они взвинчивали  себя  до  демонических высот
завываниями и пронзительными криками,  прорывавшимися  сквозь  толщу ночного
леса  и вибрировавшими  в  ней,  подобно  смрадным испарением из бездны ада.
Время от  времени беспорядочное  улюлюканье прекращалось, и  тогда слаженный
хор грубых голосов начинал распевать страшную обрядовую фразу:
     "Пх'нглуи мглв'нафх Цтулху Р'льех вгах'нагл фхтагн".
     Наконец полицейские достигли места,  где деревья росли  пореже, и перед
ними  открылось  жуткое зрелище.  Четверо из  них  зашатались, один  упал  в
обморок,  двое  в страхе закричали, однако  крик их,  к  счастью,  заглушала
безумная какофония оргии, Легресс плеснул болотной водой в  лицо потерявшему
сознание  товарищу   и  вскоре  все  они   стояли  рядом,   дрожа   и  почти
загипнотизированные ужасом.
     Над  поверхностью болота располагался  травянистый  островок,  площадью
примерно в акр, лишенный деревьев и довольно сухой. На нем  в  данный момент
прыгала и  извивалась  толпа настолько уродливых представителей человеческой
породы,  которых  могли  представить и изобразить разве  что художники самой
причудливой  и извращенной фантазии. Лишенное одежды, это отродье топталось,
выло и корчилось вокруг  чудовищного костра  кольцеобразной формы;  в центре
костра, появляясь поминутно  в разрывах  огненной завесы, возвышался большой
гранитный монолит примерно в восемь футов, на вершине которого, несоразмерно
миниатюрная, покоилась резная фигурка. С десяти виселиц, расположенных через
равные промежутки по кругу, свисали  причудливо  вывернутые  тела несчастных
исчезнувших скваттеров.  Именно внутри  этого  круга,  подпрыгивая  и  вопя,
двигаясь  в  нескончаемой  вакханалии  между  кольцом тел  и  кольцом  огня,
бесновалась толпа дикарей.
     Возможно  это  было  лишь  игрой воспаленного воображения, но одному из
полицейских,  экспансивному  испанцу,  послышалось,  что откуда-то  издалека
доносятся звуки, как  бы вторящие  ритуальному пению,  и отзвук  этот шел из
глубины леса, хранилища древних страхов и  легенд. Человека этого, Жозефа Д.
Галвеса, я  последствии опрашивал, и он  действительно  оказался чрезвычайно
впечатлительным. Он уверял даже, что видел слабое биение больших  крыльев, а
также  отблеск  сверкающих глаз и  очертания громадной белой массы за самыми
дальними деревьями -- но тут, я думаю, он стал жертвой местных суеверий.
     На  самом  деле,  полицейские  оставались  в  состоянии  ступора  всего
несколько мгновений. Чувство долга  возобладало: хотя в толпе  было не менее
сотни   беснующихся  ублюдков,  полицейские  полагались  на  свое  оружие  и
решительно двинулись вперед. В течение последовавших пяти минут шум  и  хаос
стали совершенно неописуемыми,  Дубинки полицейских наносили страшные удары,
грохотали револьверные  выстрелы, и, в результате,  Легресс  насчитал  сорок
семь  угрюмых пленников,  которым он  приказал одеться  и выстроиться  между
двумя рядами полицейских. Пятеро участников колдовского шабаша были убиты, а
двое  тяжело  раненных были перенесены на импровизированных носилках  своими
плененными  товарищами.  Фигурку  с  монолита, разумеется,  сняли и  Легресс
забрал ее с собой.
     После  того как  изнурительное  путешествие завершилось, пленники  были
тщательно  допрошены  и  обследованы  в  полицейском   управлении.  Все  они
оказались людьми  смешанной крови, чрезвычайно низкого умственного развития,
да еще и с психическими отклонениями. Большая часть из них была матросами, а
горстка  негров  и мулатов, в  основном  из Вест-Индии, или  португальцев  с
островов Кэйп-Верде, привносила оттенок колдовства в этот разнородный культ.
Но еще до того, как были заданы все вопросы, выяснилось, что здесь речь идет
о чем-то значительно  более  древнем и глубоком, чем  негритянский фетишизм.
Какими  бы  дефективными  и  невежественными  ни  были  эти  люди,   они   с
удивительной  последовательностью  придерживались  центральной  идеи  своего
отвратительного верования,
     Они поклонялись, по их собственным словам, Великим Старейшинам, которые
существовали  еще  за  века до того,  как на земле появились первые люди,  и
которые пришли  в совсем  молодой  мир с небес.  Эти Старейшины теперь ушли,
удалились вглубь  земли  и  под дно  моря; однако их мертвые тела рассказали
свои секреты первому человеку в его снах, и он создал культ, который никогда
не  умрет. Это был именно  их культ,  и пленники  утверждали, что он  всегда
существовал и всегда  будет существовать, скрытый  в  отдаленных  пустынях и
темных местах по всему  миру, до  тех  пор,  пока  великий  жрец  Цтулху  не
поднимется из своего темного дома в великом городе Р'льехе под толщей вод, и
не  станет  властелином мира.  Наступит  день, и  он, когда звезды будут  им
благоприятствовать, их призовет,
     А  больше пока сказать ничего  нельзя. Есть  секрет, который невозможно
выпытать никакими- средствами, никакими мучениями. Человек  никогда  не  был
единственным  обладателем сознания  на Земле,  ибо из тьмы рождаются образы,
которые посещают, немногих верных и верующих. Но это не Великие  Старейшины,
Ни один человек  никогда не видел  Старейшин. Резной идол представляет собой
великого Цтулху, но никто не может сказать, как выглядят остальные. Никто не
может теперь прочитать древние письмена, но  слова передаются из уст в уста.
Заклинание, которое они  поют, не является  великим секретом из тех, которые
передаются  только шепотом  и никогда не произносятся вслух.  А  заклинание,
которое  они распевают, означает лишь одно: "В Р'льехе, в своем доме мертвый
Цтулху спит в ожидании своего часа".
     Лишь  двое  из  захваченных  пленников оказались вменяемыми  настолько,
чтобы их  можно было  повесить,  всех  же  прочих  разместили  по  различным
лечебницам. Все они отрицали участие в ритуальных  убийствах, и уверяли, что
убийства совершали Чернокрылые, приходившие к ним из своих убежищ, которые с
незапамятных  времен  находятся  в  глуши  леса.   Однако  больше   об  этих
таинственных  союзниках ничего связного  узнать не удалось. Все, что полиция
смогла  выяснить,  было получено  от  весьма  престарелого метиса  по  имени
Кастро, который  клялся, что бывал  в  самых  разных  портах  мира и  что он
беседовал с бессмертными вождями культа в горах Китая.
     Престарелый  Кастро  припомнил  отрывки  устрашающих  легенд,  на  фоне
которых блекнут все рассуждения  теософов и которые  представляют человека и
весь наш мир, как нечто недавнее  и  временное.  Были эпохи,  когда на земле
господствовали иные Существа, и они создали  большие Города. Как рассказывал
бессмертный Китаец,  останки этих Существ  еще  могут  быть обнаружены:  они
превратились в циклопические камни на островах Тихого океана. Все они умерли
задолго  до появления человека, но есть способы,  которыми можно их оживить,
особенно когда звезды вновь займут благоприятное положение в цикле вечности.
Ведь Они сами пришли со звезд и принесли с собой свои изображения,
     Великие Старейшины,  продолжал  Кастро, не  целиком состоят из  плоти и
крови.  У  них  есть  форма  --  ибо  разве  эта  фигурка   не  служит  тому
доказательством? -- но форма  их не воплощена в материи. Когда звезды займут
благоприятное положение, Они смогут перемещаться из одного мира в другой, но
пока звезды расположены плохо. Они не могут жить. Однако, хотя Они больше не
живут, но Они никогда полностью не умирали. Все Они лежат в каменных домах в
Их огромном городе Р'льехе, защищенные заклятиями могущественного  Цтулху, в
ожидании  великого возрождения, когда звезды и Земля снова будут готовы к их
приходу.  Но  и  в  этот момент  освобождению  Их тел  должна способствовать
какая-нибудь  внешняя   сила.  Заклятия,  которые  делают  Их   неуязвимыми,
одновременно  не позволяют Им сделать первый шаг,  поэтому теперь они  могут
только лежать без  сна  в темноте и  думать,  пока бесчисленные миллионы лет
проносятся  мимо. Им известно все,  что происходит во  вселенной,  поскольку
форма  их  общения   --  это  передача  мыслей.  Так  что  даже  сейчас  Они
разговаривают друг  с  другом  в  своих  могилах.  Когда, после бесконечного
хаоса, на Земле появились первые люди, Великие старейшины обращались к самым
чутким  из  них  при помощи внедрения  в  них  сновидений, ибо только  таким
образом мог Их язык достичь сознания людей.
     И вот, прошептал Кастро, эти первые люди создали культ вокруг маленьких
идолов, которых показали им Великие Старейшины:  идолов, принесенных в давно
стершиеся из памяти века, с темных звезд. Культ этот никогда не прекратится,
он сохранится до  тех пор, пока звезды вновь не займут  удачное положение, и
тайные  жрецы  поднимут  великого Цтулху  из его  могилы, чтобы оживить  Его
подданных  и  восстановить  Его  власть  на  земле.  Время это  легко  будет
распознать, ибо тогда  все  люди  станут  как Великие Старейшины -- дикими и
свободными, окажутся по ту сторону добра и зла, отбросят в сторону законы и,
мораль,  будут кричать, убивать и веселиться. Тогда освобожденные Старейшины
раскроют им  новые  приемы,  как  кричать, убивать и веселиться, наслаждаясь
собой, и вся земля запылает всеуничтожающим огнем свободы и  экстаза, До тех
пор  культ, при помощи своих обрядов и ритуалов,  должен сохранять  в памяти
эти древние способы и провозглашать пророчества об их возрождении.
     В  прежние  времена  избранные  люди  могли  говорить  с   погребенными
Старейшинами во время сна, но потом что-то случилось. Великий каменный город
Р'льех, с его монументами и надгробиями исчез под  волнами; и глубокие воды,
полные  единой первичной тайны,  сквозь которую  не может пройти даже мысль,
оборвали и это призрачное общение. Но память никогда не умирает, и верховные
жрецы говорят, что город  восстанет вновь, когда звезды займут благоприятное
положение. Тогда из  земли восстанут ее черные  духи, призрачные и  забытые,
полные молвы, извлеченной из-под дна забытых морей. Но об этом старый Кастро
говорить не  вправе. Он резко оборвал свой рассказ, и  в  дальнейшем никакие
попытки не могли заставить его говорить. Странно также, что он категорически
отказался описать  размеры  Старейшин. Сердце  этой  религии, по его словам,
находится    посреди    безвестных   пустынь    Аравии,   где    дремлет   в
неприкосновенности  Ирем, Город Колонн. Это верование  никак  не  связано  с
европейским  культом  ведьм,  и практически  неизвестно  никому,  кроме  его
приверженцев.  Ни  в  одной  из книг  нет  даже  намека на  него,  хотя, как
рассказывал бессмертный Китаец, в "Некрономиконе" безумного арабского автора
Абдулы Альхазреда  есть строки с двойным смыслом,  которые  начинающий может
прочесть  по  своему  усмотрению, в  частности  такой  куплет,  неоднократно
являвшийся предметом дискуссий:
     "Вечно лежать без движения может не только мертвый,
     А в странные эпохи даже смерть может умереть".
     Легресс, на которого все это произвело глубокое впечатление, безуспешно
пытался узнать, получил ли подобный  культ  историческое  признание. По всей
видимости, Кастро сказал правду, утверждая, что он остался полностью срытым.
Специалисты  из  университета  в  Тулэйне, куда обратился Легресс, не смогли
сказать  что-либо  ни о самом  культе,  ни о  фигурке  идола, которую  он им
показал, теперь инспектор  обратился к ведущим специалистам в данной области
и  вновь  не смог  услышать  ничего  более  существенного, чем  гренландская
история профессора Уэбба.
     Лихорадочный  интерес,  вызванный  на  собрании специалистов  рассказом
Легресса  и  подкрепленный  показанной  им  фигуркой,  получил  отражение  в
последующей корреспонденции присутствовавших специалистов, хотя почти не был
упомянут в  официальных публикациях археологического  общества. Осторожность
--  всегда  является  первой  заботой   ученых,   привыкших  сталкиваться  с
шарлатанством и  попытками мистификации. На некоторое время Легресс передал'
фигурку идола профессору Уэббу, однако, после смерти  последнего, получил ее
обратно  и  она оставалась у него, так что увидеть загадочную вещицу я  смог
лишь совсем  недавно. Это в самом  деле  довольно жуткого вида произведение,
несомненно очень похожее на "сонную скульптуру" юного Уилкокса.
     Неудивительно,  что мой дед был весьма взволнован рассказом скульптора,
ибо какие же еще мысли могли у него возникнуть, если учесть, что он уже знал
историю Легресса о загадочном культе,  а  тут перед ним был молодой человек,
который увидел во  сне не только фигурку  и  точные  изображения иероглифов,
обнаруженных  в  луизианских болотах и гренландских льдах,  но и встретил во
сне по крайней мере три слова, в точности повторяющих заклинания эскимосских
сатанистов и луизианских уродцев? Естественно, что профессор Эйнджелл тут же
начал  свое  собственное  расследование; хотя  по  правде  сказать,  я лично
подозревал  юного  Уилкокса  в  том,  что  тот,  каким-то  образом  узнав  о
злополучном  культе  и выдумав  серию  так  называемых  "сновидений",  решил
продлить  таинственную  историю,  втянув  в  это  дело  моего  деда.  Записи
сновидений и вырезки из  газет,  собранные  профессором,  были,  разумеется,
серьезным    подкреплением   его   догадок;   однако   мой   рационализм   и
экстравагантность проблемы  в целом  привели меня  к выводу, который я тогда
считал'  наиболее разумным. Поэтому, тщательно изучив рукопись еще и еще раз
и  соотнеся теософические и антропологические суждения с рассказом Легресса,
я решил  поехать  в Провиденс,  чтобы высказать справедливые упреки  в адрес
скульптора,  позволившего  себе  столь   наглый  обман  серьезного  пожилого
ученого.
     Уилкокс  все  еще  проживал  в  одиночестве  во  Флер-де-ЛизБилдинг  на
Томас-стрит, в здании, представлявшем собой уродливую викторианскую имитацию
архитектуры семнадцатого века, выставлявшую собой оштукатуренный фасад среди
очаровательных  домиков  колониального  стиля   в  тени  самой  изумительной
георгианской  церкви  в  Америке,  Я  застал  его  за  работой  и,  осмотрев
разбросанные по комнате  произведения, понял, что передо мной на самом  деле
выдающийся  и подлинный талант. Я  был убежден,  что он  со  временем станет
одним из самых известных  декадентов, ибо  он сумел воплотить в глине, затем
отразить в мраморе те ночные кошмары и фантазии, которые Артур Мэйчен создал
в прозе, а Кларк Эштон Смит оживил в своих стихах и живописных полотнах.
     Смуглый,  хрупкого  сложения  и  несколько  неряшливого  вида,  он вяло
откликнулся на мой  стук в  дверь и, не поднимаясь  с места, спросил что мне
нужно. Когда  я назвал  себя,  он проявил  некоторый интерес: видимо, в свое
время  мой  дед  разбудил  в  нем  любопытство,  анализируя   его   странные
сновидения,  хотя  так  и  не  раскрыл  перед  ним  истинной причины  своего
внимания. Я также  не прояснил для  него  этой  проблемы,  но  тем не  менее
постарался его разговорить.
     Спустя  очень  короткое   время  я   смог  полностью  убедиться  в  его
несомненной  искренности,  поскольку манера,  в  которой он говорил  о своих
снах, рассеяла мои подозрения. Эти  сновидения  и их след в  бессознательном
сильнейшим  образом повлияли  на его творчество. Он показал  мне  чудовищную
статую,  контуры  которой оказали  на  меня такое воздействие, что заставили
едва  ли не задрожать  от заключенной в ней  мощной и темной силы. Он не мог
припомнить  никаких  иных впечатлений,  вдохновивших  его на  это  творение,
помимо своего "сонного барельефа", причем  контуры фигуры возникали под  его
руками сами собой.  Это был, несомненно, образ гиганта, созданный его бредом
во время горячки. Очень скоро стало совершенно ясно, что он понятия не имеет
о  тайном  культе, хотя настойчивые  расспросы моего  деда  наводили его  на
какие-то мысли;  тут,  признаться, я вновь подумал, что он  каким-то образом
мог быть наведен на свой кошмарные образы.
     Он рассказывал  о своих снах в необычной  поэтической манере; пробуждая
меня воочию  увидеть  ужасающие  картины  сырого  циклопического  города  из
скользкого  зеленоватого  камня  --  чья  геометрия,  по  его  словам,  была
совершенно    неправильной   --   и   явственно   расслышать    беспрерывный
полусознательный зов из-под земли: "Цтулху фхтагн! Цтулху фхтагн!"
     Слова эти  составляли  часть  жуткого призыва, обращенного  к  мертвому
Цтулху, лежащему  в  своем  каменном склепе  в  Р'льехе, и  я,  несмотря  на
укоренившийся во мне рационализм, почувствовал  глубокое волнение. "Уилкокс,
-- подумал я, -- все-таки слышал раньше  об  этом культе, возможно  мельком,
случайно, и вскоре позабыл о нем, а воспоминание это растворилось в массе не
менее  жутких  вещей, прочитанных в  книгах  и  бывших  плодом его фантазии.
Позднее,  силу  его   острой   впечатлительности,  эти  воспоминания   нашли
воплощение в  снах,  в барельефе,  и в этой жуткой статуе, которую я  увидел
сегодня; таким образом его  мистификация была ненамеренной". Молодой человек
относился  к  тому типу людей, чья склонность к  аффектации и дурные  манеры
раздражали меня; однако, это ничуть не мешало  отдать должное его таланту  и
искренности.  Мы  расстались  вполне  дружески  и  я  пожелал ему  всяческих
успехов, которых несомненно заслуживал его художественный дар.
     Проблема  таинственного  культа продолжала  меня  волновать,  время  от
времени мне давалось  встретиться  с коллегами деда и узнать их точку зрения
на его истоки.  Я  посетил Новый Орлеан,  побеседовал с Легрессом и  другими
участниками того  давнего  полицейского  рейда, увидел устрашающий  каменный
символ и даже  смог  опросить  кое-кого  из живых  пленников-уродцев. Старик
Кастро, к сожалению, умер несколькими годами раньше. То, что я смог получить
из первых рук, подтвердило известное мне  из рукописи моего деда и,  тем  не
менее, вновь взволновало меня; теперь уже я не сомневался, что напал на след
совершенно  реальной,  исключительно тайной и очень древней религии, научное
открытие  которой  сделает  меня  известным  антропологом.  Моей   тогдашней
установкой  по-прежнему оставался  абсолютный материализм (хотелось  бы мне,
чтобы   и   теперь   он  сохранился),  и   меня   крайне   раздражало  своей
непозволительной алогичностью совпадение по времени невероятных сновидений и
событий,  в  том числе отраженных  и  в газетных  вырезках,  которые  собрал
покойный профессор Эйнджелл.
     И вот тогда я начал  подозревать, а сегодня уже могу утверждать, что  я
это  знаю -- смерть моего деда была далеко не естественной. Он упал на узкой
улочке, идущей  вверх по холму, кишмя  кишащей  всякими заморскими  уродами,
после  того, как  его толкнул моряк-негр, Я не  забыл, что  среди служителей
культа  в Луизиане  было  много людей  смешанной крови  и  моряков,  и  меня
нисколько не  удивили  сообщения  об отравленных  иголках  и  других  тайных
методах, столь же бесчеловечных и древних, как тайные обряды и ритуалы.  Да,
в  самом  деле, Легресса и его  людей  никто не тронул, однако,  в  Норвегии
загадочной  смертью закончил свой  путь  моряк,  бывший  свидетелем подобной
оргии.  Разве  не   могли  сведения  о  тщательных  расследованиях,  которые
предпринял мой дед после получения данных о снах скульптора, достичь чьих-то
ушей?  Я думаю,  что  профессор Эйнджелл умер потому, что слишком много знал
или, по крайней мере, мог узнать слишком много. Суждено ли мне  уйти так же,
как ему, покажет будущее, ибо я уже сейчас знаю слишком многое...


        III. Морское безумие

     Если бы небесам захотелось когда-нибудь совершить для меня благодеяние,
то  таковым  стало  бы  полное устранение  последствий  случайного  стечения
обстоятельств, которое  побудило меня  бросить взгляд на одну бумагу. В иной
ситуации  ничего не могло бы заставить меня  посмотреть на этот старый номер
австралийского  журнала  "Сиднейский бюллетень" от  18  апреля 1925 года. Он
ускользнул  от  внимания  и той фирмы, которая занималась сбором  газетных и
журнальных вырезок для моего деда,
     К тому времени я почти оставил изучение того, что мой дед назвал "Культ
Цтулху", и  находился  в гостях у одного своего друга, ученого из Патерсона,
штат  Нью-Джерси,  хранителя местного музея, довольно известного специалиста
по  минералогии. Рассматривая как-то образцы камней  из  запасников музея, я
обратил внимание  на странное  изображение на старой  бумаге, постеленной на
полке под  камнями. Это как раз  и  был  "Сиднейский бюллетень", о котором я
упомяну~1,  а  картинка  же представляла собой выполненное методом автотипии
изображение страшной каменной фигурки, почти идентичной той, которую Легресс
обнаружил на болотах.
     С  жадностью  вытащив  журнал  из-под драгоценного груза  коллекции,  я
внимательно  просмотрел  заметку   и  был  разочарован  ее  малым   объемом.
Содержание ее, однако,  было необычайно важным  для моих  изрядно выдохшихся
поисков  и поэтому я аккуратно вырезал заметку из  журнала, В ней сообщалось
следующее:
     "ОБНАРУЖЕНО ТАИНСТВЕННОЕ
     БРОШЕННОЕ СУДНО"
     "Неусыпный" Прибывает с Неуправляемой Новозеландской Яхтой  на Буксире.
Один Живой и Один Мертвый Обнаружены на Борту. Рассказ  об Отчаянной Битве и
Гибели на Море. Спасенный Моряк  Отказывается Сообщить Подробности Странного
Происшествия, У Него Обнаружен Причудливый Идол. Предстоит Расследование.
     Грузовое  судно   "Неусыпный",   принадлежащее   компании   "Моррисон",
отправившееся  из  Вальпараисо,  подошло сегодня  утром  к своему  причалу в
Дарлинг-Харборе, имея  на  буксире  пробитую и  неуправляемую, но  прекрасно
вооруженную  паровую  яхту "Бдительная" из Данедина, Новая Зеландия, которая
была замечена 12 апреля в 34 градусах  21 минуте южной широты и 152 градусах
17  минутах западной  долготы с  одним живым  и  одним мертвым  человеком на
борту.
     "Неусыпный"  покинул  Вальпараисо  25  марта  и  2  апреля  значительно
отклонился к  югу от своего  курса  из-за  необыкновенно сильного  шторма  и
гигантских волн, 12 апреля  было обнаружено брошенное судно; яхта  на первый
взгляд казалась  совершенно пустой, однако затем там заметили  одного живого
человека в  полубессознательном  состоянии и  одного покойника, умершего  не
менее недели назад.
     Оставшийся  в  живых   сжимал   в   руках  страшного  каменного   идола
неизвестного  происхождения;  примерно футовой высоты, в  отношении которого
специалисты Сиднейского университета,  королевского Общества, а  также Музея
Кдлледж-стрит признали свою полную неосведомленность. Сам оставшийся в живых
матрос утверждает, что обнаружил эту вещь в салоне яхты, в небольшом  резном
алтаре довольно
     , грубого образца.
     Этот  человек,  после  того  как  пришел в  чувство,  рассказал  весьма
странную  историю  о  пиратстве  и  кровавой  резне.  Он  назвался  Густавом
Йохансеном, норвежцем,  вторым  помощником  капитана  на  двухмачтовой шхуне
"Эмма" из Окленда,  которая  отплыла  в  Каллао 20  февраля,  имея на  борту
команду из одиннадцати человек.
     Он рассказал, что "Эмма" задержалась  в  пути и была  отнесена к югу от
своего курса сильным  штормом 1-то марта,  и 22 марта  в  49  градусах и  51
минуте южной широты и 128 градусах и 34  минутах  западной долготы встретила
"Бдительную", управляемую странной и зловещего вида  командой  из  канаков и
людей  смешанной  расы.  Получив повелительное  требование повернуть  назад,
капитан Коллинз, отказался выполнить его; и тут странный  экипаж без всякого
предупреждения  открыл, яростный огонь по  шхуне  из  батареи медных  пушек,
составлявших вооружение яхты.
     Команда "Эммы", как сказал  оставшийся в  живых,  приняла вызов и, хотя
шхуна уже  начала тонуть от пробоин  ниже  ватерлинии, смогла подвести шхуну
бортом к борту яхты, проникнуть на нее и вступить в схватку с диким экипажем
на  палубе.  В результате этой  схватки  они  были принуждены  перебить всех
дикарей, хотя тех было несколько больше, из- за  их яростного и  отчаянного,
хотя и довольно неуклюжего сопротивления.
     Трое из  экипажа "Эммы"  были убиты,  среди них --  ' капитан Коллинз и
первый помощник  Грин;  оставшиеся восемь  под  командой  второго  помощника
Иохансена взяли на себя управление захваченной яхтой, двигаясь своим  курсом
с  целью  определить, были  ли у экипажа  яхты  причины требовать от них его
изменения.
     На следующий день они увидели  маленький остров и, причалив, высадились
на  него, хотя  никто из них не знал ранее о его существовании в этой  части
океана;  шестеро почему-то погибли  на этом  острове,  причем  в  этой части
своего рассказа Йохансен стал крайне  сдержанным и скрытным, сообщив  лишь о
том, что они упали в глубокую расщелину в скалах.
     Позднее,  по  всей видимости, он и его оставшийся в живых напарник сели
на яхту и попытались управлять ею, но 2 апреля оказались жертвами шторма.
     С этого момента и по день своего спасения 12 апреля,  Йохансен мало что
помнит, в  частности  не  может  указать, когда умер  его  напарник,  Уильям
Брайден. Смерть последнего,  как показал осмотр, не была вызвана какими-либо
явными   причинами   и  по   всей   вероятности   произошла   в   результате
перевозбуждения или атмосферных явлений.
     Из Данедина  по  телеграфу  сообщили,  что  "Бдительная"  была,  хорошо
известным торговым  судном, курсировавшим между островами  Тихого  океана, и
что она пользовалась дурной репутацией по всему побережью; Ей владела группа
представителей смешанных  рас,  достаточно необычная,  чьи частые  сборища и
ночные  путешествия в лесную чащу давали пищу для немалого  любопытства; она
вышла в  море в большой спешке сразу же после шторма  и подземных толчков  1
марта.
     Наш оклендский  корреспондент сообщает, что  "Эмма" и  ее экипаж  имели
чрезвычайно высокую репутацию, а Йохансена характеризует как трезвомыслящего
и достойного человека.
     Адмиралтейство  назначило  расследование  этого  происшествия,  которое
начнется уже завтра; в ходе расследования будет предпринята попытка получить
от Йохансена более обширную информацию, чем данная им в настоящее время.
     Вот  и вся  заметка вместе с фотоснимком дьявольского  изображения;  но
какую же цепь ассоциаций  она  вызвала у меня! Ведь  все это было бесценными
новыми  сведениями относительно культа Цтулху  и  подтверждало, что он имеет
отношение  к  морю,  а  не  только  к  земле.  В  самом  деле, каким мотивом
руководствовался  смешанный  экипаж, когда приказал "Эмме" повернуть  назад,
столкнувшись  с  ней  на своем  пути  с  ужасным  идолом?  Что  это  был  за
неизвестный  остров,  на котором умерли  шестеро членов  экипажа "Эммы" и  о
котором помощник Йохансен так не хотел рассказывать? Что было вскрыто в ходе
расследования, предпринятого адмиралтейством, и что знали об этом  гибельном
культе в  Данедине? И самое главное -- какая  глубокая и  сверхъестественная
связь  существовала  между  этими датами  и  различными  поворотами событий,
зафиксированных моим дедом? Наличие такой зловещей связи было очевидным...
     1 марта  -- по-нашему --  28 февраля  в  соответствии  с  международной
демаркационной линией суточного времени -- были  землетрясение и  шторм.  Из
Данедина  "Бдительная" и  ее шумный экипаж вышли весьма поспешно, как  будто
подчиняясь чьему-то настоятельному  требованию, и в это же  время  на другом
конце  земли  поэты  и  художники  начали  видеть  в  своих  снах  странный,
пропитанный сыростью циклопический город, а юный скульптор вылепил во сне из
глины фигурку наводящего ужас Цтулху. 23 марта экипаж "Эммы" высаживается на
неведомом острове, где оставляет потом шестерых мертвецов; и  именно в  этот
день  сны  чувствительных людей  приобретают  особую  яркость,  и  кошмар их
усиливается  сценой  преследования  гигантским  монстром,  в  этот  же  день
архитектор сходит с ума, а скульптор неожиданно впадает в горячечный бред! А
что же  сказать по поводу шторма 2 апреля -- дня,  когда все сны о сочащемся
влагой городе  неожиданно  прекращаются  и  когда  Уилкокс  чудесным образом
избавляется от странной лихорадки? Что все это означает -- наряду с намеками
старого Кастро  об ушедших под  толщу вод Старейшинах, пришедших со звезд, и
их  грядущем царствовании;  культе верующих  в  них и их способности владеть
сновидениями?  Неужели  я  балансирую  на  самом  краю  космического  ужаса,
лежащего за  пределами того, что может постичь и  вынести человек?  Если это
так,  то второе апреля  каким-то  образом  остановило ту чудовищную  угрозу,
которая уже начала осаду души Человечества.
     В тот  же вечер,  отправив несколько  телеграмм, я попрощался  со своим
хозяином и сел на поезд до Сан-Франциско. Менее, чем через месяц я уже был в
Данедине,  где,  однако,  мало  что  было  известно  о  странных  служителях
небывалого культа, которые порой захаживали в портовые таверны, Разного рода
отбросы  общества были слишком банальной  темой для  упоминания; хотя ходили
смутные слухи относительно одного путешествия, совершенного этими уродцами в
глубь  острова,   во   время  которого  с  отдаленных  холмов  были   слышны
приглушенные звуки барабана и виднелись красные языки
     пламени.
     В  Окленде я узнал, что  по  возвращении  Йохансена  его  русые  волосы
оказались  совершенно седыми;  вернувшись  после поверхностного и  неполного
допроса в Сиднее, он продал свой коттедж на Вест-стрит в Данедине и вместе с
женой уехал к  себе  в Осло. О  своем необычайном приключении он рассказывал
друзьям не больше, чем сообщил представителям адмиралтейства, так что они не
могли ничего добавить и помогли мне лишь тем, что дали его адрес в Осло.
     После  этого  я  отправился  в  Сидней   и   совершенно  безрезультатно
побеседовал   с  моряками  и   участниками  адмиралтейского  суда.  Я  видел
"Бдительную", ныне  проданную и используемую как торговое судно, на Круговом
Причале  Сиднейской  бухты,  но  ее  внешний  вид  ничего не добавил к  моим
сведениям.  Скрюченная фигурка со своей жуткой головой, драконьим туловищем,
крыльями  и  покрытым  иероглифами  пьедесталом  теперь  хранилась  в  музее
Гайд-Парка; я долго и внимательно осматривал ее, обнаружив вещь, выполненную
с  исключительным искусством,  столь  же  таинственную,  пугающе  древнюю  и
внеземную  по  материалу,  как  и  меньший  по размеру  экземпляр  Легресса.
Хранитель  музея,  геолог по  специальности,  сказал  мне,  что  считает  ее
чудовищной  загадкой,  поскольку  на  земле не  существует  такого камня, из
которого  она могла быть изготовлена.  Тут я  с содроганием  вспомнил  слова
старого Кастро,  которыми  он  описывал Легрессу  Старейшин; "Они пришли  со
звезд и принесли с собой Свои изображения".
     Все это настолько захватило меня, что я направился в Осло для встречи с
Йохансеном. Добравшись до Лондона, я пересел там на корабль,  отправлявшийся
в норвежскую столицу, и  в  один из осенних  дней вышел на набережную в тени
Эдеберга,  Йохансен проживал, как я  узнал, в  Старом Городе короля Харольда
Хаардреда, сохранявшего имя "Осло"  на  протяжении  всех веков, пока больший
город маскировался  под  именем "Христиания", Я немного  проехал на такси  и
вскоре  с  бьющимся  сердцем  постучал в  дверь  чисто старинного  домика  с
оштукатуренным  фасадом. Женщина  в  черном с  печальным лицом выслушала мои
объяснения и на неуверенном английском сообщила  ошеломившую меня новость;--
Густав Йохансен умер.
     Он  прожил  совсем недолго  после  своею возвращения, сказала его жена,
потому что события 1925 года его надломили. Он рассказал  ей не  больше, чем
всем остальным, однако оставил большую рукопись -- "Технические Детали", как
он говорил -- на  английском  языке, вероятно для  того, чтобы уберечь  свою
жену от  риска случайно с ней ознакомиться.  Однажды,  когда  он проходил по
узкой улочке близ Готенбургского дока, из чердачного окна  одною из домов на
него упала  связка  каких-то  бумаг  и  сбила с  ног. Двое матросов-индийцев
помогли  ему подняться,  но он скончался еще до прибытия медицинской помощи.
Врачи  не нашли никакой  очевидной причины смерти  и приписали ее  сердечной
недостаточности и ослабленному состоянию.
     С  тех пор меня  снедает постоянный и навязчивый темный страх и я знаю,
что  он не оставит меня, пока  я не найду  свой конец,  "случайно"  или  еще
как-нибудь. Убедив вдову, что ознакомление с "Техническими Деталями" -- цель
моего столь долгого путешествия, я смог  получить рукопись и начал читать ее
на обратном пути в Лондон.
     Это было непритязательное и  довольно бессвязное сочинение  --  попытка
простого моряка написать  задним числом дневник происшедших с ним событий --
день за днем восстановить то самое ужасное последнее путешествие, Я  не могу
передать  его  дословно,  учитывая   всю  туманность  изложения,  повторы  и
перегруженность излишними деталями,  но  я постараюсь  следовать сюжету так,
чтобы  вы  поняли, почему  звук воды, бьющей в борта корабля, стал для  меня
постепенно настолько невыносимым,  что  я  вынужден  был заткнуть  свои  уши
ватой.
     Йохансен, слава Богу, хотя увидел и Город  и Существо, узнал не все. Но
описанного им вполне хватило, чтобы я лишился спокойного сна. Стоит мне лишь
подумать о  том,  что  таится совсем  рядом  с  нашей жизнью, о  проклятиях,
пришедших сюда с седых  звезд  и  спящих теперь под толщей морских  вод,  об
известном зловещему культу и им хранимом, как ужас пронизывает меня до мозга
костей.
     Путешествие Йохансена  началось  именно так,  как он  сообщил  комиссии
адмиралтейства. "Эмма",  груженная балластом,  покинула  Окленд 20 февраля и
почувствовала на себе полную  силу вызванной подземным толчком бури, которая
подняла со  дна  моря  ужасы, наполнившие  сны  многих  людей.  Впоследствии
корабль снова  подчинился управлению и стал быстро продвигаться вперед, пока
не  оказался  остановленным  "Бдительной" 22 марта,  и я  смог почувствовать
горечь и сожаление помощника капитана, когда  он описывал,  как  подверглась
обстрелу,  а  затем  и затонула,  их  шхуна. С  нескрываемым  отвращением он
сообщал о смуглолицых служителях культа, находившихся на борту "Бдительной".
По-видимому  в  них  было что-то такое, что-то небывало  гнусное, отчего  их
уничтожение превращалось почти в священный долг -- именно поэтому Йохансен с
нескрываемым недоумением воспринял  обвинение  самого  себя и своих  людей в
жестокости,  прозвучавшее  во  время   слушания  в  суде.  Затем,   движимые
любопытством,  люди  Йохансена  мчались вперед на  захваченной  яхте,  пока,
находясь  в 47  градусах 9  минутах южной широты и  126 градусах  43 минутах
западной долготы, не наткнулась на береговую линию, где посреди липкой грязи
и  ила обнаружили поросшую тростником каменную кладку,  которая была не  чем
иным,  как материализованным ужасом той  планеты -- кошмарным городом-трупом
Р'льехом,  построенном  в  незапамятные доисторические  времена  гигантскими
отвратительными созданиями, спустившимися с темных звезд, Там лежали великий
Цтулху  и  его  несметные  полчища,  укрытые  в зеленых  осклизлых  каменных
усыпальницах, посылавшие те самые послания, которые в  виде ночных  кошмаров
проникали в  сны чутких людей,  а  верных  слуг призывали в поход с  миссией
освобождения и  возрождения своих  повелителей.  Обо всем  это Йохансен и не
подозревал, но видит  Бог, вскоре он увидел  столько, что этою  было  вполне
достаточно!
     Я  предположил,  что  только  самая   верхушка  чудовищной,  увенчанной
монолитом  цитадели,   под  которой  лежал  великий  Цтулху,  выступала  над
поверхностью воды. Когда же я подумал о протяженности той  части, что уходит
вглубь, у меня сразу же возникла мысль самоубийстве.  Йохансен и его матросы
были охвачены  благоговейным  ужасом  перед лицом космического величия этого
влажного  Вавилона  древних  демонов,  и,  по  всей  видимости,  без  всякой
подсказки догадались, что это не могло  быть  творением  нашей  или же любой
другой  цивилизации  с  планеты   Земля.   Трепет  от   немыслимого  размера
зеленоватых  каменных  блоков,  от  потрясающей  высоты  огромного   резного
монолита,  от ошеломляющего сходства колоссальных  статуй  и  барельефов  со
странной  фигуркой,  обнаруженной в  корабельном алтаре  "Бдительной",  явно
чувствуется в каждой строке бесхитростного повествования помощника капитана.
     Не имея представления о том, что такое футуризм, Йохансен, тем не менее
приблизился  к  нему  в своем изображении  города.  Вместо точного  описания
какого-либо   сооружения   или  здания,  он  ограничивается  только   общими
впечатлениями от гигантских углов  или каменных плоскостей  --  поверхностей
слишком больших, чтобы они  были созданы на этой планете,  вдобавок покрытых
устрашающими изображениями и письменами. Я упомянул здесь ею высказывания об
углах, поскольку это напомнило  мне один  момент в рассказе  Уилкокса  о его
сновидениях. Он сказал,  что геометрия пространства, явившегося  ему во сне,
была аномальной,  неэвклидовой и пугающе наполненной сферами и  измерениями,
отличными от привычных нам.  И вот  теперь малограмотный матрос почувствовал
то же  самое, глядя на ужасную реальность. Йохансен и его команда высадились
на  отлогий  илистый  берег  этого  чудовищного  акрополя, и стали, скользя,
карабкаться вверх по титаническим, сочащимся влагой блокам, которые никак не
могли быть  лестницей для смертных. Даже солнце на небе выглядело искаженным
в миазмах, источаемых этой погруженной в море громадой, а угроза и опасность
злобно притаилась  в  этих безумных, ускользающих  углах резного  камня, где
второй взгляд  ловил  впадину на том  месте,  на котором первый  обнаруживал
выпуклость.
     Нечто  очень  похожее  на  страх охватило всех путешественников еще  до
того, как они увидели что-либо кроме камней, ила и водорослей. Каждый из них
убежал бы, если бы не боязнь подвергнуться насмешкам со стороны остальных, и
потому они только делали вид, будто что-то ищут -- как оказалось, совершенно
безрезультатно -- какой-нибудь небольшой сувенир на память об этом месте.
     Португалец Родригес был первым,  кто  забрался  на подножие  монолита и
крикнул, что обнаружил  нечто интересное. Остальные  подбежали  к нему и все
вместе  с  любопытством  уставились на огромную  резную дверь с уже знакомым
изображением головоногого дракона. Она была похожа, писал Йохансен, на дверь
амбара;  они  все  сразу  поняли,  что  это  именно  дверь  из-за  витиевато
украшенной перемычки, порога и косяков, хотя они не смогли решить;. лежит ли
она  плоско, как дверь-люк,  или стоит косо, как дверь внешнего погреба. Как
говорил Уилкокс, геометрия здесь была совершенно неправильной. Нельзя было с
уверенностью сказать, расположены море и поверхность земли горизонтально или
нет,     поскольку    относительное     расположение    всего    окружающего
фантасмагорически менялось.
     Брайден  нажал  на камень  в  нескольких местах,  но  безуспешно. Тогда
Донован аккуратно ощупал всю  дверь по  краям, нажимая на  каждый участок по
отдельности. Он карабкался вдоль гигантского покрытого  плесенью камня -- то
есть, можно было подумать, что он карабкается, если только вещь эта все-таки
не лежала горизонтально, Затем очень мягко и медленно панель размером в  акр
начала опускаться вниз  и  они поняли, что она  балансировала в неустойчивом
равновесии,  Донован соскользнул  вниз вдоль  косяка, присоединился  к своим
товарищам,  и  теперь   они  все  вместе  наблюдали  за  странным  снижением
чудовищного  резного  портала.  В  этом фантастическом  мире призматического
искажения,  плита двигалась совершенно неестественно,  по диагонали, так что
все правила движения материи и законы перспективы казались 'нарушенными.
     Дверной проем был черным, причем темнота  казалась почти  материальной.
Через  какие-то  мгновения  этот  мрак  вырывался  наружу,  как  дым   после
многовекового  заточения, а  по  ": мере том как  он  вплывал  в  сморщенное
горбатое небо  на  хлопающих  перепончатых крыльях,  на  глазах  у них стало
меркнуть  солнце. Из  открывшихся глубин поднимался  совершенно  невыносимый
смрад, а отличавшийся острым слухом Хоукинс  уловил отвратительный хлюпающий
звук, доносившийся  снизу. И вот  тогда, неуклюже громыхая  и источая слизь,
перед  ними  появилось  Оно  и  наощупь  стало  выдавливать  Свою   зеленую,
желеобразную  безмерность через черный дверной проем в испорченную атмосферу
ядовитою безумною города.
     В   этом   месте  рукописи  почерк   бедняги   Йохансена   стал   почти
неразборчивым, Из шести человек, не вернувшихся на корабль, двое умерли  тут
же,  на месте --  по его мнению,  просто  от страха.  Существо описать  было
невозможно -- ибо нет языка, подходящего для передачи  таких пучин кричащего
вневременного  безумия,  такого  жуткого  противоречия всем законам материи,
энергии и  космического  порядка. Шагающая  или  точнее,  ковыляющая  горная
вершина.  Боже праведный!  Что же удивительного в том, что на  другом  конце
земли  выдающийся  архитектор  сошел  с  ума,   а  бедный  Уилкокс,  получив
телепатический сигнал, заболел лихорадкой? Зеленое, липкое порождение звезд,
пробудилось,  чтобы заявить свои права. Звезды  вновь  заняли  благоприятное
положение, и  то,  чего  древнему культу не  удалось  добиться  всеми своими
ритуалами,  было  по  чистой  случайности   осуществлено  кучкой  совершенно
безобидных моряков. После миллиардов лет  заточения великий Цтулху был вновь
свободен и жаждал насладиться этой свободой.
     Трое  были сметены гигантскими  когтями прежде,  чем  кто-  то  из  них
пошевелился. Упокой  Господь  их душу,  если где -- нибудь  в этой Вселенной
есть  место  для упокоения. Это были  Донован, Гуэрера  и  Энгстром.  Паркер
поскользнулся, когда оставшиеся в живых, потеряв голову от страха, неслись к
лодке по гигантским ступеням, покрытым  зеленой коркой,  и  Йохансен уверял,
что Паркер  был  словно  проглочен каменной кладкой. В конце концов до лодки
добежали  только  Брайден  и  сам Йохансен:  они отчаянно  начали  грести  к
"Бдительной",  а  чудовище  шлепнулось  в   воду  и   теперь,  теряя  время,
барахталось у берега.
     Несмотря  на   явную   нехватку  рабочих   рук   им  удалось  запустить
"Бдительную" и  отплыть. Медленно  набирая ход,  яхта  начала вспенивать эту
мертвую воду,  а между тем, возле  каменных нагромождений гибельного берега,
который  никак  нельзя  было назвать  землей, титаническое  Существо  что-то
бормотало   и  пускало  слюни,  как  Полифем,   посылающий  проклятия  вслед
удаляющемуся  кораблю  Одиссея.  Затем  великий  Цтулху,  многократно  более
мощный,  чем легендарные Циклопы, начал  преследование,  поднимая гигантские
волны своими космическими гребками. Брайден потерял рассудок.
     С того момента он все время только смеялся с  короткими паузами до  тех
пор, пока смерть не настигла его. Йохансен же почти в полном отчаянии бродил
по палубе, не зная, что
     предпринять.
     Однако  Йохансен  все-таки  не  сдался.  Зная,  что Существо без  труда
настигнет "Бдительную", даже  если двигаться на  всех  парах, он  решился на
отчаянный шаг: установив машину на самый полный, взлетел на  мостик и  резко
развернул штурвал. Поднялись мощные волны и закипела  соленая вода. Когда же
машина вновь набрала  полные  обороты, храбрый норвежец направил нос корабля
прямо  на преследующее  его чудовищное желе, возвышавшееся над грязной пеной
кормой   дьявольского  галеона.  Чудовищная  верхняя  часть  головоногого  с
развевающимися щупальцами  поднималась почти  до бушприта  стойкой яхты,  но
Йохансен вел корабль вперед.
     Раздался  взрыв,  как  будто  лопнул  гигантский  пузырь,  за   ним  --
отвратительный  звук   разрезаемой   титанической   медузы,   сопровождаемый
зловонием тысячи разверстых могил.
     За один миг корабль накрыло едкое и ослепляющее зеленое облако, так что
была  видна  лишь  яростно  кипящая   вода   за  кормой;   и  хотя  --  Боже
всемилостивый! -- разметавшиеся клочья безымянного посланца звезд постепенно
воссоединялись в свою тошнотворную первоначальную форму, дистанция между ним
и яхтой стремительно увеличивалась.
     Все было кончено. С того момента Йохансен  сидел в рубке,  рассматривал
фигурку идола,  да  еще время от времени  готовил  нехитрую  еду для себя  и
сидящего рядом смеющегося безумца. Он даже не пытался управлять судном после
отчаянной гонки, поскольку силы, казалось, полностью оставили его. Затем был
шторм 2 апреля и сознание Йохансена начало затуманиваться. Возникло ощущение
вихревого  призрачного кружения в водоворотах  бесконечности, бешеной скачки
сквозь  вертящиеся вселенные на хвосте кометы, хаотических бросков из бездны
на  луну  и оттуда назад,  в бездну,  сопровождавшееся истерическим  хохотом
веселящихся  древних  богов  и  зеленых, машущих  перепончатыми  крыльями  и
гримасничающих бесов Тартара.
     Посреди этого сна  пришло спасение --  "Неусыпный", адмиралтейский суд,
улицы Данедина и долгое возвращение  домой в старый дом у Эдеберга. Он  не в
состоянии был рассказать о  случившемся --  его приняли  бы за сумасшедшего.
Перед  смертью он должен был описать происшедшее, но так, чтобы жена  ничего
не узнала. Смерть представлялась ему благодеянием, если только она могла все
стереть из его памяти. Таков был документ, который я прочел, и затем положил
в жестяной ящик рядом с  барельефом и бумагами профессора Эйнджелла. Сюда же
будут  помещены и мои  собственные записи  -- свидетельство  моего  здравого
рассудка  и,  таким образом,  соединится в единую  картину  то, что,  как  я
надеюсь,  никто  больше  не  сможет собрать  воедино.  Я  заглянул  в  глаза
вселенского ужаса и с этих пор даже весеннее небо  и  летние цветы отравлены
для меня его ядом. Но, я думаю,  что мне не  суждено жить долго. Так же, как
ушел из жизни мой  дед, как ушел бедняга Йохансен, так же предстоит покинуть
этот мир и мне, Я слишком много знаю, а ведь культ все еще жив.
     Цтулху тоже  еще жив, и, как я  предполагаю, снова  обитает  в каменной
бездне, хранящей его  с тех времен, как появилось наше солнце. Его проклятый
город вновь ушел под воду, ибо "Неусыпный"  беспрепятственно прошел над этим
местом  после апрельского  шторма;  но  его служили на земле  все еще вопят,
танцуют и приносят  человеческие жертвы  вокруг  увенчанных фигурками  идола
монолитов в пустынных местах. Должно быть, он пока  еще удерживается в своей
бездонной черной пропасти, иначе весь мир сейчас кричал бы от страха и бился
в припадке  безумия. Кто  знает  исход? Восставший может уйти  в  бездну,  а
опустившийся в бездну  может вновь восстать. Воплощение  вселенской мерзости
спит  в глубине,  ожидая  своего  часа,  а  смрад гниения  расползается  над
гибнущими городами людей. Настанет время -- но я не  должен и не могу думать
об этом! Молю  об одном -- коль мне не суждено будет пережить эту  рукопись,
пусть мои душеприказчики  не совершат безрассудства и не дадут другим  людям
ее прочесть.



   Говард Лавкрафт.
   Крысы в стенах



     16 июля  1923 года, после окончания восстановительных работ, я переехал
в  Эксхэм  Праэри. Реставрация была  грандиозным  делом,  так  как от  давно
пустовавшего здания  остались только полуразрушенные  стены и  провалившиеся
перекрытия. Однако этот замок был колыбелью моих предков, и  я не считался с
расходами.  Никто  не  жил  здесь со времени ужасной  и  почти  необъяснимой
трагедии, происшедшей с  семьей  Джеймса Первого,  когда погибли сам хозяин,
его пятеро детей и несколько  слуг. Единственный  оставшийся  в  живых  член
семьи, третий сын барона, мой непосредственный предок, вынужден был покинуть
дом, спасаясь от страха и подозрений.
     После  того, как третий  сын барона был объявлен убийцей, поместье было
конфисковано  короной.  Он   не   пытался  оправдаться   или   вернуть  свою
собственность.  Объятый  страхом,  большим, чем  могут  пробудить  угрызения
совести и закон, он горел одним желанием - никогда больше не видеть древнего
замка. Так Уолтер де ла Поэр, одиннадцатый  барон Эксхэм, бежал в  Виргинию.
Там он стал родоначальником  семейства, которое к началу следующего столетия
было известно под фамилией Делапоэр.
     Эксхэм Праэри оставалось необитаемым, затем  было присоединено к землям
семьи  Норрис.  Здание  пользовалось  вниманием  ученых,  исследовавших  его
сложную архитектуру: готические башни на сакском или  романском основании, с
еще более древним фундаментом, друидической или  подлинной кимбрской кладки.
Фундамент был  очень своеобразным, и с одной стороны он вплотную примыкал  к
высокой  известняковой  скале,  с  края которой бывший монастырь  смотрел  в
пустынную долину, в трех милях к западу от деревни Анкестер.
     Насколько этот памятник ушедших столетий притягивал к себе архитекторов
и археологов, настолько ненавидели его местные  жители. Ненависть зародилась
еще в те времена, когда здесь жили мои предки,  и не остыла до сих пор, хотя
здание уже окончательно обветшало и поросло мхом. Я и дня не успел побыть  в
Анкестере, как услышал,  что происхожу из  проклятого дома. А на этой неделе
рабочие  взорвали  Эксхэм Праэри и  сейчас сравнивают с землей  развалины. Я
всегда  неплохо представлял себе генеалогическое древо нашей семьи, известен
мне и  тот факт,  что мой американский  предок уехал в  колонии  при  весьма
странных обстоятельствах. Однако с деталями я не был знаком, так как в семье
сложилась   традиция    умолчания    о   прошлом,   В   отличие   от   наших
соседей-плантаторов,  мы  не  хвастались  предками  крестоносцами,   героями
средних  веков  или  эпохи   Возрождения.  Все  исторические   бумаги  семьи
содержались  в   запечатанном   конверте,  который   до   Гражданской  войны
передавался  отцом  старшему  сыну  с  наказом  вскрыть  после  его  смерти.
Основания  для  гордости были  добыты  нашей семьей уже  в самой  Америке  и
виргинские  Делапоэры всегда уважались  в  обществе,  хотя  слыли  несколько
замкнутыми и необщительными.
     Во время войны наше  благополучие пошатнулось, был  сожжен Карфакс, наш
дом  на  берегу реки Джеймс.  Во  время  того  безумного  погрома  погиб мой
престарелый дед, а вместе с ним пропал и конверт, хранящий наше прошлое. Мне
тогда   было  семь   лет,  но   я  хорошо   помню   тот   день   -   выкрики
солдат-федералистов, визг женщин, стенания и молитвы негров.  Мой отец в это
время был в армии, оборонявшей Ричмонд, и после многочисленных формальностей
нас с матерью отправили через линию фронта к нему.
     После  войны  мы все переехали на Север, откуда была родом  моя мать. Я
прожил  там до старости и стал  настоящим янки. Ни я, ни мой отец не знали о
содержимом семейного конверта; я втянулся в  массачусетский бизнес и потерял
всякий интерес к тайнам, несомненно, присутствовавшим в истории нашей семьи.
Если бы я только подозревал, с чем они связаны, с какой радостью бросил бы я
Эксхэм Праэри, и лучше бы он остался летучим мышам с пауками и зарос мхом.
     В 1904 году умер  мой  отец, не оставив никакого  послания ни  мне,  ни
моему  единственному сыну, Альфреду,  которого  я  воспитывал сам,  без  его
матери. Именно этот мальчик  изменил порядок передачи  семейных традиций.  Я
мог  поведать ему лишь  несерьезные догадки  о  нашей истории,  но  во время
войны, когда он стал офицером авиации  и служил в Англии,  он написал мне  о
некоторых   интересных   легендах,  касающихся  нашей  семьи.   Очевидно,  у
Делапоэров было яркое и несколько зловещее прошлое, о котором  мой сын узнал
из рассказов своего друга Эдварда Норриса, капитана  авиационного  полка Его
Величества, чьи владения находились возле нашего фамильного замка, в деревне
Анкестер. Поверья местных крестьян были столь колоритны и невероятны, что по
ним можно было писать романы. Конечно, сам Норрис не воспринимал их всерьез,
но они  заинтересовали  моего сына,  и  он описал их мне. Именно эти легенды
пробудили во мне интерес к нашим заокеанским  корням, и я решил приобрести и
реставрировать живописный  старинный  замок, который капитан  Норрис показал
Альфреду  и предложил  выкупить у  его дяди, тогдашнего владельца, за  очень
незначительную сумму.
     В  1918 году я купил Эксхэм  Праэри, но  планы по его  реставрации  мне
пришлось отложить, так как  мой сын вернулся с войны инвалидом. Те два года,
которые он  прожил, я  был настолько  поглощен заботами о  его здоровье, что
даже передал партнерам ведение своих дел.
     В 1921 году  я остался один, без цели, без  дела, на  пороге старости и
решил  занять оставшиеся годы восстановлением приобретенного дома. В декабре
я  ездил  в Анкестер и  познакомился с капитаном Норрисом,  приятным, полным
молодым  человеком, который был высокого мнения о моем сыне.  Он помогал мне
собирать предания  и планы для восстановительных работ. Сам Эксхэм Праэри не
произвел  на  меня особого  впечатления - стоящее  на краю пропасти  скопище
древних  руин, покрытых лишайниками  и грачиными  гнездами,  башни с  голыми
стенами, без полов и какой-либо отделки внутри.
     Но  постепенно передо мной вырисовывался образ  величественного здания,
где  жили  мои предки  триста  лет  назад.  Я  начал  нанимать  рабочих  для
реставрации  и  тут  столкнулся  с  давним  страхом  и  ненавистью  крестьян
Анкестера.  Эти  настроения касались как  самого  замка,  так и всей древней
семьи, и были так сильны, что передавались даже рабочим, нанятым на стороне,
и они разбегались.
     Сын рассказывал мне, что когда он был в Анкестере,  его избегали только
за то, что он -  де ла Поэр. Теперь я почувствовал нечто подобное на  себе и
долго убеждал крестьян, что  почти ничем не  связан  с моими предками.  Даже
после этого  продолжали они недолюбливать меня, и  собирать их легенды я мог
только через Норриса. Похоже, люди  не могли мне простить, - что я собираюсь
восстановить  ненавистный замок,  который они  воспринимали как логово  злых
духов и оборотней.
     Анализируя  собранные  Норрисом предания  и отчеты  ученых, я  пришел к
выводу,  что Эксхэм Праэри стоял на месте очень древнего храма  друидической
или додруидической эпохи.  Мало кто  сомневался, что здесь совершались самые
жуткие обряды, которые, вероятно, потом  влились в культ  Кибелы, занесенный
римлянами.  По  сохранившимся  на  подземной   кладке  надписям  можно  было
прочитать:  "БОЖ...  ВЕЛИК...  МАТЕ...  ТВОРЕ...",  что свидетельствовало  о
культе  Великой  Матери, следовать  которому  безуспешно пытались  запретить
римским  гражданам.  Как  свидетельствуют  раскопки,  Анкестер  был  лагерем
третьего  августианского легиона. Там  храм  Кибелы  процветал и был  всегда
полон   почитателей,  исполнявших   бесчисленные  обряды   под  руководством
фригийского  жреца. Легенда  гласит,  что крах старой религии  не  остановил
оргии в замке, а жрецы перешли в новую веру, не изменив своего образа жизни.
Тайные церемонии  не  прекратились  и после  падения  римского  владычества,
некоторые из  саксов восстановили  разрушенный  храм и,  основав  там  центр
некоего культа, которого боялись  во всех англосакских государствах, придали
ему  сохранившийся  доныне  облик.  Около  1000  года н.  э.  Эксхэм  Праэри
упоминается в  летописи как замок,  окруженный огромным,  неогороженным, так
как  народ  боялся  туда  ходить,   садом,  принадлежащий   таинственному  и
могущественному  монашескому  ордену. Замок не  был разрушен  викингами,  но
после норманнского завоевания он, должно быть, пришел в упадок. Как бы то ни
было,  в  1261 году Генрих Третий даровал замок моему  предку Гилберту де ла
Поэру, первому барону Эксхэмскому.
     До  той  поры  репутация  нашего  рода  была  чиста,  но  потом  что-то
случилось. В летописи 1307 года упомянут один де ла Поэр, "проклятый богом",
а в народных преданиях замок, построенный  на месте  языческого капища, стал
слыть зловещим  и  страшным  местом. Эти  предания вызывали суеверный страх,
усиливающийся  под  гнетом  множества  недомолвок  и  мрачных  намеков.  Они
представляют моих предков порождением демонов, среди которых маркиз де Сад и
Жиль де  Ретц  показались бы невинными детишками, и приписывают  им  вину за
случавшиеся на протяжении нескольких поколений исчезновения людей.
     Самыми отрицательными персонажами легенд были, несомненно, сами  бароны
и  их прямые наследники. Если же какой владелец замка  имел  добропорядочный
нрав, он неизменно умирал быстрой, необъяснимой  смертью, и его сменял новый
злодей.  Казалось, у  баронов Эксхэм был свой  внутрифамильный темный культ,
открытый  даже не  для  всех членов  семьи  и  руководимый старшим  в  роду.
Строился он, по  всей видимости, не столько на  кровном родстве,  сколько на
общности наклонностей,  ибо к нему  принадлежали и люди, вошедшие в семью со
стороны. Например,  леди  Маргарет Тревор, жене Годфри, второго  сына пятого
барона Эксхэма, приписывали тайные убийства детей по всей округе, и зловещие
истории  о женщине-демоне до сих  пор рассказывают в приграничных с  Уэльсом
районах. Упоминается  в балладах, хотя  и по другому поводу, ужасная история
леди Мэри де ла Поэр, вышедшей замуж за герцога  Шрусфильда и  вскоре  после
свадьбы убитой  им  и его  матерью. Священник,  которому они поведали тайную
причину содеянного, благословил убийц и отпустил им грехи.
     Подобные мифы,  полные грубых  предрассудков,  меня задевали.  Особенно
было  неприятно  стойкое  недоверие  к  моему  роду.  Однако  я  не  мог  не
ассоциировать эти темные  предания о моих предках с известным мне скандалом,
касающимся  моего  ближайшего   родственника,  двоюродного  брата  Рандольфа
Делапоэра из Карфакса, который воевал  в Мексике, сблизился с неграми и стал
их шаманом.
     Несколько  меньше  меня задевали  туманные сплетни о воплях и  стонах в
пустой,  холодной  долине  под   известняковой  скалой,   о  запахе   тлена,
поднимающемся оттуда после  весенних дождей, о попавшем под ногу лошади сэра
Джона Клейва белом предмете и о слуге, который сошел с ума, заглянув однажды
в подземелье  старого замка.  Это  были банальные страшные  сказки, а я в то
время был убежденным скептиком.  Сложнее было отбросить рассказы о пропавших
крестьянах, хотя  в средние века такое не было редкостью. Смерть могла  быть
расплатой за чрезмерное любопытство, а наколотые  на  пики головы несчастных
выставлялись тут же, на древних бастионах.
     Некоторые  легенды-были  настолько  необычны,  что  я  пожалел,  что  в
молодости   не   изучал  сравнительную  мифологию.  Например,  одно  поверье
объясняло  обильные урожаи  кормовых овощей в  замковых садах  тем, что  они
служили пищей летучим мышам-оборотням, которые каждую субботу слетались туда
на  шабаш.  Но  самым  невероятным было предание о  крысах. Однажды  грязные
полчища алчных паразитов лавиной вырвались из замка, пожирая на  своем  пути
кур,  кошек, собак,  поросят, овец,  Их ярость  утихла  после того,  как они
загрызли и  двоих крестьян. Произошло же  это якобы  через три  месяца после
упоминавшейся выше трагедии, унесшей последних обитателей замка.
     Вот  что было мне известно, когда я со старческим  упрямством  проводил
реставрационные  работы  в доме  моих  предков.  Ни  в  коем случае не стоит
думать, что упомянутые ненаучные сказки определяли мое умонастроение. К тому
же,  меня  постоянно  поддерживал  капитан Норрис и ученые, помогавшие  мне.
Через  два  года реставрация была  завершена  -  огромные расходы  полностью
оправдались.  Я  с гордостью осматривал просторные комнаты, обитые  дубовыми
панелями стены, сводчатые потолки, стрельчатые окна и широкие лестницы.
     Все черты средневековья  были тщательно  сохранены, современные  детали
естественно  вписывались  в  старинные  интерьеры.   Дом  моих  предков  был
восстановлен, и теперь я мечтал утвердить в округе добрую репутацию древнего
рода,  последним  представителем  которого  я был,  Я намеревался поселиться
здесь и доказать всем, что де  ла  Поэру  (я возобновил  подлинное написание
нашей фамилии)  совсем не присуще быть врагом рода человеческого.  Моя жизнь
обещала  стать приятной  еще и потому, что, несмотря на средневековый облик,
все  интерьеры.  Эксхэм  Праэри  были совершенно новые, и мне не  грозили ни
паразиты, ни привидения.
     Итак, 16 июня 1923 года я переехал, а со мной в замке поселились семеро
слуг  и  девять  кошек,  которых   я  очень  люблю.  Самого  старшего  кота,
Ниггермана, я привез с собой  из Массачусетса, остальным обзавелся,  пока во
время реставрации жил у капитана Норриса.
     Пять  дней  мы жили  спокойно,  я занимался в  основном  классификацией
сведений о нашей семье. Ко мне попали  довольно подробные отчеты о последней
здешней трагедии и бегстве Уолтера де ла Поэра, пропавшего во время пожара в
Карфаксе.  Выходило,  что  обвинения  моею  предка  в убийстве  всех  спящих
обитателей замка, кроме четверых доверенных слуг, не были  лишены оснований.
За две недели до случившегося он сделал какое-то  потрясшее и изменившее его
открытие, о  котором он, если  не считать  отдельных намеков,  не  рассказал
никому, роме слуг, ставших его сообщниками и тоже бежавших.
     Однако эту преднамеренную резню, жертвами которой стали отец, три брата
и две сестры, простили крестьяне и постарались  не заметить судебные власти:
виновнику удалось  ускользнуть  в Виргинию безнаказанным. Говорили, будто он
избавил  землю от некоего древнею проклятия. Что за открытие подтолкнуло его
на столь ужасный поступок, я не могу  даже предположить. Зловещие предания о
своей  семье Уолтеру де ла Поэру,  несомненно, были  известны с детства, так
что  вряд ли  они  могли повлиять  на  него столь неожиданно.  Или он увидел
какой-то жуткий древний обряд? Нашел некий страшный символ в самом замке или
в окрестностях? В Англии его помнили застенчивым, тихим юношей, а в Виргинии
он  производил  впечатление  человека пугливого  и осторожного, но никак  не
жестокого.  В  дневнике  одного знатного путешественника, Френсиса  Харли из
Беллвью, он описан как образец чести, достоинства и такта.
     Первое  предзнаменование сверхъестественных событий, случившихся позже,
было отмечено  22  июля, но тогда оставлено почти  без внимания.  Случай был
простой и ничтожный,  странно,  что на  него вообще обратили  внимание, ибо,
хотя я и поселился в древнем замке, мне чужда была мнительность, а в слуги я
нанял людей разумных  и  трезвомыслящих, Тем более, что  все  в замке, кроме
каменных стен, было сделано заново.
     Я запомнил,  что мой старый  флегматичный  кот,  чьи  повадки  были мне
хорошо известны, казался неестественно возбужденным и беспокойным. Он нервно
бегал из  комнаты  в комнату  и  постоянно что-то вынюхивал. Я понимаю,  что
звучит  это  предельно  банально  -   как  неизменная  собака   в  романе  о
привидениях,  которая рычанием  предупреждает  хозяина о  близости появления
призрака, - но забыть этого не могу.
     На следующий день  ко мне  в кабинет,  расположенный на втором этаже, с
арочными  сводами, темными  дубовыми  панелями  и трехстворчатым  готическим
окном, выходившим в  пустынную долину под известковой скалой, зашел  слуга и
пожаловался, что все кошки в доме ведут себя беспокойно. Я тут же припомнил,
как Ниггерман  крался  вдоль западной  стены и скреб  когтями  новые панели,
покрывающие старую каменную кладку.
     Я ответил слуге,  что, должно быть, камни под панелями испускают запах,
неуловимый  для  людей,  но  воздействующий  на  тонкое  обоняние  кошек.  Я
действительно  так думал, и, когда слуга предположил наличие мышей или крыс,
я ответил, что их здесь не было триста лет, и что даже полевые мыши не могли
бы  сюда забраться.  В тот же день я заехал к капитану Норрису, и  он уверил
меня,  что было  бы невероятно, если бы  полевые мыши  ни с того, ни  с сего
вдруг устремились бы в каменный замок.
     Вечером,  поговорив, как  обычно, со  слугой, я ушел в спальню западной
башни,  которую выбрал  для себя. Из  кабинета  в  нее вела старая  каменная
лестница и короткая галерея, отделанная заново. Сама спальня была круглая, с
высоким потолком,  со  стенами без  деревянной обшивки,  но  задрапированным
гобеленами, которые я сам выбрал в Лондоне.
     Впустив  в  комнату  Ниггермана,  я закрыл  тяжелую  готическую  дверь,
разделся при свете электрической лампочки, имитирующей свечу, потом выключил
свет и улегся на кровати с  пологом, а в  ногах у меня поместился Ниггерман.
Полог я не задернул и лежал,  глядя в узкое окошко. В небе потухала заря,  и
ажурные узоры окна красиво проступали сквозь шторы.
     Должно быть, я заснул,  потому что помню, что из приятного забытья меня
вывело резкое движение вскочившего со своего  места кота. Я увидел в тусклом
свете  его силуэт -  голова вытянута вперед, передние лапы  чуть  подогнуты,
задние выпрямлены и  напряжены. Он, не  отрываясь, смотрел  куда-то в стену,
западнее  окна. Сначала  я не увидел там ничего  особенного,  но  все же мое
внимание оказалось прикованным к той же точке.
     Приглядевшись, я понял, что кот волновался не напрасно. Мне показалось,
что драпировки на стенах двигаются, но утверждать  это не могу. В чем я могу
поклясться, так это в том, что  за  ними  я слышал  тихую  возню, похожую на
мышиную  или  крысиную. Через секунду  кот прыгнул  на  один из  гобеленов и
сорвал его на пол, обнажив  старую стену, на подновленной штукатурке которой
не было никаких грызунов.
     Ниггерман,  раздирая  когтями  гобелен  и  пытаясь  время   от  времени
просунуть лапу между стеной  и дубовым полом забегал вдоль  стены. Он ничего
не нашел и нехотя вернулся ко мне на кровать. Я за все это время не двинулся
с места, но заснуть потом уже не мог.
     Утром я опросил всех  слуг, но никто не  заметил ничего странного, лишь
кухарка вспомнила, что кошка, спавшая у нее в комнате  на подоконнике, вдруг
взвыла, разбудив ее, а потом выскочила в открытую дверь и  понеслась вниз по
лестнице.  Я подремал до обеда, а потом поехал к  капитану  Норрису, который
был заинтригован  моим  рассказом.  Эти происшествия - сколь незначительные,
столь и необычные, - будили его воображение, и он тут же припомнил некоторые
местные мистические  поверья. Основываясь на них, Норрис дал мне крысиный яд
и  несколько мышеловок,  и по приезде  домой я послал слуг расставить их  по
замку.
     Заснул я рано, но вскоре пробудился от страшного  сна. С большой высоты
я  смотрел  в  полуосвещенный  грот,  где,  по  колено в грязи,  белобородый
демон-свинопас  гонял каких-то  полуистлевших, дряблых зверей,  вид  которых
вызвал  у меня неописуемое отвращение. Затем он остановился, кивнул  кому-то
головой.  Тут же огромная стая крыс скатилась с края пропасти, чтобы пожрать
и его, и зверей.
     Меня разбудили движения Ниггермана, который, как обычно, спал у меня  в
ногах. Мне сразу  стало ясно, почему он  выгибает спину,  шипит и,  выпуская
когти,  царапает  мне  ноги, -  отовсюду  слышалось,  как  по замку  шныряют
огромные, голодные крысы. Заря потухла, и  в темноте я не  мог разглядеть  -
двигаются  ли уже  восстановленные  драпировки,  и поэтому поскорее  включил
свет.
     Как только  лампочка  зажглась, я  увидел,  что все  гобелены колышутся
таким  образом,  что  их оригинальные  узоры  напоминают пляску смерти.  Это
движение, а вместе  с ним  и  звуки прекратились  в один  момент. Вскочив  с
кровати,  я схватил ручку от металлической  грелки с углями, пошуровал ей за
гобеленам и приподнял один их них. Там ничего не было, только оштукатуренная
стена, даже кот перестал нервничать.  Я осмотрел поставленную в моей спальне
мышелову. Все ходы захлопнулись, но мышеловка была пуста: даже клочка шерсти
не осталось.
     О  том, чтобы снова лечь спать, не могло быть и речи, и поэтому я, взяв
свечу, пошел с котом по галерее к лестнице, спускающейся  в  мой кабинет. Но
едва мы дошли до  каменных  ступенек, как Ниггерман ринулся  вперед и исчез.
Когда я сам сошел в кабинет, то сразу же услышал звуки, которые невозможно с
чем-либо спутать.
     Дубовые панели кишели крысами, а Ниггерман метался с яростью  охотника,
теряющего  добычу.  Я зажег  свет, но на этот раз шум не  прекратился. Крысы
продолжали  свои  игрища, топая с такой  силой,  что я  мог определить общее
направление  их  движения.  Происходила  грандиозная миграция этих  животных
откуда-то сверху в подвал, или еще глубже.
     Я услышал  шаги в  коридоре, распахнулась  дверь и появились двое слуг,
Оказалось, что и все остальные кошки вдруг начали шипеть и выгибать спины, а
потом  унеслись вниз  по  лестнице и сейчас мяукали  и скреблись у  двери  в
подземелье.   Я  спросил,   не  слышали  ли  слуги  крыс,  но  они  ответили
отрицательно, Я хотел, было, обратить их внимание на шорохи, но тут заметил,
что они прекратились.
     Сопровождаемый слугами, я спустился к двери в подземелье,  но кошки уже
разбежались. Я решил обследовать  подземелье позже,  а  пока только осмотрел
мышеловки. Все  они  сработали,  но  никто  не попался.  До  утра  я  сидел,
задумавшись, в  кабинете,  отмечая,  что звуки  слышали только кошки  и я, и
вспоминая все известные мне подробности легенд о замке.
     До полудня я проспал в библиотеке в мягком кресле, которое поставил там
в  ущерб  средневековым интерьерам, а потом позвонил капитану Норрису с тем,
чтобы он приехал и помог обследовать подземелье.
     Мы не нашли ничего примечательного,  разве что нас взволновал тот факт,
что подземный склеп был по-видимому  построен руками римлян. Низкие  арки  и
массивные  столбы  были  подлинно  римскими  -  не  то,  что грубые  сакские
постройки -  гармоничными и стройными,  напоминавшими  об эпохе  цезарей. На
стенах  было  множество описанных археологами надписей,  например:  "ВЛАД...
ВРЕМ...  ПРОТИВ... ПОНТИФИК... АТИС..." При упоминании об Атисе я вздрогнул,
вспомнив, что  читал  у Катулла  о жутких обрядах в  честь этого  восточного
божества, чей культ был смешан с почитанием  Кибелы.  При свете фонарей мы с
Норрисом без особого  успеха попытались  разобрать полустершиеся  рисунки на
прямоугольных каменных блоках, служивших алтарями. Мы вспомнили, что один из
рисунков,  солнце с лучами, датировался  учеными доримским периодом. Значит,
алтари были взяты римскими жрецами из более древнего храма коренных жителей,
стоявшего  на этом  месте. На  одном  из  алтарей  меня привлекли коричневые
пятна. Состояние же поверхности самого большого из них указывало, что на нем
разводили огонь- там, вероятно, сжигали жертвы.
     В этом склепе, у дверей которого скреблись кошки, мы  с Норрисом решили
провести ночь.  Слуги снесли вниз  диваны, и  им было  приказано не обращать
внимания на ночную беготню кошек. Ниггермана мы  взяли с собой, полагаясь на
его чутье.  Мы закрыли тяжелую сработанную под средневековье  дубовую дверь,
зажгли фонари и стали ждать.
     Подземелье было очень глубоким - его  фундамент,  вероятно, уходил даже
вглубь известняковой скалы, нависавшей над пустой долиной. Я  не сомневался,
что неизвестно откуда взявшиеся крысы стремились именно туда, хотя и не  мог
понять,  зачем. Пока мы  лежали  в ожидании,  я изредка забывался неглубоким
сном, от которого меня пробуждали нервные движения кота.
     Мой  сон был  нездоровым  и  походил  на  тот,  который мне  привиделся
предыдущей ночью.  Снова  темный  грот, свинопас с жутким  погрязшим в грязи
стадом,  -  но  сейчас  все  детали  сна  словно  приблизились,  были  видны
отчетливее. Я разглядел расплывчатые черты одного из животных и пробудился с
таким криком, что Ниггерман  прыгнул в  сторону,  а  бодрствовавший  капитан
Норрис громко рассмеялся. Знай он причину моего крика, он бы  воздержался от
смеха, но я почти ничего не запомнил из своего кошмарного сна - страх иногда
поражает память весьма кстати.
     Когда все  началось, Норрис  и разбудил меня, предлагая прислушаться  к
кошкам. Из-за закрытой двери  доносилось душераздирающее  мяуканье и скрежет
когтей, а Ниггерман, не обращая внимания на сородичей снаружи, носился вдоль
голых стен.
     Я,  так  как  происходило нечто аномальное,  необъяснимое, почувствовал
острый  страх. Крысы, если только у меня и кошек  не развились галлюцинации,
шурша, соскальзывали вниз внутри  римских стен,  которые я считал сделанными
из монолитных известняковых блоков. Но даже если это было так, если там были
живые существа, то почему Норрис их  не слышит? Почему он  обращает все свое
внимание  на  Ниггермана и кошек снаружи и не  догадывается, чем вызвано  их
поведение?
     К  тому  времени  как  я,  по  возможности  спокойно  и логично,  сумел
рассказать  Норрису, что  я, казалось, слышал,  шум утих.  Он удалился вниз,
вглубь,  ниже  всех возможных  погребов, и  как  будто  вся скала  под  нами
заполнилась рыскающими крысами. Норрис не проявил скептицизма, наоборот - он
выслушал меня внимательно.  Он жестом показал  мне, что  и кошки  за  дверью
стихли, как будто потеряли след крыс. Однако, Ниггерман вновь разбушевался и
теперь бешено царапал основание алтаря в центре склепа.
     Происходило нечто  невероятное.  Я видел, что капитан  Норрис - человек
материалистически мыслящий, куда более молодой и здоровый, чем я, - тоже был
не на  шутку встревожен, хотя, быть  может, и  потому, что всю  жизнь слушал
местные  легенды.  Мы завороженно  смотрели  на  кота,  который,  постепенно
успокаиваясь, все еще бегал вокруг алтаря.
     Норрис перенес фонарь  поближе к алтарю,  опустился  на  колени и  стал
соскребать старые лишайники, чтобы лучше осмотреть то место, где его тяжелая
плита сходилась с полом. Он ничего не нашел и  уже хотел подняться,  когда я
заметил  одно простое обстоятельство, заставившее  еня задрожать,  хотя  оно
только подтвердило уже оформившееся подозрения.
     Я сказал  о  нем Норрису,  и  некоторое время мы  напряженно  наблюдали
простой  и неоспоримый феномен  -  пламя фонаря, поставленного около алтаря,
заметил отклонялось, как бывает при  сквозняке,  в  сторону. Струя  воздуха,
несомненно, исходила из щели между полом и алтарем.
     Остаток ночи мы провели  в  хорошо освещенном кабинете, нервно обсуждая
дальнейшие  действия. Одного  только  открытия,  что под древнейшей  римской
кладкой  существует еще  одно глубочайшее  подземелье, пока  не обнаруженное
никем из работавших здесь триста лет  археологов, было бы достаточно,  чтобы
взволновать  человека,  А  тут  еще  зловещие  легенды,  окружавшие   замок!
Возбужденное сознание подсказывало два  выхода:  от  греха подальше покинуть
замок  навсегда  или,   набравшись  смелости,   решиться  на  приключения  и
произвести вскрытие пола в подземелье.
     К утру  мы  решились  на компромисс:  поехать в  Лондон, набрать группу
профессиональных  ученых-археологов и  с их помощью  раскрыть тайну. Кстати,
прежде  чем  покинуть подземелье, мы  безуспешно пытались  сдвинуть с  места
алтарь, который, несомненно, был дверью в  пугающую  неизвестность, а теперь
разобраться во всем мы хотели предоставить более подготовленным людям.
     Мы  долгое  время провели  в  Лондоне,  договариваясь  с пятью учеными,
неоспоримо авторитетными людьми,  на  которых можно  было положиться и в том
случае, если в  ходе дальнейших исследований  всплывут  какие-либо  семейные
тайны.  Рассмотрев наши факты,  догадки,  легенды, они  не  только  не стали
высмеивать нас,  но, напротив, проявили искренний интерес и сочувствие.  Нет
необходимости упоминать все  имена; но  могу назвать, например, сэра Уильяма
Бринтона, прославившегося раскопками Троада. Когда, наконец, тронулся поезд,
увозивший всю нашу  группу  в Анкестер, я вдруг  почувствовал, что  стою  на
пороге  ужасных  открытий. Возможно,  так на  меня подействовала совпавшая с
началом экспедиции  смерть нашего президента за океаном  и  общая  атмосфера
траура среди живших в Англии американцев.
     Вечером седьмого августа мы прибыли  в Эксхэм Праэри и  узнали,  что  в
наше  отсутствие  ничего  необычного не  произошло.  Кошки  были  совершенно
спокойны, и ни одна мышеловка  не  сработала. К исследованиям  мы собирались
приступить на следующий день, а пока я разместил гостей по комнатам.
     Сам я  остался  в своей  спальне в  башне,  как всегда,  с Ниггерманом.
Заснул  я  быстро, но  меня сразу захватили  кошмары.  Мне  снилось  римское
празднество,  на  котором  в  центре  внимания  находилось  закрытое  блюдо,
хранившее  нечто  страшное. Потом опять вернулся проклятый пастух с  грязным
стадом в полуосвещенном гроте.  Однако встал я  поздно, уже наступил день, и
все было мирно. Крысы, настоящие или мнимые,  меня не потревожили, Ниггерман
еще  крепко  спал. Спустившись вниз,  я  увидел,  что  во  всем  доме  царит
спокойствие.  Один  из  исследователей,  Торнтон,  довольно нелепо попытался
объяснить  установившийся покой тем, что определенные силы уже показали  мне
то, что я должен был увидеть.
     К  одиннадцати  часам утра  все было  готово к работе  и,  вооружившись
мощными  электрическими  фонарями  и  специальным  инструментом, мы сошли  в
подземелье и  закрыли за  собой дверь. Ниггермана ученые,  полагаясь  на его
чутье, решили взять с собой на случай встречи с крысами.
     Мы бегло осмотрели римские надписи и украшения алтаря,  так как трое из
ученых  их уже видели, а  все  пятеро читали их описание,  Все внимание было
обращено на центральный  алтарь, и уже через час сэр Уильям Вринтон налег на
использовавшийся в качестве рычага лом, и плита отклонилась назад.
     Если бы мы не были подготовлены, то открывшееся  жуткое зрелище привело
бы нас  в ужас. Через квадратный люк  в каменном полу мы  увидели лестницу с
истертыми ступенями,  усыпанную  человеческими  костями. Позы  сохранившихся
скелетов выражали панику и  ужас, многие  были  изъедены грызунами, а черепа
указывали на явный идиотизм или обезьяноподобие их прежних обладателей.
     Вниз от страшных  ступеней уходил тоннель,  похоже,  выбитый в скале  и
пропускающий поток воздуха. Это  не было мгновенным колебанием воздуха, как,
например, при захлопывании люка, но постоянным, свежим дуновением. Несколько
помедлив, мы с содроганием  принялись расчищать проход. Именно в тот  момент
сэр  Уильям,  осмотрев  каменные   стены,  сказал,  что   тоннель,  судя  по
направлению стесов, был пробит снизу..
     Теперь я должен собраться и особо тщательно подбирать слова.
     Спустившись  на   несколько  ступенек,  мы  увидели  спереди  свет,  не
мистический  фосфоресцирующий, а  нормальный дневной  свет,  который  не мог
проникать откуда-либо, кроме как через неизвестные отверстия в известняковой
скале,  на  которой  стоял  замок. В том, что эти  отверстия не были найдены
ранее,  нет ничего  удивительного:  долина  совершенно необитаема,  а скала,
нависающая над ней под углом, столь  высока, что  осмотреть ее всю  под силу
только альпинисту.
     Еще через несколько шагов у нас перехватило дыхание от нового кошмара и
перехватило дыхание в прямом смысле слова, так как Торнтон упал в обморок на
руки застывшего без  движения соседа, Норрис,  полное  лицо  которого  вдруг
побелело и обрюзгло, дико закричал, а я, кажется, захрипел и закрыл глаза.
     Тот, кто стоял за мной, безжизненным голосом простонал:
     "О,  боже!".  Из  семи  мужчин   только  сэр  Уильям  Бринтон  сохранил
самообладание, хотя шел во главе группы и должен был увидеть этот ад первым.
     Это был полуосвещенный грот гигантских размеров,  в котором я разглядел
могильники,  сложенные в круг  валуны, римское  строение  с  низким куполом,
разрушенный сакский жертвенник, раннеанглийскую деревянную постройку. Но все
это меркло на фоне моря костей. Большинство их  было насыпано беспорядочными
грудами, а некоторые были еще соединены в скелеты, позы которых указывают на
демоническую  ярость - они или отбивались от  угрозы, или кровожадно хватали
других.
     Антрополог доктор Траск начал обследовать черепа  и озадаченно  признал
неизвестный ему деградировавший тип.
     Большинство  из  них  по  степени  эволюции  стояли  ниже  пилтдонского
человека,  но по всем признакам были  человеческими. Черты некоторых черепов
говорили  о  более высокой стадии  развития, а  отдельные представляли собой
высокоразвитый современный тип. Кости были погрызены крысами, а также носили
отпечатки человеческих зубов,  Вперемешку  с  ними валялись  мелкие косточки
крыс - могильщиков и последних жертв древней трагедии.
     Удивительно, но  после  всех  этих  открытий мы были  еще живы  и  даже
сохранили  рассудок.  Ни  Хофман,   ни  Хайнсманс  даже  в  самом  кошмарном
готическом  романе  не  сочинили  бы  сцены  столь   же  дико   невероятной,
отталкивающей, как  этот  полуосвещенный грот. Натыкаясь  на каждом  шагу на
новое  открытие, мы  старались  не  думать  о  том,  что  творилось  в  этой
преисподней триста, или тысячу, или две тысячи, или десять тысяч  лет назад.
Несчастный Торнтон снова упал в обморок,  когда Траск  сказал, что, судя  по
скелетам, многие люди  здесь передвигались на четвереньках уже на протяжение
двадцати поколений.
     Новые  ужасы  преследовали  нас,  когда  мы  попытались  разобраться  в
постройках. Четвероногих людей  (среди  них нам  встретилось несколько более
современных  скелетов прямоходящих)  содержали  в загонах,  откуда они потом
вырвались,  гонимые  голодом  или страхом перед крысами.  Узников были целые
стада, откармливали их, очевидно,  фуражными овощами,  разложившиеся остатки
которых  тоже   были  здесь,  утрамбованные  в  каменные  закрома  доримской
постройки.  Теперь стало  ясно, почему мои  предки содержали такие  огромные
сады - о, боже, дай мне забыть это. Для чего предназначались узники, тоже не
приходилось спрашивать.
     Сэр  Уильям,   стоя  с  фонарем  в  римской  постройке,  рассказывал  о
немыслимых   ритуалах  и  об  особой  диете,  которой  придерживались  жрецы
доисторического  культа,  который  потом  влился  в  культ  Кибелы.  Норрис,
проведший военные годы в траншеях,  не смог удержаться на ногах в английском
доме,  оказавшемся бойней  и  кухней  -  как  он  и  предполагал.  Но видеть
привычную английскую  утварь в таком'  месте, читать там английские надписи,
последняя из которых относится к 1610 году! Я не смог  войти  в  этот дом, в
котором  творилось столько зла, - пресеченного кинжалом моего предка Уолтера
де ла Поэра.
     Я отважился войти в сакское строение с отвалившимися дубовыми дверями и
увидел внутри десять выстроенных в ряд камер с  ржавыми решетками. В трех из
них были узники - скелеты высокой  степени  эволюции, на  пальце у одного из
них я обнаружил  перстень с печатью, воспроизводящей  мой собственный  герб.
Сэр  Уильям  нашел более  древний каземат под римским зданием, но там камеры
были пусты. Под ними был узкий тайник, хранящий аккуратную коллекцию костей,
на  некоторых   из   которых  были  выгравированы  параллельные  надписи  на
латинском, греческом и фригийском языках.
     Тем временем доктор Траск вскрыл один из  доисторических могильников  и
достал  черепа,  несколько  более  развитые,  чем   у  гориллы,  со  следами
идеографических надписей. Пока длился весь этот кошмар, спокоен был лишь мой
кот.  Увидев,  как  он невозмутимо уселся на куче костей,  я подумал о  том,
какие тайны могут хранить его мерцающие желтые глаза.
     Осознав до некоторой степени, что совершалось в этом гроте, - о котором
предупреждал меня мой вещий сон - мы направились вглубь темной пещеры, туда,
куда уже не  доходил свет. Пройденные несколько шагов открыли нам ряды ям, в
которых  обычно  кормились  крысы,  но  которые  с  некоторых пор  перестали
пополняться. Армия крыс перекинулась на живых  узников, а потом вырвалась из
замка, опустошая окрестности, что и было отражено в достопамятных легендах!
     О, боже! Эти  черные  ямы  распиленных, высосанных  костей  и  вскрытых
черепов! Кошмарные траншеи, забитые костями питекантропов, кельтов, римлян и
англичан  за  столько  веков  греха!  Некоторые  были  заполнены  доверху  и
определить  их  глубину было невозможно, другие казались  бездонными,  даже.
свет фонаря не достигал дна. Какие еще ужасы они хранили?
     Один раз я сам оступился вблизи такой бездны и пережил момент животного
страха.  Я,  должно быть, долго  там  стоял, потому  что рядом уже никого не
было, кроме капитана Норриса. Потом из темноты вдали я услышал звук, который
уж так хорошо знал. Мой черный кот ринулся туда, в неизведанную  бездну, как
крылатое египетское божество. Но и я не отставал: через секунду я уже слышал
жуткое топтание этих демонических крыс, которые опять тянули меня  туда, где
в центре  земли безликий сумасшедший бог Ниарлатотеп завывает в  темноте под
аккомпанемент двух бесформенных, тупых флейтистов.
     Мой фонарь погас, но я продолжал  бежать.  Я слышал голоса,  выкрики  и
эхо,  но   все   заглушало  это  вероломное,  порочное  топтание.  Оно   все
поднималось, поднималось,  как  окоченевший,  раздутый труп  поднимается над
маслянистой поверхностью реки и плывет под мостами к черному, гнилому морю.
     Что-то  наскочило на  меня  -  мягкое и  полное.  Должно  быть,  крысы,
плотная, алчная орава, пожирающая и  мертвых, живых... Почему бы крысам и не
сожрать де ла Поэра, раз де ла Поэры ели запретную пищу? Война сожрала моего
мальчика, будь они все прокляты... А янки сожрали Карфакс, в огне пропал мой
дед и  секретный конверт... Нет, нет, я не тот дьявольский пастух в гроте! И
у одного из бесформенных зверей лицо не Эдварда Норриса! Кто сказал, что я -
де ла Поэр? Норрис жив,  а моего мальчика нет...  Почему Норрису принадлежат
земли  де  ла  Поэров?...  Это шаманство,  говорю  вам... пятнистая  змея...
Проклятый Торнтон,  я отучу тебя падать в обморок  от  того, что делает наша
семья.  Это -  кровь,  ты,  ничтожество,  я  тебе покажу,  как  брезговать..
Извольте... Великая Матерь, Великая Матерь... Атис!... Диа ад, аодаун, багус
дунах орт! Донас!... у-ууу... р-р-р-р... ш-ш-ш-ш...
     Они говорят, что  я кричал все это, когда через три часа они нашли меня
в темноте, нашли рядом с полусьеденным телом капитана Норриса, и моим котом,
пытавшимся  меня  загрызть.   Они  взорвали  Эксхэм  Праэри,  забрали  моего
Ниггермана и заперли меня в этой комнате с решетками; теперь  все шепчутся о
моей  наследственности  и  поступках.  Торнтон  -  в  соседней  комнате,  но
поговорить с ним они мне не дают.  Они также стараются скрывать все сведения
о замке. Когда  я говорю  о  бедном  Норрисе, они обвиняют меня в немыслимом
преступлении, но они должны  знать,  что это сделал  не я. Они должны знать,
что это крысы,  шаркающие, шмыгающие крысы,  чей топот  никогда  не даст мне
заснуть, дьявольские крысы, которые бегают за обшивкой этой комнаты и  зовут
меня к новым кошмарам, крысы, которых они не слышат, крысы, крысы в стенах.



    Говард Лавкрафт.
    Сияние извне

   ----------------------------------------------------------------------
   H.Р.Lovecraft. The Colour Out of Space (1927).
   Журнал "Фантакрим-MEGA". Пер. - И.Богданов
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 July 2000
   ----------------------------------------------------------------------


   К западу от Аркхэма высятся  угрюмые  кручи,  перемежающиеся  лесистыми
долинами, в чьи непролазные  дебри  не  доводилось  забираться  ни  одному
дровосеку. Местные жители давно покинули эти места, да и вновь прибывающие
переселенцы предпочитают здесь  не  задерживаться.  В  разное  время  сюда
наезжали франкоканадцы,  итальянцы  и  поляки,  но  очень  скоро  все  они
собирались и  следовали  дальше.  И  вовсе  не  потому,  что  обнаруживали
какие-либо недостатки - нет, ничего такого, что  можно  было  бы  увидеть,
услышать или пощупать руками, здесь  не  водилось,  -  просто  само  место
действовало им на нервы, рождая в воображении странные фантазии и не давая
заснуть по ночам. Это, пожалуй, единственная причина, по которой чужаки не
селятся здесь: ибо доподлинно известно, что никому из них старый Эми  Пирс
и словом не обмолвился о том, что хранит его  память  о  "страшных  днях".
Эми, которого в здешних краях уже давно считают  немного  повредившимся  в
уме, остался единственным, кто не  захотел  покинуть  насиженное  место  и
уехать в город.  И  еще.  Во  всей  округе  только  он  один  осмеливается
рассказывать о "страшных днях", да и то потому, что сразу же за его  домом
начинается поле, по которому можно очень  быстро  добраться  до  постоянно
оживленной, ведущей в Аркхэм дороги.
   Некогда эта  дорога  проходила  по  холмам  и  долинам  прямиком  через
Испепеленную Пустошь, но после того, как люди отказались  ездить  по  ней,
было проложено новое шоссе, огибающее местность с юга. Однако следы старой
дороги все еще можно различить среди густой поросли  наступающего  на  нее
леса, и, без сомнения, кое-какие ее приметы сохранятся  даже  после  того,
как большая часть низины будет затоплена под новое водохранилище. Если это
случится - вековые леса падут под ударами топоров, а Испепеленная  Пустошь
навсегда скроется под толщей воды.
   Я только собирался отправиться к этим  холмам  и  долинам  на  разметку
нового водохранилища, а меня уже предупредили, что место "нечистое".  Дело
было в  Аркхэме,  старинном  и,  пожалуй,  одном  из  немногих  оставшихся
городков, где легенды о нечистой силе дожили до наших дней, и я  воспринял
предупреждение  как  часть   обязательных   страшных   историй,   которыми
седовласые старушки испокон веков пичкают своих внуков на  ночь.  Само  же
название "Испепеленная Пустошь" показалось мне чересчур вычурным.
   Когда я добрался туда, было ясное раннее утро, но  стоило  мне  ступить
под мрачные своды ущелий, как  я  оказался  в  вечном  полумраке.  Тишина,
царившая в узких проходах, была  чересчур  мертвой,  и  слишком  уж  много
сырости таил в себе настил из осклизлого мха и древнего перегноя.
   Но все это не шло ни в какое  сравнение  с  Испепеленной  Пустошью.  На
первый  взгляд,  пустошь  представляла  собой  обычную  проплешину,  какие
остаются в результате лесного пожара - но почему же, вопрошал я  себя,  на
этих пяти акрах серого безмолвия,  въевшегося  в  окрестные  леса  и  луга
наподобие того, как капля кислоты въедается в бумагу, с тех пор не выросло
ни одной зеленой былинки? Большая часть пустоши лежала к северу от  старой
дороги, и только самый ее краешек  переползал  за  южную  обочину.  Только
подумав о том, что мне придется пересекать это неживое пепельное пятно,  я
почувствовал, что все мое существо необъяснимым образом противится  этому.
Чувство долга и ответственности за возложенное  поручение  заставили  меня
наконец двинуться дальше. На всем протяжении моего пути через пустошь я не
встретил ни малейших признаков растительности. Повсюду, насколько  хватало
глаз,  недвижимо,  не  колышимая  ни  единым  дуновением   ветра,   лежала
мельчайшая серая пыль или, если угодно, пепел. В непосредственной близости
от пустоши деревья имели  странный,  нездоровый  вид,  а  по  самому  краю
выжженного пятна стояло и лежало немало мертвых гниющих  стволов.  Как  ни
ускорял я шаг, а все же успел заметить справа от  себя  груду  потемневших
кирпичей и булыжника, высившуюся на месте  обвалившегося  дымохода  и  еще
одну такую же кучу там, где  раньше,  по  всей  видимости,  стоял  погреб.
Немного поодаль зиял черный провал колодца, из  недр  которого  вздымались
зловонные испарения и окрашивали проходящие сквозь них  солнечные  лучи  в
странные, неземные тона.
   После пустоши даже долгий, изнурительный  подъем  под  темными  сводами
чащобы показался мне приятным и освежающим, и я больше не удивлялся  тому,
что, стоит разговору зайти об этих местах,  жители  Аркхэма  переходят  на
испуганный шепот.  В  наступивших  сумерках  никакая  сила  не  смогла  бы
подвигнуть меня на возвращение прежним  путем,  а  потому  я  добрался  до
города по более долгой, но зато  достаточно  удаленной  от  пустоши  южной
дороге.
   Вечером я принялся расспрашивать  местных  старожилов  об  Испепеленной
Пустоши и о том, что означала фраза "страшные дни". Мне не удалось  ничего
толком  разузнать,  кроме,  пожалуй,  того,   что   дело   происходило   в
восьмидесятых годах прошлого столетия и что тогда была убита или бесследно
пропала одна местная фермерская  семья,  но  дальнейших  подробностей  мои
собеседники не могли, а может быть, не желали мне сообщить. При  этом  все
они, словно сговорившись, убеждали меня не обращать внимания на  полоумные
россказни старого Эми Пирса.
   Это поразительное единодушие как раз и послужило причиной тому, что  на
следующее утро, порасспросив дорогу у случайных прохожих, я стоял у дверей
полуразвалившегося  коттеджа,  в  котором  обитал   местный   сумасшедший.
Пришлось изрядно поколотить в дверь, прежде чем  старик  поднялся  открыть
мне, и по тому, как медлительна была его шаркающая походка, я  понял,  что
он далеко не обрадован моему посещению.
   Не зная, как лучше подступиться к старику, я притворился, что мой визит
носит чисто  деловой  характер,  и  принялся  рассказывать  о  цели  своих
изысканий, попутно вставляя вопросы, касающиеся характера  местности.  Мое
невысокое мнение о его умственных способностях, сложившееся из  разговоров
с городскими обывателями, также оказалось неверным  -  он  был  достаточно
сметлив и образован для того, чтобы мгновенно уяснить себе  суть  дела  не
хуже любого другого аркхэмца. Однако  он  вовсе  не  походил  на  обычного
фермера,  каких  я  немало  встречал  в   районах,   предназначенных   под
затопление. Единственным чувством, отразившимся на его лице, было  чувство
облегчения, как будто он только и желал, чтобы мрачные вековые долины, где
прошла его жизнь, исчезли навсегда. "Конечно, их лучше затопить, мистер, а
еще лучше - если бы их затопили тогда, сразу же после "страшных  дней".  И
вот тут-то, после этого  неожиданного  вступления,  он  понизил  голос  до
доверительного хриплого шепота, подался корпусом  вперед  и,  выразительно
покачивая дрожащим указательным пальцем правой руки, начал свой рассказ.
   Я безмолвно слушал и по мере того, как его дребезжащий голос все больше
завладевал моим сознанием, ощущал невольный озноб. Не раз мне  приходилось
помогать рассказчику находить  потерянную  нить  повествования,  связывать
воедино  обрывки  научных  постулатов,  слепо  сохраненные  его  слабеющей
памятью из разговоров приезжих профессоров. Когда старик закончил, я более
не удивлялся ни тому, что он слегка тронулся умом,  ни  тому,  что  жители
Аркхэма избегают говорить об Испепеленной Пустоши.
   На следующий день я уже возвращался в Бостон сдавать свои полномочия. Я
не мог заставить себя еще раз приблизиться к этому мрачному хаосу чащоб  и
крутых склонов или хотя бы взглянуть в сторону серого  пятна  Испепеленной
Пустоши, посреди которой, рядом  с  грудой  битого  кирпича  и  булыжника,
чернел бездонный зев колодца...
   По словам Эми, все началось с метеорита,  с  этого  белого  полуденного
облака, этой цепочки взрывов по всему небу  и,  наконец,  этого  огромного
столба дыма, выросшего над затерянной в  дебрях  леса  лощиной.  К  вечеру
всему Аркхэму стало известно: порядочных размеров скала свалилась с неба и
угодила прямо во двор Нейхема Гарднера. Дом Нейхема  стоял  на  том  самом
месте, где позднее суждено было появиться Испепеленной Пустоши. Это был на
редкость опрятный, чистенький домик посреди цветущих садов и полей.
   Нейхем поехал в город рассказать тамошним жителям  о  метеорите,  а  по
дороге завернул к Эми Пирсу. Эми тогда  было  сорок  лет,  голова  у  него
работала не в пример лучше, чем сейчас, и потому все последовавшие события
накрепко врезались ему в память. На следующее утро Эми и его жена вместе с
тремя профессорами Мискатоникского университета, поспешившими собственными
глазами узреть пришельца из неизведанных глубин межзвездного пространства,
отправились к месту падения метеорита. По прибытии их прежде всего  удивил
тот факт, что размеры болида оказались не такими  громадными,  как  им  за
день до того обрисовал хозяин фермы. "Он  съежился",  -  объяснил  Нейхем,
однако ученые мужи тут же возразили, что метеориты "съеживаться" не могут.
Нейхем добавил еще, что жар, исходящий от раскаленной глыбы, не спадает  с
течением времени и что по ночам от нее исходит слабое  сияние.  Профессора
потыкали болид киркой  и  обнаружили,  что  он,  на  удивление  мягок.  Он
действительно оказался мягким, как глина или как смола, и потому небольшой
кусочек, который ученые мужи унесли в университет для анализа, им пришлось
скорее отщипнуть, нежели отломить от основной  глыбы.  Им  также  пришлось
поместить образец в старую бадью, позаимствованную на кухне у Нейхема, ибо
даже столь малая частичка метеорита  упрямо  отказывалась  охлаждаться  на
воздухе. На обратном пути они остановились передохнуть  у  Эми,  и  тут-то
миссис Пирс изрядно озадачила их, заметив, что кусочек  метеорита  за  это
время значительно уменьшился в размерах, да к  тому  же  почти  наполовину
прожег дно гарднеровской бадьи. А впрочем, он и с  самого  начала  был  не
очень велик, и, может быть, тогда им  только  показалось,  что  они  взяли
больше.
   На следующий день - а было это в июне восемьдесят второго - сверх  меры
возбужденные профессора опять всей гурьбой повалили  на  ферму  Гарднеров.
Проходя мимо дома Эми, они ненадолго задержались, чтобы порассказать ему о
необыкновенных вещах, которые выделывал принесенный ими накануне  образец,
прежде чем исчезнуть без следа. Университетские  умники  долго  покачивали
головами, рассуждая о  странном  родстве  ядра  метеорита  с  кремнием.  И
вообще,  в  их  образцовой  исследовательской  лаборатории   анализируемый
материал повел себя неподобающим образом: термическая обработка  древесным
углем не произвела на него  никакого  воздействия  и  не  выявила  никаких
следов поглощенных газов, бура дала отрицательную  реакцию,  а  нагревание
при самых высоких температурах, включая и те, что получаются при работе  с
кислородно-водородной горелкой, выявило  лишь  его  полную  и  безусловную
неспособность  к  испарению.  На  наковальне  он  только  подтвердил  свою
податливость, а в затемненной камере  -  люминесцентность.  Его  нежелание
остывать окончательно взбудоражило весь технологический колледж.  И  после
того, как спектроскопия показала наличие световых полос, не имеющих ничего
общего с полосами обычного спектра, среди ученых только и было разговоров,
что о новых  элементах,  непредсказуемых  оптических  свойствах  и  прочих
вещах,  которые  обыкновенно  изрекают   ученые   мужи,   столкнувшись   с
неразрешимой загадкой.
   Несмотря на то, что образец сам по себе  напоминал  сгусток  огня,  они
пытались расплавить его в тигле со всеми известными  реагентами.  Вода  не
дала никаких результатов.  Азотная  кислота  и  даже  царская  водка  лишь
яростно шипели и  разлетались  мелкими  брызгами,  соприкоснувшись  с  его
раскаленной  поверхностью.  Эми  с  трудом  припоминал  все  эти  мудреные
названия, но когда я начал перечислять ему некоторые растворители,  обычно
применяемые в такого рода процедурах, он согласно кивал головой.  Да,  они
пробовали и аммиак,  и  едкий  натр,  и  спирт,  и  эфир,  и  благоуханный
дисульфид углерода и еще дюжину других, но, хотя образец и начал понемногу
остывать и  уменьшаться  в  размерах,  в  составе  растворителей  не  было
обнаружено никаких изменений, указывающих на то, что они  вообще  вошли  в
соприкосновение с исследуемым материалом. Однако,  вне  всякого  сомнения,
вещество это было  металлом.  Прежде  всего  потому,  что  оно  выказывало
магнетические свойства,  а,  кроме  того,  после  погружения  в  кислотные
растворители, ученым  удалось  уловить  слабые  следы  видменштеттеновских
линий,   обычно   получаемых   при   работе   с   металлами   метеоритного
происхождения. После того, как образец уже значительно поостыл, опыты были
продолжены. Однако на следующее утро он исчез вместе с  ретортой,  оставив
после себя обугленное пятно на деревянном стеллаже.
   Все это профессора поведали Эми, остановившись ненадолго у  дверей  его
дома, и дело кончилось тем, что он опять, на этот раз без жены, отправился
с ними поглазеть на таинственного посланника звезд. За два  прошедших  дня
метеорит "съежился" настолько заметно, что  даже  не  верящие  ни  во  что
профессора не могли отрицать очевидность того,  что  лежало  у  них  перед
глазами. Исследуя поверхность и - при помощи молотка и стамески -  отделяя
от нее еще один довольно крупный кусок, они копнули глубже и,  потянув  на
себя свою добычу, обнаружили, что ядро метеорита было не столь однородным,
как ученые мужи полагали вначале.
   Взору их открылось нечто, напоминавшее боковую  поверхность  сверкающей
глобулы, -  подобие  икринки.  Цвет  глобулы  невозможно  было  определить
словами, да и цветом-то его можно было назвать лишь с большой  натяжкой  -
настолько мало общего имел он с земной цветовой палитрой.  Легкое  пробное
постукивание  по  лоснящемуся  телу  глобулы  выявило,  с  одной  стороны,
хрупкость стенок, с другой - ее полую природу. Потом один  из  профессоров
врезал по ней, как следует, молотком, и она лопнула  с  тонким  неприятным
звуком, напоминающим хлюпанье. Более ничего не произошло: разбитая глобула
не только не выпустила из себя никакого содержимого, но и сама моментально
исчезла, оставив лишь сферическое,  в  три  дюйма  шириной,  углубление  в
метеоритной породе.
   После  нескольких  неудачных  попыток  пробурить  раскаленный  болид  в
поисках новых глобул, в руках неутомимых исследователей остался все тот же
образец, который им  удалось  извлечь  утром  и  который,  как  выяснилось
позднее, в  лабораторных  условиях  повел  себя  ничуть  не  лучше  своего
предшественника.
   Той ночью разразилась гроза, а когда на следующее утро профессора опять
появились на ферме Нейхема, их ожидало горькое разочарование. Обладая ярко
выраженным магнетизмом, метеорит, очевидно, таил в себе некие  неизвестные
электростатические свойства, ибо, согласно свидетельству Нейхема, во время
грозы "он притягивал к себе все молнии  подряд".  В  течение  часа  молния
шесть раз ударяла в невысокий бугорок посреди его  двора,  а  когда  гроза
миновала, от пришельца со  звезд  не  осталось  ничего,  кроме  наполовину
засыпанной оползнем ямы рядом с колодцем.
   Вполне естественно, что аркхэмские газеты,  куда  университетские  мужи
бросились помещать свои статьи о необычном феномене, устроили  грандиозную
шумиху по поводу метеорита и чуть ли не ежедневно посылали корреспондентов
брать интервью у Нейхема Гарднера и членов его семьи. А после того, как  у
него побывал и репортер  одной  из  бостонских  ежедневных  газет,  Нейхем
быстро начал становиться местной знаменитостью.  Он  был  высоким,  худым,
добродушным мужчиной пятидесяти лет от роду.  У  него  была  жена  и  трое
детей. Нейхем и Эми, впрочем, как и их жены,  частенько  заглядывали  друг
другу в гости, и за все годы дружбы Эми не мог сказать о нем ничего, кроме
самого хорошего. Нейхем, кажется, немного гордился  известностью,  которая
нежданно-негаданно выпала на долю его  фермы,  и  все  последующие  недели
только и говорил, что о метеорите.
   А затем наступила осень. День ото дня наливались соком яблоки и  груши,
и торжествующий Нейхем клялся всякому встречному, что никогда еще его сады
не приносили столь роскошного урожая. Достигавшие  невиданных  размеров  и
крепости плоды уродились в таком  поразительном  изобилии,  что  Гарднерам
пришлось заказать добавочную партию бочек для хранения и перевозки  своего
будущего богатства. Однако Нейхема  постигло  ужасное  разочарование,  ибо
среди  неисчислимого  множества   этих,   казалось   бы,   непревзойденных
кандидатов на украшение любого стола не обнаружилось  ни  одного,  который
можно было бы взять в рот. К нежному вкусу плодов примешивалась неизвестно
откуда взявшаяся тошнотворная горечь и приторность, так что даже  малейший
надкус  вызывал  непреодолимое  отвращение.  То  же  самое   творилось   с
помидорами и дынями...
   Зимой Эми видел Нейхема не так  часто,  как  прежде,  но  и  нескольких
коротких встреч ему хватило, чтобы понять, что его друг чем-то не на шутку
встревожен.  Да  и  остальные  Гарднеры  заметно  изменились:  они   стали
молчаливы и замкнуты, с течением времени их все реже можно было  встретить
на воскресных службах и сельских праздниках. Причину внезапной меланхолии,
поразившей  доселе  цветущее   фермерское   семейство,   невозможно   было
объяснить, хотя временами то один, то другой из домашних Нейхема жаловался
на ухудшающееся здоровье и расстроенные нервы.  Сам  Нейхем  выразился  по
этому поводу достаточно определенно: однажды он заявил, что его  беспокоят
следы на снегу. На первый взгляд, то были обыкновенные беличьи, кроличьи и
лисьи следы, но наметанный глаз потомственного  фермера  уловил  нечто  не
совсем обычное в рисунке каждого отпечатка и в том, как они располагались:
таинственные следы только  отчасти  соответствовали  анатомии  и  повадкам
белок, кроликов и лис, водившихся в здешних местах испокон веков.  Эми  не
придавал этим разговорам большого значения до тех пор, пока однажды  ночью
ему не довелось, возвращаясь домой из Кларкс-Корнерз, проезжать мимо фермы
Нейхема. В ярком свете луны дорогу перебежал кролик, и было в этом кролике
и его гигантских прыжках нечто такое, что очень не понравилось ни Эми,  ни
его лошади. Во всяком случае,  понадобился  сильный  рывок  вожжей,  чтобы
помешать последней стремглав броситься наутек.
   Весной стали поговаривать, что близ фермы Гарднеров снег  тает  гораздо
быстрее, чем во всех остальных местах, а в начале марта  в  лавке  Поттера
состоялось  возбужденное  обсуждение  очередной   новости.   Проезжая   по
гарднеровским угодьям, Стивен Райс обратил внимание на пробивавшуюся вдоль
кромки леса поросль скунсовой капусты. Никогда в жизни ему  не  доводилось
видеть скунсовую капусту столь огромных размеров и такого странного цвета,
что  его  вообще  невозможно  было  передать   словами.   Растения   имели
отвратительный  вид  и  издавали  резкий  тошнотворный  запах.   Тут   все
заговорили о пропавшем урожае предыдущей осени, и вскоре по всей округе не
осталось ни единого человека, который не знал бы о том, что земли  Нейхема
отравлены. Конечно, все дело было в метеорите - и, памятуя об удивительных
историях, которые  в  прошлом  году  рассказывали  о  нем  университетские
ученые, несколько фермеров, будучи по делам  в  городе,  выбрали  время  и
потолковали с профессорами о всех происшедших за это время событиях.
   Однажды те заявились к Нейхему и часок-другой покрутились на ферме, но,
не имея склонности доверять всякого рода слухам и легендам, пришли к очень
скептическим   заключениям:   возможно,   что   какая-нибудь   минеральная
составляющая метеорита и в самом деле попала в почву, но если это так,  то
она вскоре будет вымыта грунтовыми водами, а что касается следов на  снегу
и пугливых лошадей, то это, без сомнения, всего лишь  обычные  деревенские
байки, порожденные таким редким научным явлением, как аэролит.
   На деревьях вокруг гарднеровского дома рано набухли почки, и  по  ночам
их ветви зловеще раскачивались на ветру.  Таддеус,  средний  сын  Нейхема,
уверял, что ветки качаются и тогда, когда никакого ветра нет, но этому  не
могли поверить даже самые заядлые из местных сплетников. Однако  никто  не
мог не чувствовать  повисшего  в  воздухе  напряжения.  У  всех  Гарднеров
появилась привычка временами безмолвно вслушиваться в тишину, как если  бы
там раздавались звуки, доступные им одним. Выйдя из транса, они ничего  не
могли   объяснить,   ибо   находившие   на    них    моменты    оцепенения
свидетельствовали не о напряженной работе сознания,  а,  скорее,  о  почти
полном его отсутствии. К сожалению, такие  случаи  становились  все  более
частыми, и вскоре то, что "с Гарднерами творится неладное", стало  обычной
темой местных пересудов.
   В апреле деревья в гарднеровском саду оделись  странным  цветом,  а  на
каменистой почве двора и на прилегающих к дому пастбищах пробилась к свету
невиданная поросль, которую только очень опытный ботаник мог бы  соотнести
с обычной флорой региона. Все, за исключением трав и листвы, было окрашено
в различные сочетания одного и  того  же  призрачного,  нездорового  тона,
которому  не  было  места  на  Земле.  Бессчетное  количество  раз  Нейхем
перепахивал и засевал заново свои пастбища в долине и  на  предгорьях,  но
так ничего и не смог поделать с отравленной  почвой.  В  глубине  души  он
знал, что Труды его  напрасны,  и  надеялся  лишь  на  то,  что  уродливая
растительность нынешнего лета вберет в себя всю дрянь из принадлежащей ему
земли и очистит ее для будущих урожаев. Конечно, на нем  сказалось  и  то,
что соседи начали их сторониться, но последнее обстоятельство он переносил
гораздо лучше, чем его жена, для которой общение с  людьми  значило  очень
многое. Ребятам, каждый день посещавшим школу, было не так  тяжело,  но  и
они были изрядно напуганы ходившими вокруг их семьи слухами.  Более  всего
страдал Таддеус, самый чувствительный из троих детей.
   В мае появились насекомые, и  ферма  Нейхема  превратилась  в  сплошной
жужжащий и шевелящийся ковер. Большинство этих созданий  имело  не  совсем
обычный  вид  и  размеры,  а  их  ночное  поведение   противоречило   всем
существующим биологическим законам. Гарднеры начали дежурить  по  ночам  -
они вглядывались в темноту, окружавшую дом, со страхом  выискивая  в  ней,
сами не ведая, что. Тогда же они удостоверились  и  в  том,  что  странное
заявление Таддеуса относительно деревьев было чистой правдой. Сидя однажды
у окна, за которым на фоне звездного неба простер свои  разлапистые  ветви
клен, миссис Гарднер обнаружила, что несмотря на полное  безветрие,  ветви
эти определенно раскачивались, как если бы ими управляла некая  внутренняя
сила. Это были явно не те старые добрые клены, какими они  видели  их  еще
год назад! Но следующее зловещее открытие сделал  человек,  не  имевший  к
Гарднерам никакого отношения. Привычка притупила их бдительность, и они не
замечали того, что сразу  же  бросилось  в  глаза  скромному  мельнику  из
Болтона, который  в  неведении  последних  местных  сплетен  как-то  ночью
проезжал по злосчастной старой дороге. Позднее его рассказу  даже  уделили
крохотную часть столбца в "Аркхэмских ведомостях", откуда новость и  стала
известна всем фермерам округи, включая самого Нейхема.  Ночь  выдалась  на
редкость темной, от слабеньких фонарей, установленных на крыльях пролетки,
было мало толку, но когда мельник  спустился  в  долину  и  приблизился  к
нейхемовской ферме, окружавшая его тьма странным образом  рассеялась.  Это
было поразительное зрелище: насколько хватало глаз, вся  растительность  -
трава, кусты, деревья - испускала тусклое, но отчетливо видимое сияние,  а
в одно мгновение мельнику даже почудилось, что на заднем дворе дома, возле
коровника, шевельнулась какая-то фосфоресцирующая масса, отдельным  пятном
выделившаяся на общем светлом фоне.
   Когда школа закрылась на летние каникулы, Гарднеры практически потеряли
последнюю связь с внешним миром и потому охотно согласились на предложение
Эми делать для них в городе кое-какие  покупки.  Вся  семья  медленно,  но
верно  угасала  как  физически,  так  и  умственно,  и  когда   в   округе
распространилось известие о сумасшествии миссис Гарднер, никто особенно не
удивился.
   Это случилось в июне,  примерно  через  год  после  падения  метеорита.
Несчастную женщину преследовали неведомые воздушные создания, которых  она
не могла  толком  описать.  Речь  ее  стала  малопонятной  -  исчезли  все
существительные,  и  теперь  миссис   изъяснялась   только   глаголами   и
местоимениями.  Что-то  неотступно  следовало  за   ней,   оно   постоянно
изменялось и  пульсировало,  оно  надрывало  ее  слух  чем-то  лишь  очень
отдаленно напоминающим звук. С ней что-то делали - высасывали что-то  -  в
ней есть нечто, чего не должно быть - его нужно прогнать -  нет  покоя  по
ночам  -  стены  и  окна  расплываются,  двигаются...  Поскольку  жена  не
представляла серьезной угрозы для окружающих, Нейхем не стал отправлять ее
в местный приют для душевнобольных, и некоторое время она как ни в чем  ни
бывало бродила по дому. Даже после  того,  как  начались  изменения  в  ее
внешности, все продолжало оставаться по-старому. И  только  когда  сыновья
уже не смогли скрывать своего страха, а Таддеус едва не упал в обморок при
виде гримас, которые  ему  корчила  мать,  Нейхем  решил  запереть  ее  на
чердаке. К июлю она окончательно перестала  говорить  и  передвигалась  на
четвереньках, а в конце месяца старик Гарднер с ужасом обнаружил, что  его
жена едва заметно светится в темноте -  точь-в-точь,  как  вся  окружавшая
ферму растительность.
   Незадолго до того со двора убежали лошади.  Четырех  беглянок  пришлось
искать целую неделю, а когда их все же нашли, то  оказалось,  что  они  не
способны даже нагнуться за пучком травы, росшей у них под  ногами.  Что-то
сломалось в их дурацких мозгах, и в конце концов  всех  четверых  пришлось
застрелить для их же собственной пользы.
   А между тем растения продолжали сереть и сохнуть. Даже  цветы,  сначала
поражавшие всех своими  невиданными  красками,  теперь  стали  однообразно
серыми,  а  начинающие  созревать  фрукты  имели,  кроме  привычного   уже
пепельного цвета, карликовые  размеры  и  отвратительный  вкус.  К  началу
сентября вся растительность начала бурно осыпаться, превращаясь  в  мелкий
сероватый порошок, и Нейхем  стал  серьезно  опасаться,  что  его  деревья
погибнут до того, как отрава вымоется из почвы.
   Каждый приступ болезни жены теперь  сопровождался  ужасающими  воплями,
отчего он и его сыновья находились в постоянном  нервном  напряжении.  Они
стали избегать людей,  и  когда  в  школе  вновь  начались  занятия,  дети
остались дома. Теперь они видели только Эми, и  как  раз  он-то  во  время
одного из своих редких визитов  и  обнаружил,  что  вода  в  гарднеровском
колодце больше не годилась для питья. Она стала не то, чтобы  затхлой,  не
то, чтобы соленой - во всяком случае, настолько омерзительной на вкус, что
Эми посоветовал Нейхему, не откладывая дела в долгий  ящик,  вырыть  новый
колодец на лужайке выше по склону. Нейхем, однако, не внял  предупреждению
своего старого приятеля, ибо к тому времени  стал  нечувствителен  даже  к
самым  необычным  и  неприятным  вещам.  Они  продолжали  брать  воду   из
зараженного  колодца,  апатично  запивая   ею   свою   скудную   и   плохо
приготовленную пищу, которую принимали  в  перерывах  между  безрадостным,
механическим трудом, заполнявшим  все  их  бесцельное  существование.  Ими
овладела тупая покорность судьбе, как если бы они уже прошли половину пути
по охраняемому невидимыми стражами проходу,  ведущему  в  темный,  но  уже
ставший привычным мир, откуда нет возврата.
   Таддеус сошел с ума в сентябре, когда  в  очередной  раз,  прихватив  с
собой пустое  ведро,  отправился  к  колодцу  за  водой.  Очень  скоро  он
вернулся, визжа от ужаса и размахивая руками: "Там, внизу, живет  свет..."
Два случая подряд - многовато для одной семьи, но Нейхема не так-то просто
было сломить. Неделю или около того он позволял сыну свободно  разгуливать
по дому, а потом, когда тот начал натыкаться на мебель и падать на что  ни
попадя, запер его на чердаке, в комнате,  расположенной  напротив  той,  в
которой  содержалась  его  мать.  Отчаянные  вопли,  которыми   эти   двое
обменивались через  запертые  двери,  особенно  угнетающе  действовали  на
маленького Мервина, который всерьез полагал, что его брат переговаривается
с матерью на неизвестном людям языке.
   Примерно в это же время начался падеж скота. Куры и  индейки  приобрели
сероватый оттенок и быстро издохли одна за другой, а когда  их  попытались
приготовить в пищу, то  обнаружилось,  что  мясо  стало  сухим,  ломким  и
непередаваемо зловонным. Свиньи сначала  непомерно  растолстели,  а  затем
вдруг стали претерпевать такие чудовищные изменения, что ни у кого  просто
не нашлось слов, чтобы дать объяснение происходящему. Разумеется, их  мясо
тоже оказалось никуда не годным, и отчаяние Нейхема  стало  беспредельным.
Ни один местный ветеринар и на милю не осмелился бы подойти к его дому,  а
специально вызванное из Аркхэма светило только  и  сделало,  что  вылупило
глаза от изумления и удалилось, так ничего и не сказав. А между тем свиньи
начинали понемногу сереть, затвердевать, становиться  ломкими  и  в  конце
концов разваливаться на куски, еще не  успев  издохнуть,  причем  глаза  и
рыльца несчастных животных превращались в нечто совершенно невообразимое.
   Все это было очень странно  и  непонятно,  если  учесть,  что  скот  не
получил ни единой былинки с зараженных пастбищ. Затем мор  перекинулся  на
коров. Отдельные  участки,  а  иногда  и  все  туловище  очередной  жертвы
непостижимым  образом  сжималось,  высыхало,  после  чего  кусочки   плоти
начинали отваливаться от  пораженного  места,  как  старая  штукатурка  от
гладкой стены. На последней стадии болезни (которая во всех без исключения
случаях предшествовала смерти) наблюдалось появление серой окраски и общая
затверделость, ведущая к распаду, как и в случае со свиньями.
   Когда пришла пора собирать урожай, на дворе у Нейхема  не  осталось  ни
единого животного - птица и скот погибли, а  все  собаки  исчезли  однажды
ночью, и больше о них никто не слышал. Что же касается пятерых  котов,  то
они убежали еще на исходе лета, но на их исчезновение вряд  ли  кто-нибудь
обратил внимание, ибо  мыши  в  доме  давным-давно  перевелись,  а  миссис
Гарднер была не в том состоянии, чтобы заметить пропажу своих любимцев.
   Девятнадцатого октября пошатывающийся от горя Нейхем  появился  в  доме
Пирсов с ужасающим известием. Бедный Таддеус скончался в своей комнате  на
чердаке - скончался при обстоятельствах, не поддающихся  описанию.  Нейхем
вырыл могилу на обнесенном низкой изгородью семейном кладбище позади  дома
и опустил в нее то, что осталось от  его  сына.  Смерть  не  могла  прийти
снаружи, ибо низкое зарешеченное окно и тяжелая  дверь  чердачной  комнаты
оказались нетронутыми, но бездыханное тело Таддеуса носило явные  признаки
той же страшной болезни, что до того извела  всю  гарднеровскую  живность.
Эми и его жена, как могли, утешали несчастного, в то же время ощущая,  как
у них по телу пробегают холодные мурашки. Смертный ужас, казалось, исходил
от каждого Гарднера и всего,  к  чему  бы  они  не  прикасались,  а  самое
присутствие одного из них в доме  было  равносильно  дыханию  бездны,  для
которой у людей не было и никогда не будет названия. Эми пришлось  сделать
над собой изрядное усилие, прежде чем он решился проводить Нейхема  домой,
а  когда  они  прибыли  на  место,  ему  еще  долго  пришлось  успокаивать
истерически рыдавшего маленького Мервина. Старший сын Зенас не нуждался  в
утешении. Все последние дни он только и делал, что сидел, невидящим взором
уставясь в пространство и механически выполняя, что  бы  ему  ни  приказал
отец, - участь, показавшаяся Эми еще не самой страшной.
   Прошло три дня, а ранним утром четвертого (Эми  только  что  отправился
куда-то по делам) Нейхем ворвался на кухню Пирсов и  заплетающимся  языком
выложил оцепеневшей от ужаса хозяйке известие об очередном  постигшем  его
ударе. На этот раз пропал маленький Мервин. Накануне вечером, прихватив  с
собой ведро и лампу, он пошел за водой - и  не  вернулся.  Сначала  Нейхем
подумал, что ведро, и фонарь пропали вместе с мальчиком,  однако  странные
предметы, обнаруженные им у колодца на рассвете, когда  после  целой  ночи
бесплодного обшаривания окрестных полей и лесов, он, падая  от  усталости,
вернулся домой, заставили его изменить свое  мнение.  На  мокрой  от  росы
полоске земли, опоясывающей жерло  колодца,  поблескивала  расплющенная  и
местами оплавленная решетка, которая когда-то, несомненно, являлась частью
фонаря, а рядом с нею валялись изогнутые, перекрученные  от  адского  жара
обручи ведра. И больше ничего.  Нейхем  был  близок  к  помешательству  и,
уходя, попросил Эми приглядеть за его женой  и  сыном,  если  ему  суждено
умереть раньше их. Все происходящее представлялось ему  карой  небесной  -
вот только за какие грехи ниспослана эта кара, он так  и  не  мог  понять.
Ведь насколько ему было известно, он ни разу в жизни не  нарушал  заветов,
которые в незапамятные времена Творец оставил людям.
   Две недели о Нейхеме ничего не  было  слышно,  и  в  конце  концов  Эми
поборол свои страхи и отправился на проклятую ферму. К его радости, Нейхем
оказался жив. Он очень ослаб и лежал без движения  на  низенькой  кушетке,
установленной у кухонной стены,  но  несмотря  на  свой  болезненный  вид,
находился в полном сознании и в момент, когда Эми переступал  порог  дома,
громким голосом отдавал какие-то распоряжения Зенасу. В кухне царил адский
холод, и, не пробыв там и минуты,  Эми  начал  непроизвольно  поеживаться,
пытаясь сдержать охватывающую его дрожь.  Заметив  это,  хозяин  отрывисто
приказал Зенасу подбросить в печь  побольше  дров.  А  когда  в  следующее
мгновение Нейхем осведомился, стало  ли  ему  теперь  теплее  или  следует
послать сорванца за еще  одной  охапкой,  Эми  понял,  что  произошло.  Не
выдержала,  оборвалась  самая  крепкая,  самая  здоровая  жила,  и  теперь
несчастный фермер был надежно защищен от новых бед.
   Несколько  осторожных  вопросов  не  помогли  Эми  выяснить,  куда   же
подевался Зенас. "В колодце... от теперь живет в колодце..." - вот и  все,
что удалось ему разобрать в  бессвязном  лепете  помешанного.  Внезапно  в
голове у него  пронеслась  мысль  о  запертой  в  комнате  наверху  миссис
Гарднер, и он изменил направление разговора. "Небби?  Да  ведь  она  стоит
прямо перед тобой!"  -  воскликнул  в  ответ  пораженный  глупостью  друга
Нейхем, и Эми понял, что с этой стороны помощи он не дождется и  что  надо
приниматься за дело самому. Оставив Нейхема бормотать что-то себе под  нос
на кушетке, он сдернул  с  гвоздя  над  дверью  толстую  связку  ключей  и
поднялся по скрипучей лестнице на чердак. Из четырех дверей, выходивших на
площадку, только одна была заперта на  замок.  Эми  принялся  вставлять  в
замочную скважину ключи из связки. После  третьей  или  четвертой  попытки
замок со щелчком сработал, и,  поколебавшись  минуту-другую,  Эми  толкнул
низкую, выкрашенную светлой краской дверь.
   В лицо ему ударила волна невыносимого зловония, и прежде чем  двинуться
дальше, он немного  постоял  на  пороге,  наполняя  легкие  пригодным  для
дыхания воздухом.  Войдя  же  и  остановившись  посреди  комнаты,  заметил
какую-то темную кучу в одном из углов. Когда ему  удалось  разобрать,  что
это было такое, из груди его вырвался  протяжный  вопль  ужаса.  Он  стоял
посреди комнаты и кричал, а от грязного дощатого пола поднялось  (или  это
ему только показалось?) небольшое  облачко,  на  секунду  заслонило  собою
окно, а затем с огромной скоростью пронеслось к дверям,  обдав  обжигающим
дыханием, как если бы это была струя пара, вырвавшаяся из бурлящего котла.
Странные цветовые узоры переливались у Эми перед глазами, и не будь  он  в
тот момент напуган до полусмерти, они бы, конечно, сразу же напомнили  ему
о невиданной окраске  глобулы,  найденной  в  ядре  метеорита  и  разбитой
профессорским молотком, а также о нездоровом оттенке, который этой  весной
приобрела едва появившаяся на свет  растительность  вокруг  гарднеровского
дома. Но как бы то ни было, в тот момент он не мог думать ни о чем,  кроме
той чудовищной, той омерзительной груды в углу чердачной комнаты,  которая
раньше была женой его друга и которая разделила  страшную  и  необъяснимую
судьбу Таддеуса и большинства остальных  обитателей  фермы.  А  потому  он
стоял и кричал, отказываясь поверить в  то,  что  этот  воплощенный  ужас,
продолжавший у него на глазах  разваливаться,  крошиться,  расползаться  в
бесформенную массу,  все  еще  очень  медленно,  но  совершенно  отчетливо
двигался вдоль стены.
   Любой другой на его месте,  несомненно,  свалился  бы  без  чувств  или
потерял рассудок, но сей достойный потомок твердолобых первопроходцев лишь
слегка ускорил шаги, выходя  за  порог,  и  лишь  чуть  дольше  возился  с
ключами, запирая за собой  низкую  дверь  и  ту  ужасную  тайну,  что  она
скрывала.
   Теперь следовало позаботиться о Нейхеме -  его  нужно  было  как  можно
скорее накормить и обогреть,  а  затем  перевезти  в  безопасное  место  и
поручить заботам надежных  людей.  Уже  начав  спускаться  по  полутемному
лестничному пролету, Эми услышал, как внизу, в кухне, с грохотом свалилось
на пол что-то тяжелое. Ушей его достиг слабый сдавленный крик, и  он,  как
громом пораженный, замер на ступеньках. Глухие шаркающие звуки,  как  если
бы   какое-то   тяжелое   тело   волочили   по   полу,   сменились   после
непродолжительной тишины таким отвратительным чавканьем и  хлюпаньем,  что
Эми всерьез решил: это сам сатана явился из ада высасывать кровь  у  всего
живого, что есть на земле.  Под  влиянием  момента  в  его  непривычном  к
умопостроениям мозгу вдруг сложилась короткая ассоциативная цепочка, и  он
явно представил себе то, что происходило в комнате наверху за  секунду  до
того, как он открыл запертую дверь. Господи, какие еще ужасы таил  в  себе
потусторонний мир, в который ему было уготовано нечаянно забрести?
   Не осмеливаясь двинуться ни вперед, ни  назад,  Эми  продолжал  стоять,
дрожа всем телом в темном лестничном проеме... С того момента  прошло  уже
четыре десятка лет, но каждая деталь давнего кошмара навеки  запечатлелась
у него в голове - отвратительные звуки, гнетущее  ожидание  новых  ужасов,
темнота лестничного проема, крутизна узких ступеней и - милосердный  Боже!
- слабое, но отчетливое  свечение  окружавших  его  деревянных  предметов:
ступеней, перекладин, опорных брусьев крыши и наружной обивки стен.
   Вдруг Эми услыхал, как во дворе отчаянно заржала  его  лошадь,  за  чем
последовал  дробный  топот  копыт  и  грохот  подскакивающей  на  выбоинах
пролетки. Звуки эти быстро удалялись, из чего  он  совершенно  справедливо
заключил, что напуганная Геро стремглав бросилась домой. Однако это еще не
все. Эми был готов поклясться,  что  в  разгар  переполоха  ему  почудился
негромкий всплеск, определенно донесшийся со стороны колодца. Поразмыслив,
Эми решил, что это был камень, который выбила  из  невысокого  колодезного
бордюра наскочившая на него пролетка, ибо именно возле колодца он  оставил
свою лошадь, не удосужившись проехать несколько метров до привязи.
   Доносившиеся  снизу  шаркающие  звуки  стали   теперь   гораздо   более
отчетливыми, и Эми покрепче сжал в руках тяжелую палку, прихваченную им на
всякий случай на чердаке. Не переставая  ободрять  себя,  он  спустился  с
лестницы и решительным шагом направился на кухню. Однако туда он так и  не
попал, ибо того, за чем он шел, там уже не было.  Оно  лежало  на  полпути
между кухней и гостиной и все еще проявляло признаки жизни.  Само  ли  оно
приползло сюда или было принесено некой внешней силой, Эми не мог сказать,
но то, что  оно  умирало,  было  очевидно.  За  последние  полчаса  Нейхем
претерпел все ужасные превращения, на которые раньше уходили дни, а  то  и
недели; и отвердение,  потемнение  и  разложение  уже  почти  завершилось.
Высохшие участки тела на глазах осыпались на пол,  образуя  кучки  мелкого
пепельно-серого порошка. Эми не смог заставить себя прикоснуться к нему, а
только с ужасом посмотрел на разваливающуюся  темную  маску,  которая  еще
недавно была лицом его друга, и прошептал:
   - Что это было, Нейхем? Что это было?
   Распухшие,  потрескавшиеся  губы  раздвинулись,   и   увядающий   голос
прошелестел в гробовой тишине:
   - Не знаю... не знаю...  просто  сияние...  оно  обжигает...  холодное,
влажное, но обжигает... живет в колодце... я видел его... похоже на дым...
колодец светится  по  ночам...  Тед  и  Мервин  и  Зенас...  все  живое...
высасывает жизнь из всего живого... в камне с неба... оно было в том камне
с неба... заразило все кругом... не знаю,  чего  ему  надо...  та  круглая
штука... ученые выковыряли ее из камня с неба...  они  разбили  ее...  она
было того же цвета... того же цвета, что и листья, и трава... в камне были
еще... семена...  яйца...  они  выросли...  впервые  увидел  его  на  этой
неделе... стало большое, раз справилось с  Зенасом...  сначала  селится  у
тебя  в  голове...  потом  берет  всего...  от   него   не   уйти...   оно
притягивает... ты  знаешь...  все  время  знаешь,  что  будет  худо...  но
поделать  ничего  нельзя...  я  видел  его  не  раз...  оно   обжигает   и
высасывает... оно пришло оттуда, где все не так, как у нас...  так  сказал
профессор... он был прав... берегись, Эми, оно не только  светится...  оно
высасывает жизнь...
   Это были его последние слова. То,  чем  он  говорил,  не  могло  больше
издать ни звука, ибо составляющая его плоть  окончательно  раскрошилась  и
провалилась внутрь черепа.
   Эми прикрыл останки белой в красную клетку  скатертью  и,  пошатываясь,
вышел через заднюю дверь на  поля.  По  отлогому  склону  он  добрался  до
десятиакрового гарднеровского пастбища, а оттуда по северной  дороге,  что
шла прямиком через леса, побрел домой. Он не мог пройти мимо  колодца,  от
которого убежала его лошадь, ибо перед тем, как отправиться в путь, бросил
на него взгляд из окна и убедился в  том,  что  пролетка  не  оставила  на
каменном  бордюре  ни  малейшей  царапины  -  скорее  всего,  она   вообще
проскочила мимо. Значит, это был не камень...
   Эми сразу же отправился в Аркхэм заявить полиции, что  семьи  Гарднеров
больше не существует. В полицейском участке он высказал предположение, что
причиной смерти  послужила  та  же  самая  неведомая  болезнь,  что  ранее
погубила весь скот на ферме. После этого Эми подвергли форменному допросу,
а кончилось дело тем, что его заставили сопровождать на злосчастную  ферму
трех сержантов, коронера, судебно-медицинского эксперта и ветеринара.
   Шестеро представителей закона разместились в легком фургоне, Эми уселся
в свою пролетку, и около четырех часов пополудни они уже  были  на  ферме.
Даже привыкшие к самым  жутким  ипостасям  смерти  полицейские  не  смогли
выдержать невольной дрожи при виде останков, найденных на  чердаке  и  под
белой в  красную  клетку  скатертью  в  гостиной.  Мрачная  пепельно-серая
пустыня, окружавшая дом со всех сторон, сама по себе могла вселить ужас  в
кого угодно, однако эти две груды праха выходили за границы  человеческого
разумения. Даже судмедэксперт признался, что ему тут, собственно,  не  над
чем  работать,  разве  что  только  собрать  образцы  для   анализа.   Две
наполненные пеплом склянки попали на  лабораторный  стол  технологического
колледжа  Мискатоникского  университета.  Помещенные  в  спектроскоп,  оба
образца  дали  абсолютно  неизвестный  спектр,  многие   полосы   которого
совпадали с полосами спектра, снятого в прошлом году с  кусочка  странного
метеорита.  Однако  в  течение  месяца  образцы  утратили  свои  необычные
свойства, и спектральный анализ начал стабильно  указывать  на  наличие  в
пепле большого количества щелочных фосфатов и карбонатов.
   Эми и словом бы не обмолвился о колодце, если  бы  знал,  что  за  этим
последует. Но солнце садилось, и ему хотелось поскорее убраться  восвояси.
И он сказал, что Нейхем ужасно боялся колодца - боялся настолько, что  ему
даже в голову не пришло заглянуть в него, когда он искал пропавших Мервина
и Зенаса. После этого заявления  полицейским  ничего  не  оставалось,  как
досуха вычерпать колодец и обследовать его дно. Эми  стоял  в  сторонке  и
дрожал, в то время как полицейские поднимали на поверхность и выплескивали
на сухую, потрескавшуюся землю одно ведро зловонной  жидкости  за  другим.
Люди у колодца морщились, зажимали  носы,  и  неизвестно,  удалось  бы  им
довести дело до конца, если бы уровень  воды  в  колодце  не  оказался  на
удивление низок и уже через четверть  часа  работы  не  обнаружилось  дно.
Полагаю, нет необходимости распространяться в подробностях о том, что  они
нашли. Достаточно сказать, что Мервин и Зенас оба  были  там.  Останки  их
представляли из себя  удручающее  зрелище  и  почти  целиком  состояли  из
разрозненных костей да двух черепов. Кроме того, были обнаружены небольших
размеров  олень  и  дворовый  пес,   а   также   целая   россыпь   костей,
принадлежавших, по-видимому более мелким животным. Ил и грязь, скопившиеся
на дне колодца, оказались на редкость рыхлыми и пористыми,  и  вооруженный
багром полицейский, которого  на  веревках  опустили  в  колодезный  сруб,
обнаружил, что его орудие может полностью погрузиться в вязкую слизь,  так
и не встретив никакого препятствия.
   Спустились сумерки, и работа продолжалась при свете фонарей. Поняв, что
в колодце  не  удастся  более  найти  ничего  существенного,  все  гурьбой
повалили в дом и, устроившись в древней гостиной, освещаемой  фонарями  да
призрачными бликами, принялись обсуждать результаты проведенных изысканий.
Конечно, они не могли поверить, чтобы рядом с ними могло произойти  нечто,
не отвечающее законам природы. Без сомнения,  метеорит  отравил  окрестную
землю, но как объяснить тот факт,  что  пострадали  люди  и  животные,  не
взявшие в рот ни крошки из того, что выросло на этой  земле?  Может  быть,
виновата колодезная вода? Вполне возможно. Было бы очень недурно отправить
на анализ и ее. Но какая сила, какое  безумие  заставило  обоих  мальчиков
броситься в колодец? Один за другим  они  прыгнули  туда,  чтобы  там,  на
илистом дне, умереть и рассыпаться в прах  от  все  той  же  (как  показал
краткий осмотр останков) серой иссушающей заразы. И  вообще,  что  это  за
болезнь, от которой все сереет, сохнет и рассыпается в прах?
   Первым свечение у колодца заметил коронер, сидевший  у  выходившего  во
двор окна.  Оно  поднималось  из  черных  недр  колодца,  как  слабый  луч
фонарика, и терялось где-то  в  вышине,  успевая  отразиться  в  маленьких
лужицах зловонной колодезной воды,  оставшихся  на  земле  после  очистных
работ. Сияние это было весьма странного цвета, и когда Эми, толкавшийся за
спинами сгрудившихся у окна людей, наконец получил  возможность  выглянуть
во двор, он почувствовал, как у него останавливается сердце.  Ибо  то  был
цвет хрупкой глобулы, цвет уродливой растительности и, наконец - теперь он
мог в этом поклясться - цвет того движущегося облачка, что  не  далее  как
сегодня утром на  мгновение  заслонило  собой  узенькое  окошко  чердачной
комнаты. Какая-то тварь точно такого-же  цвета  прикончила  внизу  беднягу
Нейхема. И лошадь понеслась прочь со  двора,  и  что-то  тяжелое  упало  в
колодец - а теперь из него угрожающе выпирал в небо бледный мертвенный луч
все того же дьявольского цвета.
   Нужно отдать должное крепкой голове Эми, которая даже в тот напряженный
момент была занята разгадкой парадокса, носящего чисто  научный  характер.
Его поразил тот факт, что светящееся, но  все  же  достаточно  разреженное
облако выглядело совершенно одинаково  как  на  фоне  светлого  квадратика
окна, за которым сияло раннее погожее утро, так и в кромешной тьме посреди
черного, опаленного смертью ландшафта. Что-то здесь было  не  так,  не  по
законам природы, и он невольно подумал о последних страшных словах  своего
умирающего друга: "Оно пришло оттуда, где все не так,  как  у  нас...  так
сказал профессор... он был прав".
   Во дворе отчаянно забились и заржали лошади,  оставленные  на  привязи.
Кучер направился  было  к  дверям,  чтобы  выйти  и  успокоить  испуганных
животных, когда Эми остановил его, А между тем сияние во дворе становилось
все ярче, и все отчаяннее ржали лошади. Это был поистине  ужасный  момент:
мрачное жилище, четыре чудовищные свертка с останками в дровянике у задней
двери и столб неземного,  демонического  света,  вздымающий  из  осклизлой
бездны во дворе.
   Внезапно  один  из  толпившихся  у  окна  полицейских  издал   короткий
сдавленный вопль. Присутствующие, вздрогнув от  неожиданности,  проследили
его взгляд. Ни у кого не нашлось слов, да и  никакие  слова  не  могли  бы
выразить  охватившее  всех  смятение.  Ибо  в  тот  вечер  одна  из  самых
невероятных легенд округи перестала быть легендой и превратилась в  жуткую
реальность - вся природа замерла в жутком оцепенении, но то, что вселилось
в черные, голые ветви росших во дворе деревьев, по-видимому,  не  имело  к
природе  никакого  отношения,  иначе  как  объяснить  тот  факт,  что  они
двигались на фоне всеобщего мертвого затишья!  Они  судорожно  извивались,
как одержимые, пытаясь вцепиться в низколетящие облака,  они  дергались  и
свивались в клубки, как если бы какая-то неведомая чужеродная сила дергала
за связывающую их с корнями невидимую нить.  Набежавшее  на  луну  плотное
облачко ненадолго скрыло силуэты шевелящихся деревьев в кромешной тьме - и
тут из груди каждого присутствующего вырвался хриплый, приглушенный ужасом
крик. Ибо тьма, поглотившая бившиеся в конвульсиях ветви, лишь подчеркнула
царившее  снаружи  безумие:  там,  где  секунду  назад  были  видны  кроны
деревьев, теперь  плясали,  подпрыгивали  и  кружились  в  воздухе  тысячи
бедных,  фосфорических  огоньков.  Это  чудовищное  созвездие  замогильных
огней, напоминающих рой обожравшихся светляков-трупоедов, светило все  тем
же  пришлым  неестественным  светом,  который  Эми  отныне  суждено   было
запомнить и смертельно бояться всю оставшуюся жизнь.
   Между тем исходивший из колодца столб света становился все ярче и ярче,
а в головах сбившихся в кучу дрожащих людей, напротив, все более сгущалась
тьма, рождая мрачные образы и роковые предчувствия, выходившие  далеко  за
границы обычного человеческого сознания. Теперь сияние уже не исходило,  а
вырывалось из темных недр, бесшумно подымаясь к нависшим тучам. Деревья  с
каждой секундой светились все ярче и напоминали брызжущие во  все  стороны
фосфорические фонтаны. Ржание  и  биение  лошадей  у  привязи  становилось
невыносимым, но ни один из бывших в доме  ни  за  какие  земные  блага  не
согласился  бы  выйти  наружу.  Светилось  уже  деревянное  коромысло  над
колодцем, а когда один  из  полицейских  молча  ткнул  пальцем  в  сторону
каменной ограды, все обратили внимание на  то,  что  притулившиеся  к  ней
пристройки и навесы тоже начинают  излучать  свет,  и  только  полицейский
фургон да пролетка Эми оставались невовлеченными в эту огненную феерию.
   "Оно... это явление... распространяется на все органические  материалы,
какие только есть поблизости", - пробормотал судмедэксперт. Ему  никто  не
ответил,  но  тут  полицейский,  которого  спускали  в  колодец,   заявил,
содрогаясь всем телом, что его длинный багор, очевидно, задел нечто такое,
чего не следовало задевать. "Это было ужасно, - добавил он. -  Там  совсем
не было дна. Одна только  муть  и  пузырьки  -  да  ощущение,  что  кто-то
притаился там, внизу". Лошадь  Эми  все  еще  билась  и  ржала  во  дворе,
наполовину  заглушая  дрожащий  голос  своего  хозяина,  которому  удалось
выдавить из себя несколько бессвязных фраз: "Оно вышло из  этого  камня  с
неба... Оно пришло извне,  где  все  не  так,  как  у  нас...  теперь  оно
собирается домой".
   В этот момент сияющий столб во дворе вспыхнул  ярче  прежнего  и  начал
приобретать определенную форму. Одновременно  привязанная  у  дороги  Геро
издала жуткий рев, какого ни до,  ни  после  того  не  доводилось  слышать
человеку. Все присутствующие зажали ладонями уши, а Эми, содрогнувшись  от
ужаса и тошноты, поспешно отвернулся от окна. Один из полицейских  знаками
дал понять остальным, что пылающая смерть уже находится вокруг них, в этой
самой  гостиной!  Лампа,  которую   Эми   незадолго   до   того   затушил,
действительно, не была нужна,  так  как  все  деревянные  предметы  вокруг
начали испускать все  то  же  ненавистное  свечение.  Оно  разливалось  по
широким половицам и брошенному поверх них  лоскутному  ковру,  мерцало  на
переплете окон, пробегало по выступающим  угловым  опорам,  вспыхивало  на
буфетных полках и над камином и уже распространялось на  двери  и  мебель.
Оно усиливалось с каждой минутой, и вскоре  уже  ни  у  кого  не  осталось
сомнений в том, что, если они  хотят  жить,  им  нужно  немедленно  отсюда
убираться.
   Через заднюю дверь Эми вывел всю компанию на тропу, пересекавшую поля в
направлении  пастбища.  Они  брели  по  ней,  как  во  сне,  спотыкаясь  и
покачиваясь, не смея оборачиваться назад, до тех пор, покуда не  оказались
на высоком предгорье.
   Когда они остановились, чтобы в последний раз посмотреть на долину,  их
взору предстала  ужасающая  картина:  ферма  напоминала  одно  из  видений
Фюзели: светящееся аморфное облако  в  ночи,  в  центре  которого  набухал
переливчатый жгут неземного, неописуемого  сияния.  Холодное  смертоносное
пламя поднялось до самых облаков - оно волновалось,  бурлило,  ширилось  и
вытягивалось в длину, оно уплотнялось, набухало и  бросало  в  тьму  блики
всех цветов невообразимой космической радуги.
   А затем отвратительная тварь стремительно рванулась в небо и  бесследно
исчезла в идеально круглом отверстии, которое,  казалось,  специально  для
нее кто-то прорезал в облаках. Эми стоял, задрав голову и тупо уставившись
на созвездие Лебедя, в районе которого пущенная  с  земли  сияющая  стрела
была поглощена Млечным Путем. Донесшийся  из  долины  оглушительный  треск
заставил его опустить взгляд долу. Позднее многие ошибочно утверждали, что
это был взрыв, но Эми отчетливо помнит, что  в  тот  момент  они  услышали
только громкий  треск  и  скрежет  разваливающегося  на  куски  дерева.  В
следующую  секунду  над  обреченной  фермой  забурлил  искрящийся  дымовой
гейзер, из сердца которого вырвался и ударил в зенит ливень обломков таких
фантастических цветов и форм, каких  наверняка  не  существовало  в  нашей
Вселенной. Сквозь быстро затягивавшуюся дыру  в  облаках  они  устремились
вслед  за  растворившейся  в  космическом  пространстве  тварью,  и  через
мгновение от них не осталось и следа.
   Теперь внизу царила кромешная тьма, а сверху резкими, ледяными порывами
уже   налетал   ураган,   принесшийся,   казалось,   непосредственно    из
распахнувшейся над людьми межзвездной бездны. Перепуганные, дрожащие  люди
на склоне холма решили, что, пожалуй, им не  стоит  ждать,  пока  появится
луна и высветит то, что осталось от гарднеровского дома, а лучше  поскорее
отправиться восвояси. Слишком подавленные, чтобы обмениваться замечаниями,
все семеро поспешили прочь по северной дороге, что должна была вывести  их
к Аркхэму. Эми в тот день досталось  больше  других,  и  он  попросил  всю
компанию сделать небольшой крюк и завести его домой. Он просто представить
себе не мог, как пойдет один через эти мрачные, стонущие под напором ветра
леса, ибо минуту тому назад бедняге довелось пережить еще одно потрясение:
в то время, как все остальные благоразумно повернулись спиной к  проклятой
долине и ступили на ведущую в  город  тропу,  Эми  замешкался  и  еще  раз
взглянул  в  клубящуюся  тьму.  Он  увидел,  как  там,  далеко  внизу,   с
обожженной, безжизненной земли поднялась тоненькая  светящаяся  струйка  -
поднялась только затем, чтобы тут же нырнуть  в  черную  пропасть,  откуда
совсем недавно ушла в небо светящаяся нечисть. Эми  понял,  что  последний
слабый отросток чудовищной твари затаился все в  том  же  колодце,  где  и
будет теперь сидеть, ожидая своего часа. Именно  в  тот  момент  что-то  и
повернулось у Эми в голове, и с тех пор он так уже и не оправился.
   На следующий после происшествия  день  трое  полицейских  вернулись  на
ферму, чтобы осмотреть развалины при дневном свете. Однако  они  не  нашли
там,  практически,  никаких   развалин   -   только   кирпичный   дымоход,
завалившийся каменный погреб, разбросанный по двору  щебень  вперемешку  с
металлическими обломками да бордюр ненавистного  колодца.  Все  живое  или
сделанное из органического материала - за исключением мертвой лошади  Эми,
которую они оттащили в ближайший овраг и  закопали  в  землю,  да  его  же
пролетки, в тот же день доставленной владельцу, - все исчезло  без  следа.
Остались лишь пять акров жуткой серой пустыни, где с  тех  пор  так  и  не
выросло ни одной былинки. Те немногие местные жители,  у  которых  хватило
духу сходить посмотреть, окрестили ее Испепеленной Пустошью.
   Странные слухи расползаются по округе. Ботаникам следовало бы  заняться
изучением  причудливой,  медленно   гибнущей   растительности   по   краям
выжженного пятна и заодно опровергнуть, если, конечно, удастся, бытующую в
округе легенду, гласящую, что это самое пятно медленно, почти незаметно  -
не более дюйма в год - наступает на окружающий его лес.
   Не спрашивайте меня, что я обо всем этом думаю. Я не знаю - вот и  все.
Эми был единственным, кто согласился  поговорить  со  мной  -  из  жителей
Аркхэма невозможно вытянуть  и  слова,  а  все  три  профессора,  видевшие
метеорит и сверкающую глобулу, давно умерли. Однако в том,  что  там  были
другие глобулы, можете не сомневаться. Одна из них выросла, набралась сил,
пожрав все живое вокруг, и улетела, а еще одна, как видно,  не  успела.  Я
уверен, что она до сих пор скрывается в  колодце  -  недаром  мне  так  не
понравились краски заката, игравшие в зловонных испарениях над его жерлом.
   Засевшая в колодце тварь питается и копит силы. Но какой бы  дьявол  ни
высиживал там свои яйца, он, очевидно, накрепко привязан  к  этому  месту,
иначе давно уже пострадали бы соседние леса и поля. Может быть, его держат
корни деревьев,  что  вонзают  свои  ветви  в  небо  в  напрасной  попытке
вцепиться в облака?..
   Если верить описаниям Эми, то  эта  тварь  -  газ.  Он  не  подчиняется
физическим законам нашей Вселенной.  Он  не  имеет  никакого  отношения  к
звездам и планетам, безобидно мерцающим в окулярах  наших  телескопов  или
безропотно запечатлевающимся на  наших  фотопластинках.  Он  не  входит  в
состав  атмосфер,  чьи  параметры   и   движения   усердно   наблюдают   и
систематизируют наши астрономы. Это просто сияние - сияние извне - грозный
вестник, явившийся  из  бесконечно  удаленных,  неведомых  миров,  о  чьей
природе мы не имеем даже смутного представления, миров, одно существование
которых заставляет содрогнуться наш разум и окаменеть  наши  чувства,  ибо
при мысли о них  мы  начинаем  смутно  прозревать  черные,  полные  угрозы
пропасти, что ждут нас в космическом пространстве.
   Я надеюсь, что до той поры, пока Испепеленная Пустошь не  скроется  под
водой, ничего не случится  с  Пирсом.  Эми  такой  милый  старик  -  когда
строители  выедут  на  место,  я,  пожалуй,   накажу   главному   инженеру
присматривать за ним. Мне  ужасно  не  хочется,  чтобы  он  превратился  в
пепельно-серое, визжащее, разваливающееся на куски чудовище, что день  ото
дня все чаще является мне в моих беспокойных снах.



    Говард Лавкрафт.
    Чужой

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Икар", 1992, N 3. Пер. - И.Чебартынов.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 29 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


                       Грезилось ночью Барону немало жутких страстей:
                       Ведьмы и демоны, сонмы гигантских могильных червей.
                       Черное воинство снилось Барону недаром,
                       Мучило, мучило это его бесконечным кошмаром.
                                                                      Китс

   Несчастен тот, кому при воспоминаниях о детстве приходят на  ум  только
страхи и печаль. Несчастен тот, кому  вспоминаются  только  проведенные  в
одиночестве долгие часы в громадном мрачном зале с коричневыми  портьерами
и сводящими с ума длинными рядами  старинных  книг,  кому  снова  и  снова
мерещатся бесконечные страшные сумерки  в  роще  гигантских,  причудливых,
увитых виноградными лозами деревьев с их молчаливо  скрученными  в  вышине
ветвями.  Такой  судьбой  наделили  меня  боги  -   меня,   ошеломленного,
разочарованного, опустошенного и разбитого. Но я  довольствуюсь  тем,  что
имею, и отчаянно цепляюсь даже за эти скудные воспоминания в те мгновения,
когда мысли мои внезапно устремляются вовне - к _другому_.
   Я ничего толком не знаю о том месте, где я родился.  Знаю  только,  что
замок был невероятно старым и  ужасным,  с  темными  переходами,  высокими
потолками, где глаз натыкался только на паутину и  тени.  Камни  в  ветхих
коридорах всегда казались мне отвратительно  влажными,  и  меня  постоянно
преследовал тошнотворный запах - словно  здесь  гнили  трупы  бесчисленных
давно умерших поколений. В замке всегда  царил  полумрак  и  я,  время  от
времени,  чтобы  испытать  хоть  какое-то  облегчение,  зажигал  свечи   и
пристально смотрел на них. Ни за одной дверью нельзя было увидеть  солнца,
потому что  суровые  гигантские  деревья  намного  возвышались  над  самой
высокой из доступных мне башен.  Только  одна  единственная  черная  башня
поднималась над деревьями и уходила в неизвестное и непонятное  мне  небо,
но она была уже полуразрушена и невозможно  было  подняться  на  ее  верх,
разве что невообразимым образом вскарабкаться по отвесной стене,  цепляясь
за камни.
   Я, должно быть, прожил  годы  в  этом  месте,  хотя  и  не  могу  точно
определить сколько. Наверное обо мне  кто-то  заботился,  но  я  не  помню
никого, кроме себя, ни  одного  живого  существа,  кроме  бесшумных  крыс,
летучих мышей и пауков. Я полагаю, что тот, кто присматривал за мной,  был
невероятно стар, потому что мое первое воспоминание о ком-то живом  рисует
мне кого-то похожего на меня, но разбитого и ветхого, как сам  замок.  Для
меня не было  ничего  гротескного  в  тех  костях  и  скелетах,  что  были
разбросаны в склепах глубоко под основанием замка. Я, фантазируя, связывал
эти предметы с каждодневными событиями и находил их вполне  естественными,
даже более естественными,  чем  цветные  картинки  с  изображениями  живых
существ, которые я обнаруживал в многочисленных заплесневелых  книгах.  Из
этих книг я узнал все, что знаю теперь. Ни один учитель не понуждал  и  не
наставлял меня, и я не помню, чтобы слышал когда-нибудь человеческий голос
за все эти долгие годы. Даже свой  собственный  голос  мне  был  незнаком,
потому что хотя я и читал  в  книгах  о  разговорах,  но  никогда  сам  не
пробовал говорить  вслух.  Точно  так  же  я  не  представлял  себе  своей
внешности, потому что в замке не было ни одного зеркала, и я  инстинктивно
считал себя сродни тем юношам, чьи  нарисованные  и  раскрашенные  фигурки
попадались мне на рисунках в книгах, Я ощущал  себя  молодым,  потому  что
знал мало и почти ничего не помнил. Выбравшись из замка  за  гнилым  рвом,
под  темными  безмолвными  деревьями,  я  часто  лежал,  часами  мечтая  о
прочитанном в книгах и страстно  воображая  себя  среди  пестрой  толпы  в
солнечном  мире  за  этими  бесконечными  лесами.  Однажды  я   попробовал
выбраться из этого места, но чем дальше в лес  я  углублялся,  тем  больше
сгущались тени и тем больше воздух вокруг наполнялся тягостным страхом, и,
наконец, в исступлении я бросился бежать назад, к замку, боясь заблудиться
в лабиринтах ночного безмолвия.
   Так долгими, казавшимися бесконечными сумерками, я мечтал и ждал,  хотя
и не знал, чего я жду. Потом в полумраке и  одиночестве  моя  жажда  света
сделалась такой неудержимой, что я не мог больше оставаться там и протянул
молящие руки к единственной высокой черной башне, которая поднималась  над
лесом и уходила в полное  неизвестности  небо.  И,  наконец,  несмотря  на
угрозу сорваться, я решил взобраться  на  башню,  потому  что  лучше  было
взглянуть на небо и погибнуть, чем прожить всю жизнь в сумерках, так и  не
увидев ни разу дневного света.
   Погода стояла сырая, я поднялся по стертым древним каменным ступеням до
уровня, где они кончались,  а  дальше,  ежесекундно  рискуя  упасть,  стал
карабкаться вверх, цепляясь за  мельчайшие  выступы.  Страшным  и  грозным
казался  мне  этот  мертвый  каменный  цилиндр   без   ступеней,   черный,
разваленный  и  заброшенный,  полный  взбудораженных   летучих   мышей   с
бесшумными  крыльями.  Но  еще  более  страшной  и  грозной  казалась  мне
замедленность моего продвижения: я карабкался уже из последних сил, а тьма
все не рассеивалась и вокруг  по-прежнему  царил  холод,  подобный  холоду
древних могил. Я содрогался всякий раз, когда пытался понять,  почему  еще
не видно солнце, и каждый раз, когда отваживался взглянуть вниз.  Я  вдруг
вообразил, что уже настала ночь и тщетно ощупывал свободной рукой стены  в
поисках оконного проема, в который я мог бы заглянуть и посмотреть  вверх,
даже не в силах оценить высоту, которой смог достичь.
   Внезапно, после бесконечно долгого и страшного карабканья во тьме  этой
вогнутой кошмарной пропасти, я почувствовал, что моя  голова  уперлась  во
что-то твердое, и понял, что наконец добрался до потолка или,  по  крайней
мере, до перекрытия. Протянув в темноту свободную руку, я ощупал  преграду
и обнаружил, что она каменная и  недвижимая.  Потом  я  пробирался  вокруг
башни, цепляясь за любые выступы в слизистых стенах до тех пор,  пока  моя
рука не ощутила, что эта преграда на моем пути наверх чуть подалась. Тогда
я уперся в плиту (или люк?) головой, используя обе руки, чтобы поднять ее.
Там, наверху, тоже не оказалось света,  и  когда  мои  руки  откинули  эту
последнюю преграду, я сообразил, что мой путь окончен,  потому  что  плита
оказалась обычным люком, ведущим на  горизонтальную  каменную  поверхность
даже большей окружности, чем основание  башни.  Несомненно,  это  был  пол
какой-то высокой и просторной наблюдательной камеры. Я осторожно  вполз  в
нее, стараясь при этом не дать тяжелой плите упасть на свое место,  прежде
чем я выберусь, но в последний момент она все-таки  выскользнула  из  моих
рук и захлопнулась. Когда я, измученный,  лежал  неподвижно  на  полу,  то
слышал жуткое эхо ее  падения,  и  все  же  в  душе  надеялся,  что  когда
возникнет необходимость, я снова сумею открыть люк.
   Убежденный, что теперь я нахожусь на достаточной высоте над  проклятыми
все закрывающими ветвями деревьев, я поднялся с пола и стал  искать  окно,
надеясь наконец-то, впервые в жизни, взглянуть на небо, луну и  звезды,  о
которых я столько читал. Но меня ждало горькое  разочарование,  я  повсюду
натыкался только на громадные мраморные выступы,  на  которых  размещались
отвратительные  продолговатые  ящики  разных  размеров.   Все   больше   я
задумывался над обнаруженным и изумлялся древним тайнам, которые хранились
многие века здесь, в этих верхних, отрезанных  от  жилых  помещений  замка
апартаментах. Затем неожиданно мои руки нащупали портал с каменной дверью,
украшенной  какой-то  глубокой  резьбой.  Дверь  оказалась  закрытой,  но,
собравшись с силами, я преодолел сопротивление и опрокинул ее внутрь.  Как
только мне  удалось  это  сделать,  меня  захлестнула  волна  неописуемого
восторга, какого мне никогда не приходилось испытывать ранее: через богато
орнаментированную железную решетку, освещая каменный  свод  с  несколькими
ступенями,  поднимающимися  от  только  что  открытой  мною  двери,  сияла
спокойная полная луна, которую я до этого видел разве что  во  сне  или  в
смутных видениях, которые я даже не осмеливаюсь назвать воспоминаниями.
   Вообразив, что  я  достиг  наконец  наивысшей  точки  замка,  я  сделал
несколько поспешных шагов по ступеням, но споткнулся и замер,  когда  луна
внезапно  зашла  за  тучу  и  оставила  меня  в  кромешной  тьме.  Я  стал
продвигаться осторожнее. По-прежнему было очень  темно,  когда  я  наконец
добрался до решетки. Осторожно ощупав ее руками я обнаружил,  что  она  не
заперта, но не стал сразу открывать ее, опасаясь упасть с огромной высоты,
на которую взобрался. А потом вышла луна. Я испытал неописуемое,  какое-то
дьявольское потрясение, абсолютно неожиданное и гротескно невероятное. Мне
не с чем было сравнить  то  ужасное  воздействие  на  мои  нервы,  которое
произвела  увиденная  картина  странных  чудес  открывшегося   мне   вида.
Представшее передо мной зрелище оказалось настолько же простым,  насколько
и поразительным, потому что вместо головокружительной перспективы верхушек
деревьев вокруг меня на уровне железной решетки простиралась всего лишь...
ТВЕРДАЯ ЗЕМЛЯ, украшенная мраморными  плитами  и  колоннами  и  затененная
древней  каменной  церковью  с  призрачно  сверкающим   в   лунном   свете
полуразрушенным шпилем.
   Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я открыл решетку и  шагнул  на
белесый гравий дорожки,  проходившей  под  окном.  Мой  разум,  оглушенный
увиденным и находившийся в смятении, все еще безумно жаждал света, и  даже
открывшееся фантастическое диво не могло насытить эту жажду. Я не  знал  и
не задумывался над тем, не являются ли мои переживания приступом  безумия,
сном,  или  вызваны  магией,  и  просто  решил  любой   ценой   продолжить
рассматривать открывшееся великолепие ярких картин. Я не знал  кто  я  или
что я такое, и что мне видится вокруг, хотя когда я, пошатываясь,  шел  по
гравию, в  моем  сознании  пробудились  некоторые  пугающие  воспоминания,
сделавшие мое продвижение по  дорожке  не  совсем  случайным.  Пройдя  под
аркой, я выбрался с участка, занятого плитами и колоннами и побрел  дальше
по открытой местности, иногда придерживаясь едва видимой дороги,  а  порой
сходя с нее и пробираясь лугами. Один раз я переплыл  бурную  речку  около
разрушенной, заросшей  мхом  кирпичной  кладки,  говорившей  о  давно  уже
исчезнувшем мосте.
   Должно быть прошло не менее двух часов, прежде чем я достиг того,  что,
казалось, могло стать целью моего путешествия - древнего,  увитого  плюшем
замка  в  густо  заросшем  деревьями  парке,  безумно  мне  знакомого,   и
одновременно полного приводящих в недоумение странностей. Я видел, что ров
здесь наполнен водой, а некоторые  хорошо  знакомые  мне  башни  почему-то
разрушены, в то время как возникли какие-то новые пристройки.
   С огромной радостью я обнаружил сияющие ярким светом открытые окна,  из
которых доносились звуки веселой пирушки. Подойдя  к  одному  из  окон,  я
заглянул внутрь и увидел весьма странно одетую  компанию  людей,  которые,
смеясь и шутя, переговаривались друг с другом. Я никогда раньше не  слышал
человеческой речи и поэтому только  смутно  мог  догадываться  о  чем  они
говорят. Некоторые лица казалось будили во мне какие-то невероятно далекие
воспоминания, но большинство было совершенно незнакомо.
   Тогда я перешагнул через низкий подоконник в блистающий огнями  зал  и,
переступая его, я шагнул из моей чистой и  светлой  надежды  к  мрачнейшим
конвульсиям отчаяния. Кошмару начался сразу  после  моего  появления.  Как
только я оказался внутри зала, мирная пирушка мгновенно превратилась в ряд
ужасающих сцен. На всю  компанию  словно  обрушилась  волна  внезапного  и
непредсказуемого страха чудовищной интенсивности, исказившая  все  лица  и
исторгшая почти из каждого горла жуткие вопли. Началось всеобщее  бегство,
среди криков и паники многие падали в обморок, их  подхватывали  и  тащили
более крепкие, хоть и обезумевшие компаньоны. Другие, закрыв глаза руками,
слепо и неуклюже мотались в поисках выхода, опрокидывая мебель и без конца
натыкаясь на стены, прежде чем им удавалось добраться до одной из дверей.
   Вопли были настолько пронзительными, что я, оказавшись в одиночестве  в
блистающих  апартаментах  и  прислушиваясь  к   затихающему   вдали   эху,
содрогнулся от мысли, что  где-то  рядом  скрывается  что-то  невидимое  и
ужасное, При беглом осмотре зал показался мне совершенно пустым, но  когда
я двинулся к одной  из  ниш,  мне  почудилось  чье-то  присутствие  там  -
обозначился намек на  движение  за  позолоченной  аркой  дверного  проема,
ведущего в соседний, но чем-то похожий на первый, зал. Приближаясь к арке,
я заметил, что там происходит отчетливое встречное движение.  И  вдруг,  с
первым и последним звуком, который я когда-либо издавал,  с  тем  страшным
воем, что потряс меня почти так же, как и его мерзкая причина - я увидел в
невероятно  четкой  и  ужасающей  яркости  непостижимое,   неописуемое   и
немыслимое чудовище, которое одним своим видом превратило веселую пирующую
компанию в толпу исступленных обезумевших беглецов.
   Я не могу даже приблизительно описать его, хотя бы намекнуть на что оно
походило,   потому   что   оно   было   воплощением    всего    нечистого,
противоестественного, нежеланного, ненормального  и  отвратительного.  Оно
было вампирической  тенью  гниения,  дряхлости  и  распада,  разлагающимся
влажным  идолом  патологических  откровений,   страшной   непристойностью,
которую должна скрывать милосердная земля. Бог знает, было ли  оно  не  от
мира сего - или нет, но, к моему ужасу, я разглядел в  его  изъеденном,  с
обнаженными  костями  абрисе  проглядывающую  отвратительную  пародию   на
человеческий облик, а его разорванная, покрытая плесенью одежда еще  более
усилила ледяной озноб моего кошмара.
   Я был почти парализован, но все-таки предпринял слабую попытку  бежать,
сделав нерешительный шаг назад, но это, однако, не ослабило чар, в которых
держало меня  неведомое  молчащее  чудовище.  Мои  глаза  были  заворожены
жуткими, вперившимися в них остекленевшими глазищами урода и  отказывались
закрыться, хотя милосердно затуманились,  и  после  первого  шока  я  стал
видеть грозного монстра не очень ясно. Я попробовал  поднять  руку,  чтобы
прикрыть глаза, но мои нервы были настолько ошеломлены, что рука совсем не
подчинилась моей воле. Этой попытки, однако, оказалось  достаточно,  чтобы
нарушить равновесие, в котором находилось мое тело и чтобы  не  упасть,  я
пошатнувшись шагнул вперед. Делая  это,  я  внезапно  и  отчаянно  осознал
_близость_  гниющего  существа,  чье  отвратительное  глухое  дыхание   я,
казалось, уже ощущал. Полуобезумев, я все-таки нашел в себе силы  вытянуть
вперед  руку,  чтобы  оттолкнуть  зловонный  призрак,  придвинувшийся  так
близко,  и,  в  катастрофический  миг  космического  кошмара   и   адского
катаклизма, _мои  пальцы  коснулись  протянутой  из-за  позолоченной  арки
слизистой лапы_.
   Я не  закричал,  но  вместо  меня  завопили  все  дьявольские  вампиры,
кружащиеся в ночных ветрах, когда в  этот  миг  на  мой  разум  обрушилась
сокрушающая  лавина  просыпающейся  убийственной  памяти.  В  этот  миг  я
вспомнил все, я унесся далеко за страшный замок и окружающие его  деревья,
я узнал изменившееся здание в котором  теперь  стоял,  и,  самое  ужасное,
отдернув  запачканные  пальцы,  я  узнал   это   вглядывающееся   в   меня
омерзительное чудовище.
   Но в космосе существует бальзам от любых потрясений  и  горечи  и  этот
бальзам - забвение. В тот миг наивысшего ужаса  я  забыл  то,  что  только
недавно напугало меня, и порыв черной  памяти  исчез  в  хаосе  вторгшихся
образов. Как во сне я бросился вон из этого призрачного проклятого дома  и
мягко и бесшумно помчался в лунном свете назад. Возвратившись на церковный
двор к мраморным  плитам,  я  спустился  по  ступеням  в  свой  склеп,  но
обнаружил, что тяжелую крышку каменного люка я не могу  сдвинуть.  Тем  не
менее я не опечалился, потому что ненавидел тот старинный замок и нависшие
над ним деревья.
   Теперь я кружусь вместе  с  насмешливыми  и  дружелюбными  вампирами  в
ночных ветрах,  а  днем  играю  среди  катакомб  Ненхем-Ка,  в  скрытой  и
неизвестной долине Хадет на Ниле, Я теперь знаю, что  свет  не  для  меня,
кроме света луны над каменными гробницами Геба, не  для  меня  и  веселье,
кроме безвестных празднеств Нитокрис среди Великих  Пирамид,  но  в  своей
новой дикости и свободе я почти смирился с горечью изгнанника.
   Потому что, хотя забвение и успокоило меня, я всегда  помню,  что  я  -
посторонний, чужой и в  этом  столетии  и  среди  тех,  кто  еще  является
человеком. Это я знаю  с  того  момента,  когда  протянул  свои  пальцы  к
чудовищу внутри большой позолоченной рамы, протянул свои пальцы и коснулся
_холодной и твердой поверхности полированного стекла_.



    Говард Лавкрафт.
    Ужас в Данвиче

   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - С.Ашмарина, И.Чемякова.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 29 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Путешественники, проезжающие по  северной  части  штата  Массачусетс  и
сворачивающие по ошибке в сторону за Олсберийским мостом,  неожиданно  для
себя оказываются в удивительно мрачной местности. Дорога  постепенно  идет
вверх, и ее обступают поросшие густым кустарником каменные стены.  Деревья
в здешних местах кажутся выше обычных, а травы и заросли много  гуще,  чем
на других кручах. Возделанные поля встречаются редко, да и  бедны  они,  а
старые дома, разбросанные по околице,  выглядят  угрюмыми  и  запущенными.
Трудно объяснить, почему опасаются спрашивать дорогу у одиноких  согбенных
фигур, стоящих на пороге разваливающихся домов  или  бредущих  по  крутым,
устланным сучьями склонам. Люди здесь такие молчаливые и пугливые, что  на
них, кажется, лежит печать какого-то проклятия.
   С холмов взору случайного  путешественника  открываются  горы.  От  них
исходит непонятное беспокойство; вершины  гор  аккуратно  закруглены,  они
слишком симметричны,  чтобы  выглядеть  естественно;  на  некоторых  можно
рассмотреть расставленные в круг каменные колонны.
   Дорогу то и  дело  пересекают  глубокие  овраги  и  ущелья.  Деревянные
примитивные мосты, перекинутые через них, не внушают доверия. В низинах же
справа и слева от дороги встречаются  вызывающие  дрожь  болота,  особенно
страшные в сумерки, когда воют невидимые полчища козодоев  и  бесчисленные
светлячки танцуют под хриплое кваканье жаб.
   Чем ближе к горам, тем  больше  путешественника  начинают  занимать  не
вершины, а обрывистые склоны: инстинктивно он хочет отдалиться от них,  но
дорога неумолимо ведет его  вперед,  и  за  горбатым  мостом  взору  вдруг
открывается деревушка, притиснутая к реке отвесными стенами Круглой  горы.
Высокие крыши строений удивительно напоминают картины Старого Света.
   Однако вид деревни не приносит успокоения:  ветхие  дома,  единственный
магазин,  размещающийся  в  церкви,  и  устоявшийся  отвратительный  запах
свалки.
   Позднее, уже пересекая границу графства Олсбери, путешественник узнает,
что только что миновал деревню Данвич.
   Чужие редко бывают в этих местах; а когда на этом направлении почему-то
исчезли все дорожные указатели, то не стало видно и туристов, хотя пейзажи
здесь не лишены известной привлекательности...
   ...В Данвиче, в большом наполовину пустом доме, стоящем у самой горы  в
четырех милях от деревни и  в  полутора  милях  от  ближайшей  усадьбы,  в
воскресенье 2 февраля 1913 года в пять часов утра пришел в этот мир Вилбур
Уотли. В момент его рождения раздались подземные громы; а собаки выли  всю
ночь.
   Мать младенца принадлежала к вырождающейся линии семейства  Уотли.  Эта
уродливая тридцатипятилетняя альбиноска  прожила  всю  жизнь  с  полоумным
отцом, в котором в его молодые  годы  люди  подозревали  колдуна.  Лавиния
Уотли никогда не была замужем, но  не  стыдилась  беременности.  К  этому,
впрочем, здесь относились снисходительно. Лавиния не обращала внимания  на
деревенские пересуды о личности предполагаемого отца  и  гордилась  сыном,
чья смуглая физиономия с козлиным профилем удивительно  контрастировала  с
белой кожей и красноватыми глазами матери. Люди  неоднократно  слышали  ее
странные  пророчества  о  необычайной  мощи,  которой  будет  обладать  ее
отпрыск.
   Ворожба Лавинии не удивляла окружающих: еще в  детстве  она  бесстрашно
бродила в одиночестве по окрестным холмам, а  дома  зачитывалась  старыми,
толстыми, изъеденными червями  книгами  отца,  что  составляли  наследство
двухсотлетнего рода Уотли. Она никогда не ходила в  школу,  но  держала  в
голове тысячи отрывков из произведений античных авторов, которыми напичкал
ее старый Уотли.
   При рождении Вилбура акушерку не позвали,  и  о  его  появлении  узнали
только через несколько дней, когда старый  Уотли  спустился  в  деревню  и
повел с сидевшими в лавке странные речи. Он  поразительно  изменился:  еще
недавно казавшийся воплощением тайных сил, сейчас он сам опасался чего-то.
А это был не такой человек,  которого  могло  напугать  рождение  ребенка.
Много лет, спустя люди вспомнили слова старого Уотли, сказанные им тогда в
лавке:
   - Меня не касается, что будут говорить  вокруг,  но  если  сын  Лавинии
будет похож на  своего  отца,  вы  и  представить  не  можете,  что  тогда
произойдет. Знайте, на земле существуют  не  только  люди.  Лавиния  много
читала и знает такое, о чем вы не имеете представления. А я  вам  вот  что
скажу. Вы еще услышите, как один из детей Лавинии выкрикнет имя  создателя
своего на вершине Сентинелл-Хилл!..
   ...Еще двести лет назад, когда  колдуны  и  колдуньи,  страшные  культы
Дьявола и удивительные  обитатели  лесов  не  были  редки,  люди  и  тогда
старались обойти стороной Данвич. Новые времена ничего не изменили.  Всему
есть объяснение, но правду знали лишь немногие посвященные. Внешне же  все
обстояло  так:  местные  жители  пали  жертвой  странного  вырождения,  не
встречавшегося в других глухих уголках Новой  Англии.  По  правде  говоря,
здесь выросла особая порода  людей,  отличающаяся  чертами  физического  и
духовного упадка. Средний уровень интеллекта и культуры в Данвиче печально
низок.  Часты  случаи  насилия,  кровосмешения,  убийств   и   неописуемых
извращений. Старая аристократия, ведущая историю своих родов от  двух-трех
семей, покинувших Салем (Город, в котором в XVII веке состоялись известные
"процессы ведьм".)  в  1692  году,  еще  удерживалась  над  толпой,  но  у
большинства  побочных  потомков,  смешавшихся  с   примитивными   местными
жителями, от прежнего аристократизма остались лишь фамилии.  Некоторые  из
Уотли или Бишопов еще посылали своих старших  сыновей  в  Гарвард,  но  те
редко возвращались к родным заваливающимся очагам.
   Никто из переживших кошмар 1928 года так  и  не  смог  понять,  что  за
проклятье легло тогда на деревню.  Старые  легенды  говорят  о  варварских
обрядах индейцев, заклятьями вызывавших тени с гор,  о  сильных  подземных
громах. Многие знают, как смирился преподобный Абиа Годли и как он в  1747
году возгласил с амвона о близости Дьявола и  его  свиты.  "И  с  этим  мы
должны примириться, - сказал  он.  -  Деяния  Дьявола  и  демонов  слишком
известны, чтобы мы могли противиться и  противодействовать  им.  Подземные
голоса Азазели и Израила, Вельзевула и Велиала слышали многие  из  нас,  и
сам я был свидетелем их тайного сборища  на  пригорке  за  моим  домом.  Я
различал свист и вой, крики и визг, которые  не  может  издавать  ни  одно
живое существо. И неслись они от одной из тех пещер, найти  которые  можно
лишь с помощью черной магии, а вход в нее отворить дано только Дьяволу..."
   Странные запахи, повергающие все живое в обморок, исходят временами  из
кругов, обозначенных каменными колоннами на вершинах гор. Жители панически
боятся  криков  козодоев,  чьи  голоса  в  теплые  ночи  раздаются  громче
обычного.  Согласно  местным  поверьям,  эти  птицы  ожидают  вылета  души
умирающего и ритм своих ужасных криков  приравнивают  к  хриплому  дыханию
обреченного. Если козодоям удается овладеть душой в момент  ее  выхода  из
тела,  они  сразу  взмывают  в  небо,  оглашая  окрестности  демоническими
воплями. В случае неудачи птицы постепенно умолкают и исчезают.
   Сейчас можно считать это все сказками, но они  рождены  были  в  давние
времена, а Данвич - самое старое из всех  поселений  в  графстве.  На  его
южной стороне и сейчас еще видны остатки стен погреба и печи дома Бишопов,
датируемого 1700 годом, а самые недавние  руины  -  это  бывшая  мельница,
разрушенная в 1806 году. Однако происхождения  грубо  вытесанных  каменных
колонн не знает никто, хотя молва приписывает  их  индейцам.  Человеческие
кости и черепа, найденные на вершине Сентинелл-Хилл неподалеку от большого
камня, напоминающего стол, говорят о том, что там  было  кладбище  племени
чиппевеев и место для капища...
   ...Единственными людьми, видевшими Вилбура в первые дни его жизни, были
Захари Уотли и Мэмми Бишоп.  Если  визит  Мэмми  можно  объяснить  простым
любопытством, то Захари привел двух коров, купленных старым  Уотли  у  его
сына Кэртиса. С тех пор до самого 1928 года, когда над  деревней  пролетел
трепет ужаса, семья маленького Вилбура постоянно покупала скот, хотя  двор
Уотли никогда не наполнялся стадом. Кое-кто пытался  тайком  пересчитывать
тощих коров и бычков Уотли, но число их никогда не превышало десятка,  как
будто стадо косила неведомая болезнь или ядовитые травы. На  шеях  скотины
люди замечали странные, похожие на разрезы раны;  в  первые  месяцы  после
рождения Вилбура такие же раны были у старика и у дочери.
   Весной 1913 года Лавиния снова стала бродить  по  взгорьям,  но  уже  с
сыном на руках. Никого  не  удивило,  что  трехмесячный  ребенок  выглядел
годовалым, а вскоре начал ходить.
   В ночь на Иванов день на вершине Сентинелл-Хилл вознесся  кверху  столб
огня, а вскоре пошли слухи, что молодой Сайлс Бишоп за час до этого  видел
в лесу направлявшихся к вершине женщину и ребенка. Сайлс, по  его  словам,
сразу забыл о пропавшей телке, когда в свете фонаря  неожиданно  появились
две обнаженные фигуры, как  тени  пробиравшиеся  сквозь  заросли.  Позднее
Сайлс усомнился, был ли гол и ребенок. На нем, как вспоминал он, болтались
черные широкие штаны, поддерживаемые поясом с длинной бахромой.
   Дело в том, что Вилбур никогда  не  показывался  на  людях  иначе,  как
застегнутым с головы до ног в глухие одежды, чем поразительно отличался от
всегда неряшливо одетых деда и матери.
   В декабре сельские кумушки разнесли новый слух о том,  что  "негритенок
Лавинии" заговорил, а ведь  ему  исполнилось  всего  одиннадцать  месяцев.
Голос его звучал со странными интонациями,  словно  голосовые  связки  его
были устроены необычно.
   Лицо Вилбура тоже сразу привлекало  внимание:  большой,  преждевременно
оформившийся нос придавал ему вид взрослого человека, а  в  грубых  чертах
лица, желтоватой коже с расширенными порами, в удлиненных ушах было  нечто
звериное. Неудивительно, что люди  сторонились  его  и  все  свои  догадки
строили вокруг колдовских штучек старого Уотли, который в свое время бегал
по горам с книгой  в  руках,  что-то  выкрикивая  среди  каменных  колонн.
Собаки, кстати, также страшно невзлюбили  Вилбура  и  при  каждом  удобном
случае старались укусить его...
   ...Старый Уотли по-прежнему покупал  коров,  а  тут  еще  начал  валить
деревья и ремонтировать до сих пор не  используемую  часть  усадьбы,  хотя
трех комнат на втором этаже дома для трех человек было вполне  достаточно.
Работу он начал сразу с рождением внука:  отремонтировал  и  покрыл  новой
крышей сарай, повесив на дверь большой замок, привел в порядок заброшенный
первый этаж дома, но тут же забил досками все  его  окна.  Это  несомненно
говорило о расстройстве его рассудка.
   В августе 1914 года Вилбур, которому исполнилось год  и  семь  месяцев,
ростом был с четырехлетнего ребенка, говорил бегло и весьма  разумно.  Его
встречали далеко в холмах то одного, то с матерью.  Дома  он  перелистывал
старые книги, и дед учил его удивительным знакам. К этому  времени  ремонт
был закончен, и люди заметили,  что  одно  из  окон,  выходящих  во  двор,
превратилось в дверь, и от него к земле  вело  что-то  вроде  мостика  или
сходней. И еще одно событие заставило  окружающих  в  недоумении  пожимать
плечами: сарай, всегда до этого запертый на замок, теперь  стоял  открытый
настежь, и Эрл Сойер, который привел очередного бычка и заглянул в  сарай,
рассказывал об отвратительном, ни с чем не сравнимом запахе, напомнившем о
вони в горах среди каменных колонн. И словам Эрла можно было  верить,  так
как дома в Данвиче особой чистотой не отличались.
   Вилбур тем временем рос, и в четыре года выглядел как десятилетний.  Он
запоем читал, но говорил теперь реже.  Людям  случалось  слышать  от  него
слова на незнакомом языке да в таком  поразительном  ритме,  что  в  жилах
стыла кровь. Против собак  у  Вилбура  было  припасено  оружие,  и  он  им
частенько пользовался, что не прибавляло ему популярности в деревне.
   Те, кто еще осмеливался  приходить  на  ферму  Уотли,  часто  заставали
Лавинию одну на втором этаже, в  то  время  как  из-за  заколоченных  окон
доносились голоса и шаги. Лавиния никому не  говорила  о  занятиях  своего
отца и сына, но  когда  заезжий  торговец  шутки  ради  попытался  открыть
запертую дверь, она побледнела  и  страшно  перепугалась.  Потом  в  лавке
торговец обрисовал все это в лицах и намекнул еще, будто слышал в закрытой
части дома стук конских  копыт.  Жители  деревни  вспомнили  о  дверях  со
сходнями, об исчезающем куда-то стаде, о варварских  поклонениях  Уотли  и
также о том, что собаки рычат не только на Вилбура, но и вблизи фермы.
   В 1917 году Соединенные Штаты вступили в  войну.  Сквайр  бойер  Уотли,
председатель  вербовочного  комитета,  приложил  много  сил,  чтобы  найти
молодых людей для армии.  А  правительство,  обеспокоенное  отсутствием  в
графстве  здоровых  новобранцев,  прислало  своих  экспертов,  следуя   за
которыми журналисты набрели на ферму Уотли. Вскоре "Бостон Глоб" и "Аркхэм
Адвертайзер" поместили сенсационные репортажи о раннем развитии Вилбура, о
черной магии его  деда,  удивительных  книгах  и  вообще  о  чудесах,  что
случаются в окрестностях Данвича.
   Жители деревни, читая эти статьи, смеялись над ошибками  и  удивлялись,
почему это журналисты особенно подчеркивали то, что  Уотли  расплачивались
за коров большими старыми золотыми монетами...
   ...Следующие десять лет жизнь  Уотли  ничем  особенным  не  выделялась,
жители привыкли к их чудачествам и перестали обращать внимание.
   В 1923 году, когда Вилбуру исполнилось десять лет, возобновились работы
на первом этаже их фермы. По содержимому строительного мусора люди поняли,
что  Уотли  снесли  внутренние  перегородки  и  теперь  весь  первый  этаж
представляет собой единое помещение.
   На следующую весну старый Уотли  заметил,  что  большие  стаи  козодоев
слетаются под окна их усадьбы. Он так и сказал в лавке:
   - Они кричат по ночам в такт моему дыханию, и я думаю, что все  это  по
мою душу. Вы, парни, узнаете об этом, когда все кончится. И если они будут
верещать до утра, то душа моя в их лапах...
   В ночь на 1 сентября 1924 года Вилбур, добравшись впотьмах до  деревни,
по телефону вызвал из Олсбери  доктора  Хоутона,  который  застал  старого
Уотли в плачевном состоянии.  У  его  изголовья  стояли  высохшая  дочь  и
бородатый внук. Снизу, с первого этажа доносился  шум,  похожий  на  плеск
волн  у  морского  берега.  Но  больше  всего   доктора   поразили   крики
бесчисленного количества птиц.
   Около полуночи к  старику  вернулось  сознание,  и  он  стал  быстро  и
прерывисто шептать:
   - Больше пространства, Вилли... А скоро надо  будет  еще  больше...  Ты
растешь,  а  он  растет  быстрее...  Открой  двери  Йог-Софофу,   распевая
заклятие, которое ты найдешь на странице 751 полного  издания...  и  сразу
разожги огонь...
   Доктор не сомневался, что  старик  окончательно  сошел  с  ума,  а  тот
продолжал:
   -  Не  корми  его  слишком,  Вилли,  не  позволяй  ему  расти   быстрее
пространства, которое  он  занимает...  Если  он  убежит  раньше,  чем  ты
откроешь двери Йог-Софофу,  все  будет  напрасным...  Только  Те,  которые
Оттуда, могут сделать так, чтобы оно  размножалось  и  делало  свое  дело.
Предтечи должны вернуться...
   Агония длилась еще час, и лишь тогда умирающий сделал последний  выдох.
Доктор Хоутон своей рукой закрыл сморщенные веки старика, а крики козодоев
стали постепенно затихать,  пока  совершенно  не  замерли  вдали.  Лавиния
залилась слезами, а ее сын пробасил низким голосом:
   - Не схватили ее...
   ...Вилбур часто писал письма  в  разные  города  и  получал  ответы  из
библиотек,  в  которых  хранились  редкие  и  забытые  книги.   Окружающие
ненавидели его все сильнее и  приписывали  ему  все  случавшиеся  напасти,
вплоть до пропажи детей, но Вилбуру всегда удавалось избежать следствия то
ли из-за страха, который  испытывали  перед  ним  люди,  то  ли  благодаря
золотым монетам.
   Вид его становился все невыносимее. В 1925 году он давно перерос самого
высокого мужчину в графстве и достиг в высоту двух метров.
   Вилбур уже давно ненавидел и презирал  свою  мать,  и  как-то  раз  она
пожаловалась Мэмми Бишоп:
   - Всегда в нем было что-то, чего я не могла никому объяснить, а  теперь
и сама не понимаю его. Присягаю, как перед Богом, я не знаю ни мыслей его,
ни поступков...
   В том 1926 году голоса с гор  звучали  громче,  сноп  огня  на  вершине
Сентинелл-Хилл был выше, а крики козодоев в одну из  полуночей  слились  в
издевательский хохот такой силы, что это слышали во всем графстве. Причина
этой адской какофонии выяснилась позже, когда заметили, что бедная Лавиния
Уотли больше не появляется.
   На протяжении 1927 года Вилбур дважды перестраивал ферму, а  Эрл  Сойер
донес, что в доме снесли и перекрытие, и перегородки на  втором  этаже,  а
Вилбур перенес все свои вещи и книги в пристрой к дому...
   ...Этой зимой, на удивление всем, Вилбур в первый раз  покинул  Данвич.
После переписки с библиотекой в Гарварде, с народной библиотекой в Париже,
с Британским Музеем, а также с университетом в Буэнос-Айресе, он  не  смог
получить желаемой книги. Вилбур отправился  в  дорогу,  чтобы  просмотреть
единственный  экземпляр  ее,  хранившийся   в   близлежащем   университете
графства.
   И вот однажды на улицах Аркхэма появилась высоченная личность в грязной
одежде и с чемоданом в руках. Целью поисков Вилбура была старинная  книга,
постоянно находившаяся под ключом  -  "Некрономикон",  произведение  араба
Абдуллы Алхазреда, в латинском переводе Олауса Вормиуса, изданная  в  XVII
веке в Испании. А  в  чемодане  лежал  свой,  ценный,  хоть  и  не  полный
экземпляр английской версии доктора Ди.
   У ворот университетского городка, не унимаясь, яростно металась собака,
а Вилбур, положив перед собой две книги, тщательно сличал тексты. Он искал
недостающие фрагменты  -  так  он  объяснил  библиотекарю,  доктору  Генри
Эрмитейджу.
   Доктор посмотрел на текст через плечо  Вилбура  и,  разбирая  старинные
буквы,  почувствовал  вдруг  леденящее  дыхание  угрозы  для  жизни  всего
человечества:
   "...не следует верить тому, что человек суть владыка мира  единственный
и последний. И его жизненная субстанция не  единственная  существующая  на
Земле. Предтечи были, Предтечи существуют, Предтечи будут всегда. Но не  в
известном нам мире, а между мирами. Изначальные, сильные и  здоровые.  Они
невидимы для глаз наших. Один Йог-Софоф знает вход в этот мир. Йог-Софоф и
ключ и страж этих врат. Прошлое, нынешнее и будущее едины в Йог-Софофе. Он
ведает место, где Предтечи пробили дорогу себе в прошлые времена,  ведает,
где Они  пройдут  в  будущее.  Ведает  их  следы  на  Земле,  которые  они
оставляют, невидимые. По одному только запаху люди узнают их  присутствие,
но образ их узнается в облике тех, кого они произвели среди смертных детей
человеческих, от вида человека до формы  без  субстанции.  Невидимыми  Они
кружат по Земле, ожидая нужных слов Ритуала. Их голос звучит в ветре, о Их
присутствии шепчет трава. Они выкорчевывают леса,  уничтожают  города,  но
никто не видит карающую Руку. В ледяных пустынях заметил их Кадаф, а разве
человек когда-либо знал Кадафа? Льды на севере  и  затопленные  острова  в
океанах скрывают камни, на которых  начертаны  Печати.  Йог-Софоф  откроет
двери, пред которыми смыкаются сферы.  Человек  царит  там,  где  когда-то
властвовали Они. Но как после лета приходит зима, а зима сменяется весной,
так и Они ждут своего Часа!!."
   Осмысливая прочитанное, связывая это с тем, что говорили в  графстве  о
враждебной людям атмосфере Данвича, об особе  Вилбура,  которого  окружала
тень странного рождения и подозрения в убийстве собственной матери, доктор
Эрмитейдж  замер  от   недоброго   предчувствия.   Ему   показалось,   что
склонившийся над книгами великан принадлежит другой планете, другому миру.
Вилбур поднял голову и заговорил своим необычным,  идущим  как  бы  не  из
человеческого горла голосом:
   - Мистер  Эрмитейдж,  я  хочу  взять  вашу  книгу  с  собой.  Сведения,
содержащиеся в  ней,  мне  нужно  проверить  в  других  условиях.  Неужели
административная рутина станет преградой моему желанию? Ведь никто этого и
не заметит.
   Увидев, что доктор отрицательно качает головой, Вилбур добавил:
   - Жаль, но я вынужден подчиниться  правилам.  Может  быть,  мне  больше
повезет в Гарварде?
   Доктор Эрмитейдж услышал со двора  бешеный  лай  собаки  и  понял,  что
пришелец покинул университет. Он открыл окно, чтобы  рассеялся  неприятный
запах, оставшийся после Вилбура.  "Узнаете  их  по  запаху,  по  нечистому
дыханию", - пробурчал он. Да, это был тот  же  самый  запах,  который  он,
объезжая графство, впервые почувствовал три года  назад  у  фермы  старого
Уотли. "Кровосмешение, что за ерунда! - шептал библиотекарь.  -  Какое  же
проклятое существо из другого мира стало отцом несчастного Вилбура? Что за
тварь  кружила  по  холмам  в  ночь  зачатия?  Какая  чудовищная  мерзость
поселилась на нашей Земле, обретя человеческий облик?.."
   В  следующие  недели  доктор  Эрмитейдж  постарался  собрать   побольше
сведений о Вилбуре и о невидимых существах, окружающих Данвич.  Встретился
он и с доктором Хоутоном, и ему стали понятны последние  слова  умирающего
Уотли. После  нескольких  встреч  с  учеными  в  Бостоне  и  многократного
прочтения "Некрономикона" доктор  многое  узнал  о  природе  и  намерениях
существ, угрожающих цивилизации.
   В конце лета доктор Эрмитейдж полностью утвердился в  мысли,  что  надо
как-то действовать против чудовища, которого люди знали под именем Вилбура
Уотли...
   ...Прелюдия к ужасу разыгралась в начале августа,  и  доктор  Эрмитейдж
был ее непосредственным участником.
   Как  ему  стало  известно,  Вилбур  и  в  Кембридже  пытался  завладеть
имевшимся в библиотеке экземпляром "Некрономикона" или, по  крайней  мере,
переписать часть текста, но предупрежденные доктором библиотекари  наотрез
отказали ему. В Кембридже Вилбур вел себя беспокойно: он непременно  хотел
добиться своего и одновременно рвался домой, словно чего-то опасался.
   Перед рассветом 3 августа доктора Эрмитейджа поднял с постели отчаянный
лай собаки и звон разбитого где-то  стекла.  Потом  наступила  тишина.  Но
вскоре раздался поднявший на ноги полгорода крик, который будет  стоять  в
ушах до самой смерти, крик, в котором не было ничего человеческого.
   Полуодетый  Эрмитейдж  бегом  пересек  улицу,  газон   и   побежал   по
университетскому городку к библиотеке. С разных  сторон  туда  же  спешили
встревоженные люди, некоторые обгоняли его. В библиотеке звенела  охранная
сигнализация и издалека было видно разбитое окно.
   Эрмитейдж понял, что никого нельзя допустить в хранилище и  решительным
жестом остановил толпу, пропустив вперед себя  только  профессора  Уоррена
Раиса и доктора Фрэнсиса Моргана, с  которыми  ранее  уже  делился  своими
тревогами.
   В глубине библиотеки слышалось громкое ворчание собаки; и вдруг снаружи
к нему присоединилось ритмичное верещание  козодоев,  слетевшихся  невесть
откуда и облепивших стоящее рядом с домом дерево.
   Смрад чувствовался уже в коридоре. Трое мужчин решительно  двинулись  к
маленькой читальне, открыли дверь и остановились. Казалось, целую вечность
никто из них не отважится протянуть руку к выключателю. Наконец  Эрмитейдж
решительно щелкнул кнопкой.
   Кто-то из них сдавленно вскрикнул, кто-то пошатнулся, но  все  трое  не
отводя глаз смотрели на то,  что  лежало  перед  ними  среди  перевернутых
стульев и разбросанных книг...
   ...На полу библиотеки в пузырях желто-зеленой пены и в клейкой, похожей
на смолу жидкости лежало трехметровое чудовище.  Спазмы  сотрясали  грудь,
которая тяжело вздымалась и опадала в ритме криков суетившихся  за  стеной
птиц. Части разодранной одежды и обувь были разбросаны по комнате, у  окна
валялся пустой мешок, рядом со столом лежал револьвер. Но доктор Эрмитейдж
видел сейчас только умирающего, чей образ не сумело бы описать ничье перо;
можно лишь приблизительно  назвать  те  его  черты,  которые  хоть  как-то
напоминали живые формы нашего мира.
   Человеческими у чудовища были только лицо и руки,  но  грудь  и  нижняя
часть тела, скрывавшиеся всегда под одеждами, не  имели  ничего  общего  с
человеческими. Грудь, на которую упиралась  лапами  торжествующая  собака,
была покрыта ороговевшей шкурой,  напоминавшей  крокодилью;  на  плечах  и
предплечьях виднелись  многочисленные  черные  и  желтые  пятна,  подобные
окраске на змеиной спине. Но более жутко выглядело то, что находилось ниже
пояса:  черная  шерсть,   из   которой   свисали   дюжины   две   щупалец,
заканчивающихся красными отвислыми губами и глубоко посаженными  глазками.
Портрет  чудовища  венчал  хвост  -  нечто  вроде  трубы   с   фиолетовыми
перетяжками. Покрытые шерстью  ноги  походили  на  мощные  когтистые  лапы
доисторического ящера. При каждом выдохе цвет щупальцев и  хвоста  менялся
от зеленоватого - под стать жидкости, текущей в его жилах вместо крови,  -
до желтого, а местами до серого, как перетяжки на хвосте.
   Присутствие людей словно оживило чудовище.  Оно,  не  поднимая  головы,
начало издавать какие-то звуки. Доктор Эрмитейдж не сумел разобрать в этой
мешанине хрипов ни одного английского слова, но  узнал  отдельные  обрывки
фраз  из  "Некрономикона",  книги,  которую  не  удалось  похитить   этому
неземному созданию, встретившему гибель от клыков пса:
   - Нга... нгагаа... буг-шог йах, Йог-Софоф, ЙОГ-СОФОФ!..
   ...Смерть Вилбура Уотли  явилась  началом  дальнейших  событий.  Ученые
постарались скрыть от журналистов и общественности подробности  следствия,
а в Данвич отправился адвокат - хозяйство Вилбура должно было найти  своих
наследников.
   Когда адвокат прибыл в Данвич, он нашел жителей в состоянии  близком  к
панике, их беспокоили подземные  громы,  день  ото  дня  набиравшие  силу,
неясные звуки, доносившиеся из  большой  пустой  скорлупы  дома  Уотли,  и
отвратительные запахи. Адвокат,  не  заходя  в  усадьбу,  быстро  составил
документ для мирового судьи в  Олсбери,  из  которого  следовало,  что  на
хозяйство умершего никто не претендует, даже те Уотли, что живут в  долине
реки Мискатоник.
   Самые смелые из парней обыскали пристройку, где жил Вилбур, но не нашли
ни одной золотой монеты. Адвокат забрал с собой оставшиеся книги и дневник
погибшего. Сам он ничего не разобрал в записях: это был сплошной шифр,  да
еще написанный разным почерком...
   ...Ужас в Данвиче начался утром 9  сентября.  В  семь  часов  маленький
Лютер Браун, работавший на  ферме  Джорджа  Кори,  запыхавшись,  вбежал  в
кухню. За ним, жалобно мыча, в ворота фермы бежали коровы.  Лютер,  тараща
глаза и захлебываясь словами, прокричал:
   - Там что-то есть - наверху, у дороги, с  другой  стороны  оврага!  Там
что-то ходит, миссис Кори! Пахнет так, будто  молния  ударила,  а  деревья
повалены, словно дом тащили... И еще - следы! Как у слона! Огромные! И  их
так много, их точно оставили не четыре ноги, а гораздо больше.
   Миссис Кори, не добившись от Лютера ничего более  толкового,  принялась
звонить соседям, сея панику среди и без того перепуганных людей.  А  когда
на другом конце провода трубку взяла Салли Сойер, дом которой стоял  ближе
других к усадьбе Уотли, миссис Кори стала слушать  сама,  и  ей  было  что
выслушать!
   Сын Салли тоже только что прибежал с луга, на котором они  оставили  на
ночь пастись свое стадо.
   - Да, миссис Кори, - дрожащим от слез голосом говорила Салли. -  Он  не
мог и слова вымолвить. Он сам видел, что дом этих Уотли развалился, словно
от динамита, на их дворе полно следов, как от бочек. Шонси говорит, что от
дома по лугу тянется широкая полоса смятой  травы,  а  в  каменных  стенах
всюду проломы. И еще сказал, что сразу подумал о коровах, стал искать их и
знаете где нашел? На том чертовом лугу, где ничего не растет. И  лучше  бы
он не видел их, миссис Кори, потому что половина коров оказалась мертва, а
остальные выглядят так, будто из них всю кровь выпили, и на  шеях  разрезы
как у скота проклятых Уотли, помните, лет  пятнадцать  назад...  Шонси  не
ходил дальше и не знает, куда ведут следы, но думает, что  в  ущелье...  И
еще я так полагаю, миссис Кори, что все  это  подстроил  Вилбур  Уотли,  и
хорошо, что он сдох как  заслужил.  Это  они  с  дедом  вырастили  в  доме
такое... что уже и совсем не похоже на Божье создание. Все это не к добру,
миссис Кори, вот что я вам скажу! Рядом с нами ходит  что-то  страшное,  и
сдается мне, час мой последний близок...
   ...В полдень большинство  мужчин  и  парней  из  Данвича  собрались  на
дороге, ведущей к разрушенной усадьбе Уотли. Следы  неизвестного  существа
действительно вели в ущелье, но оттуда  не  доносилось  ни  звука,  только
отвратительный запах стоял в воздухе.
   Кто-то позвонил в редакцию "Олсбери Транскрипт", но  главный  редактор,
привыкший ко всяким историям в данвичской округе, решил ограничиться  лишь
маленькой   юмористической   заметкой,   которую,   правда,   заметило   и
распространило Ассошиэйтед Пресс.
   На ночь все жители Данвича забаррикадировались в своих домах, а скотину
накрепко заперли в  хлевах.  Около  двух  часов  ночи  семью  Элмера  Фрэя
разбудил вой собак, свист и стук во  дворе.  Потом  затрещало  дерево.  Но
больше всего людей испугало отчаянное мычание коров. Элмер  зажег  фонарь,
но выйти на верную смерть не решился, и все затаились, словно спасение  их
было в молчании.
   Возня во дворе и в хлеву прекратилась,  но  люди  еще  долго  не  могли
двинуться с места.
   Утром соседи, в одиночку и группами,  молча  подходили  к  разрушенному
сараю Фрэя, от которого к ущелью  вели  две  широкие  полосы  растерзанной
растительности. Коров, которые еще дышали, пришлось прирезать, избавив  от
мучений. Люди не знали, что им делать; Эрл Сойер на  всех  углах  призывал
обратиться  за  помощью  в  Олсбери  или  Аркхэм;  старый  Зебулон  Уотли,
происходивший из  более  здоровой  линии  рода,  невразумительно  бормотал
что-то о тайных ритуалах и молитвах, которые надлежит немедленно сотворить
на вершинах гор.
   Следующая ночь сошла на замершую в страхе деревню.  В  некоторых  домах
собрались вместе несколько семей; все крепко заложили  двери,  приготовили
ружья и вилы. Однако никто не подумал об  организации  настоящей  обороны.
Наутро, пережив бессонную ночь, многие решили, что избавились  от  исчадия
ада, но вечером также заперлись в своих домах.
   Утром в окрестностях деревни были обнаружены новые следы и, что  совсем
сбило людей с толку, крутые склоны не  явились  преградой  для  неведомого
существа. Оно поднялось на вершину Сентинелл-Хилл  почти  по  вертикальной
стене, а затем также спустилось, что никак не укладывалось в и без того не
очень сообразительных головах деревенских жителей. Лишь старый Зебулон мог
бы  объяснить  происходящее,  но  его  не  оказалось   среди   смельчаков,
добравшихся до ущелья.
   Пятая ночь началась также, как предыдущая, но утро  принесло  перемены:
перед рассветом одного из жителей поднял на  ноги  телефонный  звонок.  Из
трубки неслись истошные крики, потом раздался треск и все  смолкло.  Никто
не вышел на улицу, никто не узнал голос. Только при  свете  дня,  обзвонив
друг друга и не сумев дозвониться до Элмера Фрэя, все поняли,  откуда  был
звонок. Часом позже глазам вооруженных мужчин,  которые  подошли  к  ферме
Фрэя, открылась страшная картина: повсюду видны были огромные  следы,  все
постройки оказались разрушены, смяты,  словно  яичная  скорлупа,  и  среди
остатков фермы не было видно ничего живого. И вообще ничего  не  осталось,
ничего, кроме смрада и черной липучей слизи. Семья Элмера  Фрэя  оказалась
стертой с лица земли...
   ...В те  же  дни  другая  фаза  трагедии  разыгрывалась  в  Аркхэме,  в
полумраке заставленной книжными шкафами комнаты.
   Дневник Вилбура заставил поломать  головы  университетских  лингвистов:
сам алфавит, несмотря на кажущееся сходство  с  поздним  арабским  шрифтом
Месопотамии, на деле оказался совершенно неизвестным, скорее всего это был
личный шифр автора. И нигде никакого намека  на  ключ  к  расшифровке.  Ни
обращение к языкам, которые мог знать Вилбур, ни  его  книги  не  помогали
напасть на след.
   Книги и дневник были отданы доктору Эрмитейджу, и он,  забросив  другие
дела, днями и ночами вживался в непонятные знаки. Что  это  -  неизвестный
науке язык, сохранившийся с незапамятных  времен,  или  современный,  лишь
скрытый в старинных таинственных  знаках?  Весь  август  доктор  сравнивал
криптограммы,  перелистывал  "Полиграфию"  Трителиуса,  вчитывался  в  "Де
фуртивис  Литерарум  Нотис"  Джиамбаттисты   Порта,   срисовывал   "Шифры"
Вигенера, перечитывал "Криптоменизис" Фальконера, изучал труды XVIII  века
Дэви и Тикнесса, снимал с полки тома современных исследователей Блэра, фон
Мартена и Клюбера и все больше убеждался, что в  его  руках  находится  до
изумления сложный шифр, перевод которого без знания слов-ключей невозможен
в принципе, что  ничего  подобного  в  известных  науке  временах  еще  не
изобреталось,  что  истоки  дьявольского  кода  скрываются  в  первобытных
эпохах.
   Дело сдвинулось с мертвой точки в конце августа: часть букв  выделилась
из остального текста, а 2 сентября пало последнее препятствие.
   И первый же прочитанный  лист,  датированный  26  ноября  1916  года  и
написанный рукой ребенка трех с половиной лет, сильно обеспокоил доктора.
   "Узнал я сегодня Акло Сабат который  мне  очень  понравился  что  может
отвечать с гор. Убил Собаку Элама Хэтчинса  хотела  укусить  меня  и  Элам
сказал прикончит меня если отважится. Дедушка всю  ночь  учил  меня  знать
формулу До и я кажется видел подземный мир с двумя магнитными полюсами и я
хочу пойти на эти полюса, когда Земля очистится. Те Кто  Живет  в  Воздухе
сказали мне на шабаше что это будет нескоро и дедушки тогда уже не  будет.
И что я поэтому должен хорошо знать формулы Ир и Нгргр. Те мне помогут  но
не обретут тело если не получат кровь человеческую и я смогу  увидеть  это
если сделаю знак Уориш или брошу порошок Ибн Хази и я видел это. Интересно
на кого я буду похож когда очистится Земля и  не  станет  на  ней  существ
людей? Тот кто пришел с Акло Сабат сказал что мне надо измениться ибо мало
во мне черт присущих Тем Кто Оттуда..."
   Доктор Эрмитейдж, покрывшись холодным потом,  читал  всю  ночь  и  весь
день, отказавшись от завтрака и не притронувшись  к  обеду,  а  под  вечер
задремал в кресле. Сон его переходил в кошмарные видения.
   Работу он закончил на третий  день.  Не  позволив  никому  заглянуть  в
записи, доктор добрел до своего дома и рухнул в постель. Ночью он  бредил,
призывая уничтожить существо,  запертое  на  какой-то  ферме,  бормотал  о
чьих-то планах истребления человечества, кричал об опасности, нависшей над
Землей, о том, что Предтечи хотят вырвать планету из Солнечной  системы  и
унести в другой мир, откуда она выпала многие миллионы лет назад.
   - Задержите их! - призывал  доктор.  -  Уотли  хотели  их  впустить,  а
наименее страшное из них уже среди нас... Скажите Моргану и Раису;  что  я
знаю состав порошка... Та тварь голодна, и она не может жить без пищи...
   Эрмитейдж, несмотря на свои 73 года, был еще полон сил. Пробудившись от
нездорового сна, он в пятницу весь день разговаривал с профессором  Райсом
и доктором Морганом. Они вновь стали рыться в книгах, выписывая магические
формулы и вычерчивая диаграммы. Они видели тело Вилбура и  верили  в  свое
дело.
   Ученые решили не вмешивать  полицию:  борьба  с  потусторонними  силами
непонятна для  непосвященных.  В  субботу  и  воскресенье  они  сравнивали
формулы, смешивали порошки, взятые в университетской лаборатории, понимая,
что Тех нельзя уничтожить обычными материальными средствами, и гнали прочь
мысли о бесполезности своего труда.
   В понедельник дневник Вилбура был перечитан еще раз.
   Во вторник начались сборы в дорогу.
   А в среду утром доктор Эрмитейдж в правом нижнем  углу  местной  газеты
прочел маленькую заметку о  том,  что  жители  деревни  Данвич  с  помощью
контрабандного виски [действие  происходит  во  времена  "сухого  закона"]
смогли увидеть необычное для этих мест чудовище. Только  доктор  понял,  о
чем идет речь.
   В четверг приготовления были закончены и в пятницу  утром  трое  ученых
выехали на автомобиле из университета и в час пополудни прибыли на место.
   О том, что произошла трагедия, они поняли сразу, лишь взглянули на лица
сидевших в лавке людей. Не откладывая дело в долгий  ящик,  ученые  обошли
разрушенные фермы, разглядывая огромные следы и останки изувеченных коров.
   Вечером, получив известие о гибели  семьи  Фрэй,  прибыли  полицейские.
Доктор  узнал  об  их  приезде   с   некоторым   опозданием   и   поспешил
присоединиться к представителям власти, чтобы выработать  план  совместных
действий, но их уже и след простыл, хотя автомобиль все еще стоял у бывшей
усадьбы Фрэя.
   Сэм Хэтчинс, толкнув локтем Фрэда Фарра,  показал  доктору  пальцем  на
ущелье:
   - Черт бы их побрал! Ведь я же говорил им, чтобы не лезли туда...
   Мурашки  побежали  по  коже   собравшихся,   и   они   стали   невольно
прислушиваться. Приближалась ночь, а с нею и силы зла...
   "Негоциум перамбуланс  ин  тенебрис..."  -  зашептал  Эрмитейдж  начало
магической формулы.
   Люди разбежались по домам, хотя вряд ли кто из них верил  в  надежность
даже самого крепкого запора. Все с ужасом оглядывались на ученых, решивших
остаться на ночь у фермы Фрэя, не надеясь уже увидеть их в живых.
   Но чудовище не появилось.
   Бледный рассвет сменился хмурым утром и  дождливым  днем.  Густые  тучи
закрыли вершины гор. Люди слонялись без дела, да и чем они могли заняться?
Дождь перешел в ливень, засверкали молнии, и одна из них,  как  показалось
многим, попала в ущелье.
   Ближе к обеду на краю деревни раздались крики, и  на  улице  показались
фигуры бегущих людей. Первый из них, добежав до лавки, захрипел:
   - Мой Бог, Оно идет сюда... Днем!
   Подбежавшие дополнили сказанное:
   - Час назад Зебу Уотли, вот он тут, скажи, Зеб, позвонила миссис  Кори,
которая живет у развилки дорог. Ее Лютер  уводил  коров  с  луга  и  вдруг
услышал, как затрещали деревья рядом с ущельем. И еще он услышал  свист  и
что-то похожее на хлюпание. Лютер спрятался, а со стороны  Бишопова  ручья
донесся шум, похоже было, что сломали мост, а потом свист стал удаляться в
сторону фермы Уотли, той, что развалилась. Но это  только  начало,  потому
что Зеб позвонил кому смог, и все слышали,  как  Салли,  бывшая  на  ферме
Бишопа, кричала о том, что ломаются деревья, и шум,  будто  слон  идет.  А
потом как завизжит, что сарай повалился, а ветра нет, и тут уж все  вместе
закричали - и Шонси, и Салли. И старого Сэта Бишопа было  слышно  -  будто
дом их трясется, а потом... потом... Салли  крикнула:  "Крыша  падает!"  и
опять вопли, а потом уже ничего. Вот и спрашиваем, что же делать? Хотя все
это Божья кара и никто от нее не уйдет!
   Доктор Эрмитейдж понял, что настал их час.
   - Я знаю, друзья, что надо  делать!  Все  это  следствие  колдовства  и
победить зло  можно  только  колдовством.  Чудовище  это  для  наших  глаз
невидимо, но мы приготовили порошок. Уверяю вас, что существо это ничто по
сравнению с теми, кого хотел впустить в наш мир  Вилбур  Уотли.  А  сейчас
перед нами только один враг, и мы его уничтожим! Покажите  нам  кратчайшую
дорогу к ферме Бишопа.
   Люди молча переступали с ноги на ногу, смотрели друг на друга, пока Эрл
Сойер не сказал:
   - Вон туда, через поле, потом через ручей и в лес,  а  как  дойдете  до
горной дороги, вот так и будете рядом с фермой.
   Эрмитейдж,  Райс  и  Морган  двинулись  в  указанном   направлении,   а
оставшиеся, постояв и посмотрев им в спины, потянулись за ними. Постепенно
толпа нагнала ученых и Джо Осборн, увидев, что они свернули не туда, пошел
впереди.
   Когда все вышли на заболоченную дорогу, выглянуло  солнце.  У  развалин
фермы Бишопов никто не задержался, там все было как и на усадьбе Фрэя - ни
единого намека ни на людей, ни на коров.
   Следы уводили в сторону от  горы,  у  подножья  которой  была  когда-то
усадьба Уотли. Доктор Эрмитейдж вынул из кармана складную подзорную трубу,
осмотрел склон и передал  ее  Моргану  -  у  того  глаза  получше.  Морган
настроил трубу и через мгновение вскрикнул, показывая рукой перед собой  и
отдавая инструмент Эрлу, стоящему рядом.  Тот,  неумело  наводя  трубу  на
резкость, посмотрел и сообщил остальным:
   - Опять кусты шевелятся... Да,  он  поднимается!  И  как  быстро...  Но
зачем?..
   Люди заволновались: одно дело идти по следам, другое  -  встретиться  с
неизвестно чем. Конечно, эти приехавшие - на то и ученые, и их  магическая
формула может  подействовать,  но  может  и  не  подействовать...  Мужчины
наперебой спрашивали Эрмитейджа, что он знает  об  этой  никому  неведомой
силе, и не могли удовлетвориться его ответами.  Да  и  что  Эрмитейдж  мог
рассказать о проклятом потустороннем мире?
   В гору ученые пошли одни. Подзорную трубу они оставили внизу и  теперь,
хватаясь руками за жесткий  кустарник  и  упираясь  ногами  о  выступающие
камни, старались не потерять из виду качающиеся верхушки деревьев вдалеке.
Подъем был труден, особенно для  Эрмитейджа.  Райс  держал  в  одной  руке
большой распылитель, а на шее у Моргана висело охотничье ружье.
   Толпа внизу заволновалась, когда Уисли Кори, который теперь  следил  за
учеными с помощью подзорной трубы, сказал, что Эрмитейдж  и  Райс  подняли
вверх распылитель. Двое или трое закрыли глаза, но остальные увидели,  как
на вершине Сентинелл-Хилл начало расти большое серое облако. Уисли  уронил
подзорную трубу в грязь и прошептал:
   - Ох, это...
   Его стали теребить, но он не мог ничего сказать, и только  когда  Генри
Хиллер поднял трубу, вытер ее и поднес к глазам, все услышали:
   - Большой!.. Огромный как дом!  Весь  из  змей,  а  сам  как  громадное
куриное яйцо! Ноги... Их больше дюжины, и все как бочки! И  дрожит  словно
студень. И щупальца висят, а на них глаза и рты... Не рты, а словно трубы,
а над всем этим... Бог мой! Половина лица!..
   Он замолчал и сел на  землю,  закрыв  голову  руками.  Подзорную  трубу
подхватил Эрл и успел увидеть, как три маленькие фигуры бегут  к  вершине.
Одна из фигур подняла над  головой  руки,  и  людям  послышались  какие-то
заклинания.
   - Они что, колдовство разгоняют? - пробурчал Эрл.
   Солнечный свет неожиданно  ослаб,  хотя  облаков  не  было.  По  холмам
прокатился рокот и  отдался  громом  небесным.  В  чистом  небе  сверкнула
молния.  Пение  с  вершины  стало  более  различимо:   к   одному   голосу
присоединились еще два.  Совсем  потемнело  и  снова  блеснула  молния,  в
мгновенном свете которой люди успели заметить что-то темное  над  каменным
столом на вершине холма.
   Никто из свидетелей до  смерти  не  забудет  глубокие  хрипящие  звуки,
исходившие откуда-то из недр горы. Люди  внизу  сбились  в  кучку,  словно
ожидая удара неведомо откуда.
   -  Игнаигг...  и'граигг  нгха...  Йог-Софоф...  И'бтгнк...  г'ейе...  -
слышался в темноте зловещий голос.
   Три фигуры на вершине энергично  размахивали  руками,  и  движения  эти
становились  все  яростнее  по  мере  того,  как  пение  достигало   своей
кульминации. Из  какой  темной  пропасти  страха  доносились  перебивающие
заклинания, хрипящие, воющие звуки? Они тоже  становились  все  сильнее  и
громче, пока не объяли всю округу:
   - Э-у-у-аххах... э'уауауааа... На помощь! На помощь!..  Э'ффф...  ОТЕЦ!
ОТЕЦ! ЙОГ-СОФОФ!!
   Гора вздрогнула.
   На каменный стол упала молния, все  вокруг  закружилось  в  сумасшедшем
танце невидимых существ, а с вершины в  низину  сполз  неописуемый  смрад.
Кусты и  деревья  метались,  словно  под  ударами  неведомого  бича.  Люди
пригнулись к земле. В деревне завыли собаки. Трава и листья внезапно стали
серо-желтыми, а поля и леса покрылись трупами павших козодоев.
   Ветер постепенно развеял отвратительный  запах,  но  растительность  не
ожила уже никогда...
   ...Люди из Аркхэма сошли с холма уже в свете сияющего солнца.
   - Чудовище  исчезло,  -  устало  проговорил  доктор  Эрмитейдж.  -  Оно
распалось на свои изначальные элементы... Было похоже на  своего  отца,  к
отцу и вернулось.
   Генри Уиллер все еще сидел, закрыв голову руками и приговаривал:
   - Это лицо... Его половина... Красные глаза,  отсутствие  подбородка...
Как он похож на Уотли, на старого Уотли...
   Все стояли молча,  а  Зебулон,  чья  капризная  память  хранила  только
избранные обрывки воспоминаний, прошептал дрожащим голосом:
   - А вот лет пятнадцать  тому  назад  старик  говорил,  что  однажды  мы
услышим голос одного из детей Лавинии... Как он призовет  отца  своего  на
вершине Сентинелл-Хилл...
   Джо Осборн прервал его, обратившись к доктору:
   - Как этот Вилбур явился ОТТУДА?
   Ученый заговорил, медленно подбирая слова:
   - Ну, что же... Это были силы, которые не  принадлежат  нашему  миру...
Они растут, развиваются и существуют в соответствии с законами чуждой  нам
природы. Нельзя позволять кому-либо призывать эти существа  Извне.  Только
очень злые люди совершают это на своих бесовских сборищах... Вилбур  Уотли
носил в себе черты злой силы и  этого  хватило,  чтобы  он  превратился  в
демона...
   Что же касается вас, друзья, то советую разнести в пыль  этот  каменный
стол и повалить колонны: такие места притягивают существа,  которых  Уотли
хотели впустить на Землю... Чудовище, что они  вырастили,  предназначалось
для страшной роли: оно должно было дать  потомство  и  вместе  с  другими,
подобными себе, столкнуть земной шар неведомо куда.
   Вилбур ниоткуда его не призывал. Это был  его  родной  брат,  но  более
похожий на их общего отца!



    Говард Лавкрафт.
    Сон

   -----------------------------------------------------------------------
   Сб. "Человек в лабиринте". Пер. - Е.Дрозд.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 29 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   На мансарду меня провел серьезный  мужчина  интеллигентной  наружности.
Седобородый и одетый с подчеркнутой простотой. Он так мне сказал:
   -  Да,  именно  тут  он  и  жил.  Советую  ничего  здесь  не  касаться.
Любопытство делает людей неосторожными. Мы приходим сюда только вечерами и
ничего не трогаем, ибо он так завещал. Вы ведь знаете, чем  он  занимался?
Приходское начальство все-таки сунуло нос в это дело, и мы теперь даже  не
знаем, где он похоронен. Я полагаю, вы не будете сидеть здесь до  темноты.
Ради бога, не касайтесь этого предмета на столе. Да, он похож на спичечный
коробок, но никто не знает, что это такое. Возможно,  это  связано  с  его
работой. Мы стараемся даже не смотреть на эту вещь.
   Через минуту мужчина ушел, оставив меня на мансарде  одного.  Помещение
было грязноватое, скромно обставленное, повсюду пыль. Но оно  не  походило
на чердак, где хранят всякий хлам. На полках стояли произведения классиков
и труды по теологии. А одна из них  была  забита  трактатами  по  магии  -
книгами Парацельса, Альберта  Великого,  Титаниуса,  Гермеса  Трисмегиста,
Бореллиуса и других. И все переписанные странным почерком, которого  я  не
мог разобрать. Еще там была дверь, ведущая в каморку, а попасть в мансарду
можно было только через люк  в  полу,  поднявшись  по  крутой  лестнице  с
полусгнившими ступенями. Овальные окна и дубовые балки свидетельствовали о
древности дома, находившегося, без сомнения, где-то в Старом Свете.  Тогда
мне казалось, что я знаю, где  нахожусь,  но  сейчас  уж  и  не  упомню  -
действительно ли я это знал. Во всяком случае  -  не  в  Лондоне.  У  меня
осталось смутное впечатление какого-то небольшого порта.
   Маленький предмет, лежащий на столе, притягивал  мое  внимание.  Я  был
уверен, что смогу им правильно воспользоваться, поскольку у меня в кармане
лежал фонарик, или, скорее,  устройство,  похожее  на  фонарик.  Я  нервно
сжимал его в ладони. Это устройство не давало обычного яркого  света.  Его
луч  был  фиолетовым  и,  возможно,  это  был  вовсе  не   свет,   а   род
радиоактивного излучения. А помню, что не считал  это  устройство  простым
электрическим фонариком.
   Наступили сумерки. Старые  крыши  и  каминные  трубы  смотрелись  через
округлое окно мансарды  как-то  по-особому.  Я  наконец  собрал  все  свое
мужество и поставил  лежавший  на  столе  маленький  предмет  вертикально,
подперев его книгой. Потом направил на него луч фиолетового света.  Скорее
даже не луч, а пучок частиц, которые падали на предмет  как  капли  дождя.
Ударяясь о его стеклянную  поверхность,  частицы  издавали  слабый  треск.
Темная поверхность стекла засветилась розовым, а  внутри  начал  возникать
туманный, белый кристалл. Тут я заметил, что  я  не  один  в  помещении  и
прикрыл источник излучения.
   Новоприбывший, однако, молчал. И вообще, какое-то время я не слышал  ни
единого голоса либо  звука.  Все  происходящее  было  угрюмой  пантомимой,
видевшейся как бы в тумане.
   Новоприбывший был худым темноволосым мужчиной  средних  лет,  одетым  в
костюм англиканского пастора. Ему можно было дать около тридцати. Бледное,
оливкового  цвета  лицо  выглядело  достаточно  приятным,   если   бы   не
ненормально высокий лоб.  Коротко  подстриженные  и  аккуратно  зачесанные
волосы, легкая синева выбритых щек. Он носил очки в стальной оправе.  Лицо
в сущности ничем не отличающееся от лиц других особ духовного звания, если
не считать слишком высокого лба и уж очень  интеллигентного  вида.  В  его
хрупкой фигуре чудилось что-то загадочное и колдовское.
   Он, казалось, нервничал.
   Он зажег слабую масляную лампу.
   И, прежде чем я смог что-то сделать, он побросал все книги по  магии  в
камин, находящийся у окна.
   Пламя жадно  пожирало  бумагу  и  старинные  переплеты,  а  по  комнате
распространялся неописуемый запах, вызывавший головокружение и слабость.
   Тогда я увидел других людей. Это  были  мужчины,  одетые  как  духовные
лица. Я ничего не слышал, но вдруг понял, что они приняли  какое-то  очень
важное для пастора решение, Казалось, они и боятся и ненавидят его,  а  он
платит им тем же. На  его  лице  появилось  безжалостное  выражение,  и  я
увидел, как дрожит его  правая  рука,  которой  он  пытался  опереться  на
поручень кресла. Один из  мужчин  с  каким-то  особым  отвращением  указал
пальцем на пустую этажерку и камин, где среди  пепла  сгоревших  книг  уже
угасало пламя. Пастор изобразил на лице кривую усмешку и протянул  руку  в
направлении  маленького,  стоящего  на  столе  предмета.  Духовники   явно
перепугались и один за другим начали покидать помещение через люк в  полу,
спускаясь по крутой лестнице. Но и уходя  они  продолжали  оглядываться  и
угрожать.
   Пастор подошел к встроенному в стену шкафу и извлек  из  него  веревку.
Затем стал на кресло и закрепил конец веревки на большом крюке,  вбитом  в
центральную балку из черного дуба.  На  другом  конце  он  завязал  петлю.
Сообразив, что он через пару секунд повесится, я бросился  к  нему,  чтобы
отговорить. Он увидел меня и замер. Но глядел он на меня  как  триумфатор,
что меня обеспокоило, обескуражило и заставило остановиться. Тогда  пастор
медленно спустился с кресла и  пошел  на  меня  со  зловещей  гримасой  на
мрачном лице.
   Я почувствовал смертельную опасность и, защищаясь, направил на него луч
моего странного фонаря. Уж и не помню, как мне пришло в голову, что только
это может мне помочь. Бледное лицо пастора запылало фиолетовым  цветом,  а
после розовым. Выражение жестокой радости медленно  сменилось  удивлением,
но все же радость не полностью исчезла  с  его  лица.  Он  остановился,  а
потом, прикрываясь руками, неуверенно попятился. Я увидел, что он движется
прямо к зияющему в полу люку. Я  попытался  крикнуть,  чтобы  предостеречь
его, но он меня не услышал. Секундой позже он свалился в люк и исчез.
   Я  с  трудом  подошел  к  проему  и  заглянул  вниз,   ожидая   увидеть
распростертое тело. Ничего подобного. Там, у основания лестницы  толпились
люди с фонарями. Внезапно порвалась завеса молчания, я снова все слышал  и
видел отчетливо. Что привлекло сюда эту толпу? Может быть, шум, которого я
ранее не слышал? Люди начали подыматься по лестнице. Но  вот  двое  идущих
впереди (на вид самые обыкновенные крестьяне) увидели  меня  и  окаменели.
Кто-то громко закричал:
   - А-а-а!.. Глядите! Снова!..
   Мгновенно вся толпа развернулась и в панике бежала. Внизу остался  лишь
серьезный седобородый мужчина, тот, что меня сюда впустил. Он  поднял  над
головой лампу и смотрел на меня с гордостью и восхищением. Но удивленным и
тем более пораженным не казался. Он поднялся ко мне в мансарду.
   - Все же вы эту штуку трогали, - сказал он. - Мне  очень  неприятно.  Я
знаю, что тут произошло, ибо однажды это уже случилось. Но тот человек так
испугался, что покончил с собой. Вам не следовало вызывать его обратно. Вы
ведь знаете, чего он хочет. Но, ради Бога,  не  пугайтесь  так,  как  этот
человек. Конечно, с вами приключилось нечто  странное  и  ужасное,  но  не
настолько, чтобы повредить вашему физическому  или  умственному  здоровью.
Если вы сохраните хладнокровие и примиритесь с неизбежностью  определенных
радикальных перемен в вашем образе жизни, то  сможете  наслаждаться  всеми
радостями  мира  и  пользоваться  плодами  своих  знаний.  Но  здесь   вам
оставаться уже нельзя. Не думаю  также,  что  вам  захочется  вернуться  в
Лондон. Я бы посоветовал перебраться в Америку. Положитесь на нас - мы все
организуем наилучшим  образом...  В  ваше  облике  произошли  определенные
изменения. Это следствие вашего... гм, эксперимента. Но в новой стране  вы
легко к этому привыкнете. Давайте-ка пройдем вон к тому зеркалу на  стене.
Боюсь, вас ожидает шок, хотя уверяю - ничего страшного вы не увидите.
   Я  так  трясся  от  ужаса,  что  бородатому   мужчине   пришлось   меня
поддерживать, иначе до зеркала я не дошел бы.  В  свободной  руке  он  нес
лампу (не ту, которой он светил снизу, а другую,  взятую  им  со  стола  и
дающую еще меньше света).
   В зеркале я увидел худого мужчину  средних  лет,  с  темными  волосами,
одетого в костюм англиканского пастора. Он носил очки в  стальной  оправе,
стекла которых поблескивали под бледным, ненормально высоким лбом.
   Это был первый из молчаливых гостей.
   Тот, что сжег книги.



В СТЕНАХ ЭРИКСА

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Прежде чем отдохнуть, я хочу сделать некоторые записи для  моего  отчета.
То, что мне удалось открыть, настолько необычно и идет вразрез с предыдущими
опытами, что, несомненно, заслуживает подробного описания.
   Восемнадцатого марта по земному исчислению и 9.VI  по  календарю  планеты
Венеры я приземлился в ее главном аэропорту. Меня включили в состав  команды
Миллера. Получив снаряжение, кислородную  маску  и  часы,  ход  которых  был
приспособлен  к  быстрому  вращению  Венеры,  я  готов  был  отправиться   в
экспедицию. 12.VI на заре, покинув пост Кристалл Компании на  Терра-Нова,  я
отправился по южной дороге, отмеченной Андерсеном на карте. После прошедшего
дождя дорога в джунглях была ужасной. Возможно, именно  влажность  придавала
лианам упругость кожи. Мне приходилось постоянно прибегать к помощи мачете и
в течение не менее десяти минут прорубать себе проход.
   К полудню подсохло. Растительность стала более гибкой и легче поддавалась
лезвию ножа. И тем не менее я не мог быстро продвигаться вперед. Кислородные
маски Картера отличались тяжелым весом. Маски же Дюбуа,  обеспечивая  чистый
воздух, имели немалое преимущество - весили в два раза  меньше.  Кристальный
детектор функционировал прекрасно, регулярно указывая мне направление  пути,
обозначенного на карте Андерсоном. Любопытно было наблюдать, как  срабатывал
принцип  совпадения  аффинности  без  старого  трюкачества   с   "волшебными
палочками", используемыми  на  Земле.  На  тысячу  километров  здесь  должна
тянуться кристальная жила,  и,  конечно,  за  ней  наблюдали  эти  проклятые
люди-ящеры. Возможно, в их глазах мы выглядели смешными в поисках  минерала,
хотя ведь и сами потешаемся, видя, как они барахтаются в вязкой грязи  из-за
кусочка кристалла или торжественно водружают его на пьедестал в храме.  Если
бы только они смогли сменить свою религию! Ведь они  используют  драгоценные
кристаллы лишь для молитв и обрядовых культов. Если бы нам удалось  погасить
их религиозную страсть, люди-ящеры не препятствовали бы нам брать кристаллов
столько, сколько мы  захотим.  Даже  если  жители  планеты  овладеют  тайной
обработки кристаллов для получения энергии, их  запасы  столь  огромны,  что
минералами  будут  обеспечены  все  желающие.  Я  сам  видел  их  в  большом
количестве,  проходя  мимо  рудниковых  жил,  а  отдельные  крупные  образцы
находятся у русла основной реки в  джунглях.  Иногда  мне  искренне  хочется
очистить планету от этих отвратительных  людишек,  которых  лишь  с  большой
натяжкой можно принимать за полноценные человеческие существа,  несмотря  на
воздвигнутые ими города и храмы. Им знакомо только искусство  зодчества.  Из
всех видов оружия они используют отравленные стрелы и мечи. А их пресловутые
города имеют не больше ценности, чем муравейники или плотины бобров.  Нельзя
без иронии говорить об их так называемом "языке" и "психологическом общении"
при помощи разнообразных щупальцев, целое ожерелье которых находится  у  них
на груди. Они передвигаются на двух конечностях,  и  это  многих  сбивает  с
толку, хотя речь в данном случае может идти  лишь  о  простом  совпадении  с
обликом земного человека. Я предпочел бы, отправляясь в опасное  путешествие
по джунглям, не думать постоянно об  угрозе,  таящейся  за  моей  спиной,  и
избегать отравленных стрел.  Но  теперь  поздно  рассуждать  о  невозможном.
Теперь эти второсортные существа стали для нас настоящим бедствием. Хотя  до
тех пор, пока мы не забирали  кристаллы,  обитатели  джунглей  не  проявляли
враждебности  и  неприязни  по  отношению  к  нам.  Теперь  они   уничтожают
построенные нами водопроводы и выпускают несметное количество стрел по нашим
людям.
   Я все больше  убеждаюсь,  что  у  наших  врагов  есть  какой-то  замысел,
связанный с  кристальным  детектором.  Они  никогда  не  смели  нападать  па
человека, у которого не было с собой кристалла. Около часу  дня  прилетевшая
стрела едва не сбила с меня защитную каску. "Знаки внимания" со стороны этих
дикарей не заставили себя долго ждать. Еще несколько стрел просвистело рядом
со мной. Мне показалось, что пробит один из моих кислородных баллонов, но, к
счастью, не вся моя экипировка оказалась  поврежденной.  Хитрые  дьяволы  не
производили ни малейшего шума, и я не заметил, как  трое  из  них  незаметно
окружили меня, но остановились при одном виде моего пистолета. Один из них с
физиономией вампира был огромного роста, около двух с  половиной  метров,  а
двое других достигли лишь двух. Благодаря большой численности дикие  племена
завладели почти всем на этой планете, но и одному полку солдат было  бы  под
силу навсегда покончить с ними. И все  равно  удивительно,  что  им  удалось
установить здесь свое господство. Ведь живые существа такого огромного роста
должны были бы быть вытеснены другими, более  приспособленными  видами,  как
это и произошло с вымершими  пресмыкающимися  акманами  и  скоронами  или  с
летающими тюканами. Если, конечно, где-нибудь во впадине Дионеенского  плато
не скрывается до сих пор еще какое-либо соперничающее с ними племя.
   К двум часам дня мой детектор стал отклоняться  к  востоку,  указывая  на
наличие кристаллов с правой стороны от меня. Все пока  совпадало  с  теорией
Андерсона,  и  я  решительно  повернул  в  восточном   направлении.   Дорога
становилась тяжелее не только из-за начавшегося подъема, но и потому, что  я
все больше углублялся в сердце джунглей, где возрастали шансы на  встречу  с
хищными животными и плотоядными растениями. Солнце еще не осушило  грязь,  и
мои ботинки при каждом шаге увязали по щиколотку во влажной почве. Я  и  мои
коллеги предпочли бы для данного климата комбинезон не из кожи, а из другого
материала. Например, из  нервущейся  тонкой  с  металлической  нитью  ткани,
наподобие  той,  что  используют  при   хранении   важных   документов   для
предотвращения их от порчи. В половине четвертого я пообедал, если  считать,
что несколько питательных таблеток могут заменить цивилизованную еду.
   Несколько позже  я  заметил  поразительные  перемены  в  окружавшем  меня
пейзаже. В изобилии появились  яркие  ядовитые  цветы.  Контуры  деревьев  и
растений ритмично высвечивались, и вспышки удивительного света появлялись  и
исчезали  через  равные  промежутки  времени.  Температура  воздуха   начала
колебаться в явной зависимости от яркости свечения деревьев и растений.  Вся
Вселенная, казалось, содрогалась от глубокой пульсации, исходившей из  самых
ее глубин. Я потерял чувство равновесия, у меня закружилась голова. Шатаясь,
я попытался закрыть руками уши, глаза, но это не улучшило  моего  состояния.
Однако голова оставалась ясной и в течение нескольких минут я  осознал,  что
же все-таки произошло. На моем пути встретилось  одно  из  тех  таинственных
растений,  которое  вызывает  много  споров.  Необычные  растения   обладали
способностью вызывать миражи,  оптические  обманы  и  любого  рода  видения.
Андерсон предупреждал меня об этом и дал точное описание  феномена:  толстый
стебель, остроконечные листья,  диковинные  цветы,  чьи  испарения  способны
проникать сквозь  любую  маску  и  служат  причиной  возникновения  миражей.
Отлично помня, что произошло с моим коллегой Кэйлеем три  месяца  назад,  я,
охваченный паникой, погружался в безумный  и  хаотичный  мир,  сотканный  из
цветочных видений. Однако, овладев собой, я вспомнил, что должен предпринять
в первую очередь: удалиться от злополучного источника, прорубая себе  проход
и не обращая внимания на то, что, как мне казалось,  вращалось  у  меня  над
головой до тех пор, пока не окажусь в безопасности вне досягаемости действия
лучей ядовитых цветов.
   Хотя все и обернулось для меня не лучшим образом, я  старался  не  терять
надежды выйти из затруднительного положения, в  которое  я  попал,  и  найти
верное направление. Вскоре волнообразный переливающийся пейзаж  сменился  на
устойчивый, но прыгающий перед глазами. Мерцающие огни, вихрем  кружившие  у
меня над головой, исчезли. Сейчас я находился уже вне опасности и,  переведя
дыхание, взглянул на часы. К моему удивлению, они показывали  лишь  двадцать
минут пятого. Все это чудовищное испытание длилось чуть больше  получаса,  а
мне казалось, будто прошла целая вечность. Однако  каждая  минута  опоздания
была пагубной для меня. Убегая от лучей, я заблудился и сбился с нужного мне
направления. Кристальный детектор указывал,  что  я  должен  продвигаться  к
вершине холма. Собрав все  силы,  я  отправился  в  путь,  желая  наверстать
упущенное время. Мне все-таки еще раз встретился плотоядный ядовитый цветок,
раскрывшийся и уже готовый захватить мою правую ногу, но я вовремя  разрубил
его мачете.
   Еще через час пути джунгли заметно поредели, и я вышел на плато, покрытое
мхом и папоротником. Я продвигался в быстром темпе и  по  колебанию  стрелки
детектора видел, что приближаюсь к цели.
   Плато поднималось вверх и заканчивалась гребнем. Ровно в половине шестого
я  достиг  вершины  холма.  Передо  мной   простиралась   большая   равнина,
окаймленная  вдалеке  лесом.  Без  сомнения,  это  и  было  плато,  открытое
пятьдесят лет назад  Матсугавой.  На  наших  картах  оно  называлось  Эрике.
Деталь,  свидетельствовавшая  о  том,   что   я   нахожусь   неподалеку   от
геометрического центра равнины, заставила затрепетать мое сердце.  Это  была
светящаяся точка, поражавшая своей яркостью; ее  сияние  пробивалось  сквозь
дымящийся желтый туман. Несомненно, это и был кристалл, который я искал.  По
величине он казался не больше куриного яйца, но вырабатываемое им количество
энергии могло согревать большой город  в  течение  года.  Созерцая  световой
ореол кристалла, я понимал, какая тайная сила влекла к нему дикарей.  И  все
же они не имели представления об энергетической мощности минерала..
   Я бросился бежать, чтобы как можно быстрее  овладеть  бесценной  добычей.
Мох под моими ногами сменился на жижу из травы и переплетенных корней. Но  я
все же не замедлял бега. Разбрызгивая грязь, даже  не  пытаясь  убедиться  в
отсутствии людей-ящеров, я рвался вперед к драгоценному  минералу.  По  мере
моего к нему приближения свет, исходивший от него, усиливался. Я  проникался
все большей уверенностью, что передо мной один из самых красивых кристаллов,
виденных мною ранее.
   С каждым шагом моя радость безмерно возрастала. Усилием воли  я  заставил
себя не закричать от охватившего меня восторга. Именно сейчас  считаю  своим
долгом  обратить  ваше  внимание  на  то,  что  далее  мною  будут   описаны
беспрецедентные события, которые, к  счастью,  поддаются  проверке.  Со  все
возрастающим нетерпением я продолжал свой путь и был уже в сотне  метров  от
кристалла, покоившегося на каком-то необычном возвышении, что показалось мне
довольно странным  среди  этой  нескончаемой  грязи.  Вдруг  я  почувствовал
сильный  толчок  в  грудь,  опрокинувший  меня   на   землю.   Мое   падение
сопровождалось сильным  шумом.  Ни  влажность  почвы,  ни  наличие  травы  и
переплетенных корней не ослабили силу, с которой я ударился головой. Секунду
я лежал неподвижно, и был настолько поражен, что не мог  ничего  сообразить.
Затем машинально поднялся, очистил от грязи комбинезон, не имея ни малейшего
представления о том, как же я упал. Оглянувшись вокруг, я не заметил  ничего
такого, что могло бы стать причиной моего внезапного падения. Может быть,  я
поскользнулся в грязи? Но мои руки и грудь ныли от нестерпимой боли.  Вполне
естественно, предположил я, что причиной всему может быть укрывшееся в траве
растение, вызывающие миражи. Но, осмотрев внимательно еще раз место падения,
я отверг это предположение,  тем  более  что  не  ощущал  никаких  привычных
симптомов, как это случилось со мной в джунглях.  Если  бы  я  находился  на
Земле, то  мог  бы  предположить  о  наличии  силы  N,  устанавливаемой  для
ограждения запретной зоны.
   Собравшись с духом, я решил продолжить путь. Держа мачете в правой  руке,
чтобы на этот раз первым  нанести  удар,  я  вновь  двинулся  к  светящемуся
кристаллу. Но не сделав и трех шагов,  я  был  вынужден  остановиться  из-за
столкновения с какой-то  твердой  поверхностью,  которую  я  чувствовал,  но
абсолютно не видел! После минутного колебания, призвав на  помощь  все  свое
мужество, я протянул вперед  правую  руку  и  убедился  в  наличии  твердого
материала или осязаемой иллюзии такового  передо  мной.  Опустив  руку  чуть
ниже, я также ощутил гладкое как стекло заграждение без следов разделения на
блоки. Я снял перчатку и на этот раз прикоснулся  к  перегородке  обнаженной
рукой. Да, действительно, материал был не только гладким подобно стеклу,  но
и холодным, что совсем не сочеталось с окружающей  солнечной  атмосферой.  Я
максимально напряг зрение, чтобы  попытаться  разглядеть  субстанцию,  столь
неожиданно вставшую на моем пути. Но так ничего и не заметил. Не видно  было
даже следов преломления света. Жгучее  любопытство  взяло  вверх  над  всеми
остальными моими чувствами. Насколько было возможно, я  расширил  круг  моих
поисков. Ощупывая руками невидимое для глаз заграждение,  я  установил,  что
оно начиналось у самой земли  и  заканчивалось  намного  выше  уровня  моего
роста. Я находился перед огромной невидимой стеной.
   Мне снова вспомнились растения, вызывающие  миражи,  но,  поразмыслив,  я
отбросил подобную идею. С силой ударив рукояткой по невидимой поверхности, я
попытался определить характер услышанного  звука.  Он  наводил  на  мысль  о
цементе, хотя то, к чему прикасались мои руки, было  скорее  стеклянной  или
металлической поверхностью. Конечно, я столкнулся с неизвестным феноменом, с
которым не встречался во время  предыдущих  экспедиций.  Основная  трудность
состояла  в  установлении  высоты,  если  вообще  эта  проблема  могла  быть
разрешимой. Проще можно было определить длину и форму  заграждения.  Вытянув
вперед руки и опираясь на стену, я начал двигаться влево,  стараясь  идти  в
одном направлении. После нескольких шагов я установил,  что  стена  была  не
прямой, а скорее закругленной. А сейчас мое внимание привлекло нечто, весьма
непохожее на то, что было целью моих исследований, т.е. кристалл.
   Я уже говорил, что даже с  большого  расстояния  возвышение,  на  котором
лежал сверкающий предмет, мне показалось странным. Сейчас, находясь всего  в
сотне метров, несмотря на туман, я мог разглядеть, что это было такое.  Тело
человека в кожаном комбинезоне Кристалл Компани лежало на спине; кислородная
маска, наполовину втоптанная в грязь, валялась в нескольких метрах от  него.
В правой руке, конвульсивно  прижатой  к  груди,  человек  держал  кристалл,
приведший меня сюда, - немыслимой величины сфероид. Он  был  такой  большой,
что пальцы мертвеца не были сомкнуты вокруг него. Со своего места  мне  было
видно, что смерть наступила недавно. Разложение  было  едва  заметным,  и  я
подумал, что для местного климата подобная  деталь  говорила  о  смертельном
исходе не более суток назад. Вскоре над трупом стали  кружить  ужасные  мухи
тарнот. Я спросил себя , кем был этот человек? Он  не  принадлежал  к  числу
тех, кого я встречал во время  своего  путешествия.  Должно  быть,  это  был
кто-то из предыдущей экспедиции, уже побывавший в этих местах независимо  от
команды Андерсона. Он покоился здесь, и лучи огромного кристалла пробивались
сквозь его холодные пальцы. Не  менее  пяти  минут  простоял  я,  пораженный
увиденным. Меня начал охватывать страх, и  появилось  желание  убежать.  Эта
смерть не могла быть делом рук людей-ящеров, ведь кристалл оставался в руках
человека. Была ли здесь связь с невидимой стеной? Прибор Андерсона указал на
зловещее место еще задолго до наступления смерти бедняги.  Сейчас  невидимое
препятствие  казалось  мне  орудием,  несущим  гибель,  и  я  ,   дрожа   от
нахлынувшего панического страха, отступил инстинктивно от  стены.  Однако  я
отчетливо понимал, что мой долг - раскрыть эту мрачную тайну.
   Напрягая  мозги  поисках  решения  проблемы,  я   неожиданно   обнаружил,
наверное, единственный в данных условиях способ измерить высоту  стены  или,
по крайней мере, определить, возвышается ли она  до  бесконечности.  Я  взял
комок грязи, дождался пока стечет с него вода и затем бросил его  в  сторону
стены. На высоте около четырех метров комок ударился о  стену  и  тотчас  же
разлетелся на куски. Со второй попытки мне удалось забросить комок грязи  на
высоту около пяти с половиной метров,  но  и  он  натолкнулся  на  невидимое
препятствие. Собрав все силы для третьего броска, я  на  этот  раз  забросил
свой "снаряд" выше шести  метров.  К  моей  радости  комок  перелетел  через
препятствие и ударился о землю, подняв грязные  брызги.  Наконец-то  у  меня
было хоть некоторое представление о высоте преграды на пути  к  вожделенному
кристаллу. Конечно,  пересечь  через  эту  гладкую  стену  не  было  никакой
возможности. Необходимо искать другой способ. Возможно, есть некая дверь или
граница, где кончается стена. Мне  не  до  конца  еще  было  ясно,  что  она
представляет из себя: полный круг или какую-то  замкнутую  фигуру?  А  может
быть, это простая арка или полукруг?
   Очень медленно, делая кругообразные движения, я начал перемещаться влево,
тщательно ощупывая холодную поверхность в надежде  наткнуться  на  окно  или
какое-нибудь отверстие. Прежде ,чем  начать  поиски,  я  попытался  оставить
какие-то опознавательные знаки. Для этого я вырыл небольшую ямку в земле, но
почва была настолько влажной, что подобный способ оказался неприемлем.  Тоща
я решил хотя бы приблизительно запомнить  свое  местонахождение,  приняв  за
ориентир огромное дерево, возвышающееся в  лесу  точно  напротив  кристалла,
находившегося в сотне метров от меня. Лишь  обойдя  всю  стену,  я  смог  бы
наверняка узнать, есть  в  ней  окно  или  отверстие,  через  которое  можно
преодолеть таинственную преграду. Спустя некоторое время я пришел к  выводу,
что стена имеет форму круга диаметром около ста метров. Если его контур  был
правильным, это означало бы, что труп лежит возле самой стены -  внутри  или
снаружи, - и мне хотелось как можно быстрее проверить свое предположение. Но
так как, идя по кругу, я не обнаружил никакого отверстия, то решил, что труп
находится все-таки во внутренней части ограждения.  Приближаясь  к  телу,  я
поразился выражению его лица и остекленевших глаз, как бы предупреждающих  о
грозящей опасности. Когда я подошел совсем  близко  к  несчастному,  то  без
труда узнал в нем Дуайта, ветерана Кристалл Компани, с которым не был знаком
лично, но о котором слышал  самые  лестные  отзывы.  В  руках  Дуайт  сжимал
кристалл редчайшей красоты, самый крупный экземпляр,  который  я  когда-либо
встречал в моей практике. Я находился на таком близком расстоянии от  трупа,
что протянув руку, мог легко дотронуться до него, если бы не было невидимого
препятствия. Вдруг, продолжая ощупывать стену, я наткнулся  левой  рукой  на
угол. В одну секунду я сообразил,  что  обнаружил  отверстие  шириной  около
метра и высотой приблизительно моего роста. Никакой двери не было.
   Без малейшего колебания я проник в отверстие, подошел к трупу,  лежавшему
справа от обнаруженного прохода, казавшегося коридором без  двери.  К  моему
изумлению, внутренняя часть ограждения также была разделена на секции. Я  не
увидел никакой раны, обследуя труп, но не удивился этому факту,  потому  что
присутствие магического по красоте кристалла  вытеснило  все  другие  мысли.
Пытаясь выяснить причину смерти, я осмотрел все вокруг. Мой взгляд наткнулся
на  кислородную  маску,  лежавшую  в  грязи  у  ног  покойника.   Это   было
показательным. На Венере человек без маски не  мог  дышать  больше  тридцати
секунд. Вероятно, Дуайт уронил свою кислородную маску. Возможно он  небрежно
застегнул ее, и под тяжестью трубок  маска  соскочила.  Такое  не  могло  бы
произойти  с  маской  Дюбуа,  имеющей  резиновый  резервуар.   Полминуты   -
достаточное время, чтобы человек успел наклониться  и  надеть  маску.  Могла
быть  и  другая  причина,  хотя  и   маловероятная:   аномальное   повышение
процентного содержания  циана  в  атмосфере  Венеры  в  тот  момент.  Вполне
возможно, что Дуайт увлекся сверх меры созерцанием кристалла. Без  сомнения,
он достал его из кармана, который и сейчас оставался  расстегнутым.  Я  взял
кристалл из рук Дуайта. Да, это было настоящее сокровище, превосходившее  по
своим размерам человеческий кулак. Он переливался всеми цветами спектра  под
красноватыми лучами солнца,  словно  живое  существо.  Дотронувшись  до  его
светящейся поверхности, я невольно содрогнулся  при  мысли,  что  проклятие,
поразившее  моего  коллегу,  теперь  падет  на  меня,  обладателя   рокового
кристалла.
   Я предусмотрительно спрятал  его  в  карман  кожаного  комбинезона,  хотя
никогда не был подвержен суеверным страхам. Положив маску на лицо покойного,
я отправился к выходу из огороженного пространства. Я  ни  на  мгновение  не
допускал мысли, что невидимое сооружение из коридоров могло  быть  построено
людьми. Ведь лишь семьдесят два года назад наши космические корабли достигли
поверхности Венеры, и единственными полноценными людьми на этой планете были
пришельцы с Земли.  Но  человеческой  цивилизации  пока  не  знаком  твердый
материал, который одновременно  прозрачен  и  не  отражает  солнечный  свет.
Следует исключить и мысли  о  доисторическом  вторжении  людей  на  планету.
Значит, прозрачный лабиринт -  творение  ее  коренных  жителей.  Может  быть
некогда существовала неизвестная  раса,  предшествовавшая  цивилизации  этих
жалких рептилий, достигшая высокого уровня  эволюции,  а  ныне  исчезнувшая?
Несмотря  на  обилие  воздвигнутых  людьми-ящерами  городов,   я   не   смел
предположить, что они  обладали  знаниями,  необходимыми  для  строительства
такого технически сложного сооружения.  И  все-таки  несколько  веков  назад
планету населяли представители иной цивилизации. Может быть невидимая  стена
- последний след, оставленный ею здесь.  Можно  надеяться,  что  последующие
экспедиции  смогут  обнаружить   и   другие   доказательства   существования
загадочной расы. Остается лишь теряться в догадках о предназначении  данного
сооружения. Но необычный материал, из которого оно было построение,  наводил
меня на мысль, что здесь могла быть связь с какой-нибудь  религией.  Но  это
лишь субъективное предположение. Отдавая себе  отчет  в  моей  неспособности
разрешить возникшую проблему, я все-таки принял  решение  изучить  структуру
коридоров и проходов этого жуткого лабиринта.
   Я был убежден, что внутри  ограждения  располагается  множество  залов  и
проходов, тянувшихся по поверхности равнины, покрытой вязкой грязью.  Изучив
план их расположения, я смогу, наверняка, получить дополнительные данные.  А
может быть, это прольет свет на предназначение своеобразного сооружения. Вот
почему, оставив труп, я начал продвигаться вдоль  коридора  по  направлению,
откуда вероятней всего  пришел  Дуайт.  Словно  слепой,  несмотря  на  яркий
солнечный свет, с вытянутыми вперед руками я  медленно  продвигался  вперед.
Вскоре коридор начал изгибаться, образуя спираль, ведущую к центру. Время от
времени моя рука наощупь обнаруживала боковой проход  без  всякой  двери,  а
несколько раз я оказывался на перекрестках трех или четырех дорог.  Наконец,
я пришел к выводу, что коридор заканчивается. Ощупывая руками вокруг себя, я
понял, что теперь нахожусь в круглой комнате диаметром около трех метров. По
некоторым ориентирам, я сделал вывод, что дошел до центра самого сооружения.
Помимо коридора, по которому я  двигался,  сюда  выходили  еще  пять.  Но  я
постарался запомнить именно это направление, мысленно  проведя  линию  между
мертвым телом и одиноким деревом на  горизонте.  Я  остановился  у  входа  в
круглую комнату. Здесь я не заметил ничего особенного, за исключением грязи.
Может, над этой частью  сооружения  располагалась  крыша?  Я  проверил  свое
предположение, прибегнув к испытанному способу, - бросил комок  грязи,  -  и
сразу же убедился, что на этот раз ошибся. Если крыша и существовала,  то  в
очень давние времена, так как в течение всего пути я ни разу не наткнулся на
невидимые, но все же твердые обломки из  неизвестного  материала.  Продолжая
развивать свои предположения,  я  был  ошеломлен  тем  фактом,  что  древняя
конструкция не имела никаких других следов разрушения: ни дыр, ни трещин, ни
расщелин. Какая же здесь тайна? Для чего  предназначено  прозрачное  здание?
Кто и когда построил его? Почему не  было  дверей  ни  во  внутренней  части
здания, ни с внешней стороны, стены? Я знал только, что находился в круглом,
без крыши и дверей сооружении, построенном из  прозрачного,  твердого  и  не
отражающего лучей материала с многочисленными коридорами, в центре  которого
располагалась небольшая круглая комната. Диаметр всего сооружения  составлял
приблизительно сто метров.
   Поглощенный поисками, я теперь заметил, что солнце медленно  клонилось  к
горизонту, а верхушки деревьев окутывал вечерний туман.  Чтобы  найти  сухое
место для ночлега, мне следовало поторопиться до того как стемнеет.
   Я давно решил разбить  лагерь  на  плато,  покрытом  мягким  мхом,  возле
хребта, откуда я заметил сверкающий кристалл, полагая, что здесь  мне  будет
легче избежать нападения дикарей.  Я  всегда  придерживался  мнения,  что  в
экспедиции лучше отправляться группами по два человека и более, чтобы кто-то
один мог дежурить ночью. Но  случаи  ночных  нападений  были  крайне  редки,
поэтому перед руководством Компани Кристалл эта проблема не вставала.  Среди
участников экспедиций сложилось мнение,  что  люди,  покрытые  чешуей,  даже
держа факелы в руках, плохо видят в темноте.
   Чтобы выйти из здания, я направился по уже знакомому мне коридору.  Более
глубокое  изучение   таинственного   сооружения   я   отложил   на   завтра.
Придерживаясь выбранных ориентиров, я снова оказался вблизи тела Дуайта. Над
лицом, покрытом  маской,  летали  омерзительные  мухи,  труп  разлагался.  С
чувством инстинктивного отвращения  я  поднял  руку,  чтобы  отмахнуться  от
трупоядных насекомых. Но моя рука наткнулась на невидимую преграду; я понял,
что, несмотря на все свое внимание, вернулся  по  первоначальному  коридору.
Видимо, я пошел по параллельному проходу, сделав поворот не  там  где  надо.
Надеясь отыскать выход, я продолжал идти, но все время натыкался  на  стену.
Следовало вернуться в центральную комнату и начать путь сначала. Мне  трудно
было определить место, где я совершил ошибку. Я смотрел на землю в  надежде,
что там чудом остались какие-либо следы, но  вскоре  понял,  что  грязь  все
поглотила. Мне не составило труда снова вернуться и еще  раз  все  тщательно
обдумать. В первый раз я слишком сместился  вправо.  Сейчас  придется  взять
левее, но куда? Я решу это в  последний  момент.  Во  второй  раз,  двигаясь
ощупью, я был почти уверен, что нахожусь на правильном пути,  и  повернул  к
стыку, который знал. Спираль продолжала  закручиваться,  и  мне  приходилось
постоянно быть  настороже,  чтобы  не  потеряться  в  одном  из  примыкающих
коридоров. Вскоре я с разочарованием увидел, что миновал мертвое тело.
   Коридор вел к наружной стене, совсем в  другую  точку.  Рассчитывая,  что
выход находится в еще не исследованной мной части стены, я  пошел  вперед  и
наткнулся на плотный барьер. Очевидно, план здания был сложнее, чем  я  себе
представлял. Я спрашивал себя, нужно ли мне сейчас вернуться  к  центру  или
лучше пойти по одному из боковых коридоров,  ведущему  к  телу.  Если  бы  я
выбрал последнее, то рисковал не найти больше  того  места,  где  находился.
Чтобы уменьшить  риск,  мне  необходимо  было  оставлять  за  собой  видимые
ориентиры. Но у меня не было с собой подходящих для этих целей вещей, и  тем
более не нужных мне. Я попытался сделать пометки специальным  карандашом  на
невидимой  стене,  чтобы  указать  направление  движения,  но  карандаш   не
проявлялся  на  загадочном  материале.  Я  не  мог  разбрасывать  за   собой
питательные таблетки. Даже если бы у меня их было большое количество, это бы
ничего не дало:  они  мгновенно  тонули  в  хлюпающей  грязи.  Мне  пришлось
обшарить карманы в поисках возможных "меток".  Наконец,  я  достал  дневник,
надеясь вырвать из него страницы и разбросать по земле. Но  отрывать  тонкие
металлические страницы было невозможно. Я сам восхищался  надежностью  этого
искусственного материала, предохранявшего книги от  порчи.  Учитывая  особую
атмосферу Венеры, я не мог снять  свой  кожаный  комбинезон.  Из-за  жаркого
климата на мне был минимум  одежды.  Мне  показалось,  что  смогу  разрешить
проблему, нанося грязь на гладкие стены, но грязь даже не стекала,  как  это
случилось, когда я определял высоту заграждения. Наконец,  я  достал  нож  и
попробовал провести линию по поверхности стены. Но  острое  лезвие  ножа  не
оставляло ни малейшей заметной царапины. Совсем упав духом, я все  же  решил
вернуться в центральную комнату лабиринта, рассчитывая, что  там  мне  будет
легче  ориентироваться  и  определить  допущенную  ошибку.  На  этот  раз  я
нарисовал схему моего движения в блокноте, помечая все прилегающие коридоры.
Такая работа требовала много  времени,  потому  что  все  проходы  тщательно
определялись мной наощупь, и вероятная ошибка  могла  стать  роковой.  Но  я
полагал, что, составив план коридоров, смогу найти выход.
   Глубокие сумерки опустились на землю, когда я достиг центральной комнаты.
Я  еще  рассчитывал  выйти  из  здания  до  наступления  ночи.   Сопоставляя
окончательный вариант схемы со своими первоначальными прикидками, я почти не
сомневался, что смогу  установить,  где  совершил  ошибку.  На  этот  раз  в
продвижении по лабиринту я больше отклонялся вправо. Я продолжил в  дневнике
ведение записей, которые могли пригодиться в случае, если я снова  заблужусь
среди  невидимых  стен.  В  сумерках  труп  был  хорошо  различим,  над  ним
образовалось целое облако трупных мух. Приближаясь  к  мертвому  телу,  я  с
отвращением готовился оттолкнуть его, но неожиданно нога  ,  занесенная  для
удара, встретила невидимое препятствие. Я снова  ошибся  в  своих  расчетах.
Сложность  расположения  коридоров  в  лабиринте  требовала   детального   и
тщательного обдумывания. Я распрощался с  надеждой  выйти  в  этот  день  из
сооружения. Необходимо было найти сухое место для ночлега. Именно поэтому  я
решил вернуться  в  центральную  часть.  Включив  электрический  фонарик,  я
принялся детально изучать свои записи и схемы в дневнике. Сейчас я  заметил,
что и световые лучи не отражаются от  гладкой  поверхности  стен  лабиринта.
Небо затянул густой туман, укрывший звезды и только на  юго-востоке  мерцала
зеленовато-голубая звездочка. Глядя на эту  крошечную  светящуюся  точку,  я
ощутил глубокую тоску. Этой точкой была планета Земля. Когда  туман  немного
рассеялся, я мог созерцать и  Луну.  Мне  ничего  не  оставалось  делать  до
наступления нового дня, как обустроить место для ночлега. Спать на грязи  не
самое приятное, но кожаный комбинезон  позволил  мне  устроиться  более  или
менее комфортабельно. За долгие годы экспедиций мне приходилось  спать  и  в
более худших условиях. Я в общем оказался в довольно комической  ситуации  -
заблудился в здании без дверей и крыши, в здании, которое я не мог видеть. Я
надеялся, что завтра утром мне удастся выйти из лабиринта, а после полудня я
буду уже на посту Терра Нова с великолепным кристаллом.
   Несмотря на страшную усталость, я продолжаю заполнять дневник. Но  сейчас
надо сделать перерыв. Единственно, что  меня  раздражает  -  это  неприятное
соседство  с  трупом,  хотя   кислородная   маска   предохраняет   меня   от
тошнотворного запаха. В запасе у меня есть еще хлорные кубики. Итак, я приму
питательные таблетки и постараюсь заснуть.

Полдень, 13.YL

   Я по-прежнему нахожусь в  лабиринте.  Проснулся  я  поздно  и,  наверное,
проспал бы еще дольше, если бы не пригревшее солнце, которое  к  одиннадцати
часам высоко поднялось над горизонтом. На труп жутко смотреть - вереница мух
кружится над ним, мертвое  тело  усыпано  червями.  По  какой-то  непонятной
причине кислородная маска упала с лица. Я не мог без отвращения смотреть  на
него. Я позавтракал питательными таблетками.  После  долгого  сна  я  ощутил
прилив сил и энергии и надеялся, что сегодня быстро  смогу  найти  выход  из
лабиринта. Взглянув на схемы в блокноте, я поразился сложности  расположения
проходов из шести коридоров, сходящихся  в  центральной  комнате,  и  выбрал
один, по которому, как мне показалось, я проник в сооружение. Когда я  вчера
находился у входа в лабиринт, мертвое тело располагалось на  одной  линии  с
выбранным  мною  в  качестве  ориентира  лепидодендроном,  выделявшемся   на
горизонте. Сейчас  выяснилось,  что  мой  расчет  был  недостаточно  точным.
Положение трупа относительно дерева сейчас было иным. Кроме того,  и  дерево
ничем не отличалось от других деревьев на фоне горизонта. Может быть, каждый
раз,  предпринимая  попытку  выйти  из  лабиринта,  я  пересекал  новую,  не
отмеченную на моем плане вереницу поворотов. Не имея возможности  обозначить
направление движения, я мог оставить какой-нибудь предмет, в качестве метки.
Предыдущие мои попытки сделать это не  увенчались  успехом.  На  сей  раз  я
решил, что безо всякого урона могу расстаться с каской.  Она  была  довольно
большая и в то же время легкая, чтобы не затонуть в  грязи  и  долгое  время
оставаться на поверхности. Я быстро снял  полусферическую  каску  и  положил
возле входа  в  один  из  коридоров  справа.  Я  собирался  продвигаться  по
намеченному проходу, надеясь,  что  именно  он  выведет  меня  из  невидимой
тюрьмы.
   Если я не обнаружу выхода сейчас, то я перейду во  второй  коридор,  если
возникнет необходимость, то придется исследовать и третий проход.  Рано  или
поздно я должен обязательно  найти  верное  направление,  но  для  обретения
свободы  мне  необходимо  проявить  хладнокровие  и  терпение.  Несмотря  на
пессимистичные предположения, я находился в полной уверенности, что  сегодня
проведу ночь в сухом месте на равнине, поросшей мхом.
   Результаты оказались малоутешительными: примерно час ушел  на  то,  чтобы
исключить из поиска один  из  коридоров  справа.  Он  состоял  из  несколько
тупиков "находившихся на значительном расстоянии от трупа.  Вчера  во  время
поисков я не отметил их на схеме. Как и всегда, я без усилий  нашел  дорогу,
ведущую в центральную круглую комнату. В час дня, положив каску возле  входа
в следующий коридор, я приступил, к его обследованию, но вскоре  оказался  в
системе проходов, абсолютно мне неизвестных. Я не мог  даже  приблизиться  к
мертвому телу, потому что на этот раз был отрезам  барьером  от  центральной
комнаты, хотя а  делал  пометки  о  всех  своих  передвижениях.  Здесь  была
настоящая сеть коварных пересечений и  перекрестков,  настолько  незаметных,
что я не мог их все зафиксировать на схеме, а тем более удержать  в  памяти.
Мною овладело смешанное чувство бессильного гнева и разочарования.  Терпение
и хладнокровие стали уступать  место  другим  чувствам,  не  делающим  чести
любому исследователю.
   В два часа дня с ощущением тающей надежды  на  освобождение  я  продолжал
блуждать в переходах невидимого лабиринта, отмечая все перемещения в  схеме,
сверяя свой жуть с двумя имеющимися ориентирами: трупом и каской.  Теперь  я
проклинал свои любопытство и тупость, завлекшие меня в зловещий  лабиринт  с
невидимыми стенами. Если бы я из-за своей самоуверенности не вошел туда,  то
находился бы сейчас в полной безопасности в Терра  Нова  и  не  возникло  бы
угрозы навсегда остаться здесь.
   Неожиданно у меня созрело решение попробовать прорыть подземный  ход  под
одной из стен при помощи ножа. Я  не  располагал  никаким  средством,  чтобы
определить глубину фундамента, но вязкая грязь, окружавшая меня, доказывала,
на мой взгляд, отсутствие какой-либо другой  почвы,  кроме  земляного  слоя.
Широким и острым лезвием  мачете  я  лихорадочно  принялся  рыть  землю.  На
глубине  приблизительно  пятнадцати  сантиметров  жидкая  грязь   неожиданно
сменилась более твердым пластом. Оказалось, что этот слой  отличается  и  по
цвету, напоминая сероватую глину, похожую на ту, которую в  избытке  находят
возле северного полюса Венеры. По мере того как  я  продолжал  свою  работу,
почва становилась все тверже. Жидкая грязь заполнила вырытую  мной  яму,  но
если я смогу вырыть лаз, она не помешает мне пролезть по проходу под стеной.
На глубине около метра  почва  стала  настолько  твердой,  что  лезвие  ножа
отскакивало от нее. Отлетающие кусочки по своей  плотности  не  уступали  ни
камням, ни металлу. В своей многолетней практике мне никогда  не  доводилось
встречаться с  подобным  видом  почвы.  Вскоре  я  прекратил  бесполезную  и
трудоемкую работу, отнявшую у меня час  бесценного  времени,  много  силы  и
энергии. Мне пришлось принять дополнительно питательную таблетку и  положить
еще один хлорный кубик  в  кислородную  маску.  Я  вынужден  был  прекратить
прощупывание стен, потому что ощущал себя изнуренным и  не  мог  сделать  ни
единого шага.
   Очистившись от грязи, я сел спиной к трупу, опершись на невидимую  стену,
чтобы продолжить заполнение дневника. Тело  бедняги  Дуайта  превратилось  в
кишащую  живую  массу  ползающих  и  летающих  паразитов.  Зловонный   запах
разложения начинал привлекать Шустрых акманов из джунглей.  Я  заметил,  что
стелющаяся по равнине трава эфже  протягивает  свои  трупоядные  щупальца  в
направлении мертвого тела, но я сомневался, что  они  смогут  дотянуться  до
трупа, так как не были особенно длинными. Мне очень хотелось,  чтобы  хищные
животные, например плотоядные  скороны,  учуяли  мой  человеческий  запах  и
пришли сюда за добычей. Это дало  бы  мне  дополнительный  ориентир;  я  мог
запомнить  их  приблизительный  маршрут  передвижения,  а   затем   пистолет
освободит меня от угрозы быть съеденным дикими  тварями.  Какая  утопическая
мечта! Вскоре  я  почувствовал  себя  отдохнувшим  и  способным  возобновить
поиски, прощупывая,  словно  слепой,  невидимые  для  глаз  стены  зловещего
лабиринта. Я вернусь в центральную комнату и обследую новый  коридор  справа
от трупа. Может быть, судьба улыбнется мне и до наступления ночи я выйду  из
этого заточения.

Ночь, 13.YI.

   Новая неприятность. На пути моего  освобождения  возникли  непредвиденные
трудности. Впереди еще одна ночь в лабиринте и изнурительная работа для моих
опухших рук. Сегодня я поднялся в четыре утра и через пятнадцать  минут  уже
был в центральной комнате. Теперь я положил каску справа у  входа  в  третий
возможный проход. При продвижении  вперед  мне  показалось,  что  я  иду  по
знакомой дороге, но меньше чем через пять минут я остановился, остолбеневший
и  изумленный:  со  стороны  леса  выходила  группа  из  четырех  тала  пяти
ненавистных людей-ящеров. Расстояние было  слишком  большим,  чтобы  я  смог
отчетливо разглядеть  этих  аборигенов.  Они  остановились  и  стали  быстро
жестикулировать, указывая в сторону деревьев, после чего из леса  вышли  еще
двенадцать подобных отвратительных  существ.  Все  двинулись  в  направлении
невидимого барьера. Я внимательно следил за приближающимися дикарями. Внешне
они действительно походили на рептилий. Плоская голова и зеленая липкая, как
у лягушек, кожа служили главной причиной, отчего мы назвали их ящерами.  Они
неуклюже передвигались на  своих  толстых  конечностях,  издавая  любопытные
звуки. Ко мне  придвигались  существа  средних  размеров,  рост  которых  не
превышал двух метров. Впереди у них имелись длинные узловатые щупальца. Хотя
теории Фога, Жоната и Эгерга всегда казались мне сомнительными, сейчас я  не
мог не поверить в их достоверность. То, что я увидел, не  противоречило  им.
Судя по движениям щупальцев, дикари вели оживленный разговор.  Я  извлек  из
кармана пистолет, готовясь принять жестокий бой.  Силы  не  были  равны,  но
оружие давало мне известное преимущество. Если  эти  омерзительные  рептилии
знают секрет лабиринта, то они обязательно войдут в него, а  значит,  укажут
мне выход. Я был уверен, что люди-ящеры нападут на меня. Даже  если  они  не
видели  великолепного  кристалла,  лежащего  у  меня  в  кармане,  то  могли
догадаться о его присутствии благодаря своему особому чутью, а может быть, и
шестому неизвестному землянам чувству.
   Однако я был крайне удивлен тем, что они не стали  на  меня  нападать,  а
спокойно сели полукругом передо  мной  совсем  близко  от  невидимой  стены.
Люди-ящеры пристально  наблюдали  за  мной,  шевеля  щупальцами,  и  в  знак
согласия  с  вожаками  наклоняли  свои  лягушачьи  головы.  Вскоре   к   ним
присоединились еще несколько вышедших из леса "особей". Те,  кто  находились
рядом с трупом Дуайта, казалось, безразлично разглядывали его. Хотя это была
ужасная картина! Время от  времени  кто-нибудь  из  дикарей  отмахивался  от
гнусных мух и давил отвратительного червяка или  щупальца  пожирающей  травы
эфже. Наблюдая за странным поведением аборигенов, я с беспокойством  задавал
себе вопрос, почему они не нападают на  меня?  На  некоторое  время  воля  и
энергия покинули меня, и я не мог продолжать поиски  выхода  из  ненавистной
западни.
   Наконец, я вяло побрел вдоль невидимой стены, теряясь  в  самых  безумных
предположениях. Но постепенно цепочка тайн выстроилась  в  моем  сознании  в
зловещую схему. Мною овладел бесконтрольный страх, все мое тело била  мелкая
дрожь,  на  лбу  выступил  холодный   пот.   Я   понял   причину   поведения
отвратительных существ, окруживших меня и сидевших в ожидании. Я разгадал  и
секрет окружавшего меня лабиринта:  великолепный  кристалл,  находившийся  у
меня в комбинезоне, труп Дуайта, нашедшего его до  меня,  -  все  эти  факты
теперь получили страшное объяснение. Это была не  просто  последовательность
нелепых случайностей, заставивших меня заблудиться в лабиринте без  крыши  с
невидимыми стенами. Вне всякого сомнения, коварное  сооружение  представляло
собой настоящую западню, построенную этими  адскими  существами,  умственное
развитие которых я недооценил. Могли я предполагать  об  этом  раньше,  даже
зная об их изумительных архитектурных достижениях?  Лабиринт  был  ловушкой,
предназначенной для людей, а кристалл служил приманкой.
   Рептилии, ведущие войну с похитителями кристаллов, были стратегами  и  им
удалось обернуть нашу жадность против нас самих. Дуайт, если  это  его  тело
разлагалось невдалеке, также оказался их жертвой.  Должно  быть,  он  попала
ловушку. Отсутствие воды, без сомнения, свело его с ума, а, возможно, у него
кончились  запасы  кубиков  хлора.  Самоубийство  казалось  лучшим  выходом.
Наверное, не желая долго ждать наступления смерти, он предпочел покончить со
всем быстрее, позволив ядовитому воздуху проникнуть в легкие.
   Ужасная ирония судьбы: он  лежал  в  нескольких  шагах  от  спасительного
выхода, который так и не смог отыскать. Еще несколько минут поисков -  и  он
бы был спасен, а сейчас я попал  в  ловушку.  И  толпа  странных  "зрителей"
смеялись над моей судьбой. Одной этой мысли было достаточно, чтобы  привести
меня в бешенство; в приступе слепой ярости я бросился бежать  по  коридорам,
спотыкаясь и ударяясь о невидимые стены; весь вымазался в грязи и,  в  конце
концов, обессиленный, опустился на землю.
   Неудача немного отрезвила меня. Я медленно поднялся на ноги и  постарался
привести в порядок свои мысли. Мои зрители шевелили своими щупальцами,  а  я
угрожающе помахал кулаком в их  сторону.  Мой  жест,  казалось,  еще  больше
развеселил их. Некоторые из них даже попробовали  повторить  его  с  помощью
своих зеленых щупальцев. Обескураженный, я попытался взять  себя  в  руки  и
осмыслить ситуацию. В конце концов, не все уж было так плохо. В  отличие  от
Дуайта я понимаю, что  к  чему,  а  за  одного  битого  двух  небитых  дают.
Возможность  отыскать  выход  из  этого  проклятого   лабиринта   оставалась
реальной, и я  решил  не  повторять  отчаянный  шаг  моего  предшественника.
Лежавшее передо мной тело  или  скорее  даже  скелет  служило  ориентиром  в
поисках выхода, и лишь настойчивое терпение сможет  привести  меня  к  нему.
Сейчас я уже понял суть лабиринта: стены  из  невидимого  материала  служили
доказательством более высокого уровня развития науки и  технологии,  чем  на
Земле. И не мог недооценивать разум и возможности  моих  врагов.  Даже  имея
бластер, мне будет тяжело выйти отсюда. И все же я надеюсь, что моя смелость
и ловкость помогут  избежать  лап  людей-ящеров.  Но  для  этого  необходимо
сначала выбраться из лабиринта или хотя бы заманить их сюда. Пока я  готовил
свое оружие и осматривал боеприпасы мне в голову  пришла  мысль  испробовать
действие бластера на стенах. Мог ли я не использовать подобную  возможность?
У меня не было ни малейшего представления о химическом составе  перегородки,
но я надеялся на боевой огонь своего оружия. Выбрав участок  прямо  напротив
тела,  я  полностью  разрядил  свой  пистолет  и,  достав  нож,   попробовал
поковырять  острым  концом  в  месте  попадания  огня.  Поверхность  барьера
оставалась столь же твердой, и я понял  всю  тщетность  своей  попытки.  Мне
оставалось лиши искать выход из этого проклятого лабиринта.
   Проглотив еще одну питательную таблетку и  вложив  новый  кубик  хлора  в
электролайзер маски, я возобновил поиски. Время от  времени,  поглядывая  на
молчаливо окружавших меня  зрителей,  я  заметил  некоторую  перемену  в  их
составе. Одни из них возвратились в лес, а вновь пришедшие заняли их  места.
Чем больше я размышлял об их тактике, тем меньше она мне нравилась, так  как
их план был простым и  жестоким.  Эти  злодеи  могли  бы  ворваться  сюда  и
наброситься на  меня,  но  они  предпочитали  наблюдать  за  моими  усилиями
вырваться из прозрачной клетки. Я не сомневался, что они  наслаждаются  этим
зрелищем.
   Сейчас я пишу при свете лампы, а затем постараюсь уснуть. Надеюсь  завтра
выбраться отсюда. Все запасы подходят к концу, а таблетки  лаколя  -  плохая
замена воды. Я не  решаюсь  пить  из  лужи,  ведь  вода  в  этих  местах  не
дистиллированная, а значит, и  не  питьевая.  Именно  поэтому  мы  протянули
длинные водопроводы до района залежей желтой глины.
   У  меня  почти  не  осталось  кубиков  хлора,  и  я  вынужден   уменьшить
потребление кислорода. Послеобеденная попытка вырыть туннель  и  моя  паника
"съели" огромное количество кислорода. Завтра я  до  минимума  сокращу  свои
физические усилия, пока с глазу на глаз не окажусь с  рептилиями.  Я  должен
сохранить остатки кубиков для возвращения в  Терра-Нова.  Мои  враги  совсем
близко, зажженные ими факелы хорошо видны  в  темноте.  Ужас,  идущий  с  их
светом, не дает мне заснуть.

Ночь, 14.YL

   Еще один день поисков, и никакого просвета. Моя фляга  пуста,  недостаток
воды вселяет тревогу. После обеда  шел  проливной  дождь,  и  я  вернулся  в
центральную комнату за каской, которую оставил там в качестве  ориентира.  Я
использовал ее как черпак, собрав  таким  образом  около  двух  чашек  воды.
Большую часть я выпил, вылив остаток во флягу. Таблетки лаколя плохо утоляют
жажду, и я надеялся, что ночью опять пойдет дождь. Я положил каску на  землю
таким образом,  чтобы  собрать  максимальное  количество  воды.  Питательных
таблеток осталось совсем немного, но  это  не  самое  тревожное.  С  данного
момента я решил наполовину уменьшить рацион.
   Больше всего меня беспокоят  кубики  хлора,  большая  часть  которых  уже
использована. Уменьшив потребление кислорода, я почувствовал слабость. Нечто
необъяснимо ужасное царит в этом лабиринте. Скорее всего, составляя карту, я
не учел несколько поворотов. Каждая новая попытка все больше  разрушает  мои
надежды.
   Никогда еще я не ощущал с такой остротой, как легко можно заблудиться, не
имея  зрительных  ориентиров.  Слепец,   пожалуй,   имел   бы   в   подобных
обстоятельствах больше шансов на  успех,  но  ведь  для  большинства  зрение
является основным чувством. Я  был  полностью  подавлен,  понимал  ощущения,
которые испытывал Дуайт. Теперь его тело превратилось  в  скелет,  и  черви,
акманы и мухи фавот исчезли. Щупальцы хищной травы пожирали остатки  кожаной
одежды.
   И все это время "зрители" оставались на своих местах,  смеясь  и  радуясь
моему несчастью. Еще один день - и я сойду с ума или от  истощения.  Мне  не
остается ничего иного, как проявить настойчивость. Дуайт выбрался отсюда бы,
если продолжил  поиски  еще  несколько  минут.  Возможно,  что  меня  начнут
разыскивать, хотя идет только  третий  день  моего  путешествия.  Все  мышцы
болят, и  мне  не  удается  хоть  немного  отдохнуть,  даже  растянувшись  в
омерзительной липкой грязи. Несмотря на ужасную усталость, последнюю ночь  я
спал лишь урывками и боюсь, что сегодня также не смогу  заснуть.  Я  живу  в
нескончаемом кошмаре, между сном и бодрствованием. Моя  рука  дрожит,  Я  не
могу больше писать.

После полудня, 15.YL

   Существенный прогресс. Мое состояние улучшается. Мне удалось проспать  до
утра. Затем я спал до обеда,  но,  проснувшись,  почти  не  чувствовал  себя
отдохнувшим. Дождь так и не пошел,  жажда  была  нестерпимой.  Я  съел  одну
таблетку, но без воды это неполноценная пища. Мне  удалось  набрать  немного
воды из грязной лужи, но она лишь вызвала у меня рвоту,  и  жажда  усилилась
еще больше. Я почти задыхаюсь от нехватки кислорода, экономя кубики хлора. Я
уже не могу идти, но мне еще все же удается  ползти  по  грязи.  Около  двух
часов дня мне показалось, будто  я  узнаю  некоторые  коридоры,  продвигаясь
ближе к скелету. Один раз я  зашел  в  тупик,  но  благодаря  моим  карте  и
записям, я смог добраться до главной площадки.
   Вследствие удушья, жажды и истощения я стал плохо соображать и уже не мог
разобрать сделанные мною  записи.  Проклятые  зеленые  создания  продолжают,
смеясь, пялиться на  меня.  По  их  жестикуляции  я  могу  понять,  что  они
предаются радости, которую я не в состоянии разделить с ними.
   К трем часам я прополз почти милю. Мне встретился проем, в который,  судя
по моим записям, я еще не сворачивал. И когда  попробовал  сделать  это,  то
понял, что могу доползти прямиком  до  скелета.  Проход  напоминал  спираль,
подобную той, которая привела меня в центральную комнату.
   Каждый раз, достигнув  бокового  прохода  или  разветвления,  я  старался
сохранить направление, наиболее приближенное к моему  первому  маршруту.  По
мере того как я продолжал  идти  по  кругу,  смещаясь  к  своему  ориентиру,
жестикуляция наблюдателей  становилась  все  активнее,  а  хохот  приобретал
злобный оттенок. Наверное они видели в моих  передвижениях  нечто,  радующее
их. Я не мог помешать им веселиться, однако, несмотря на мою  необыкновенную
слабость, рассчитывал с помощью бластера избежать когтей этих отвратительных
рептилий. У меня появилась какая-то надежда, но я не мог  подняться.  Сейчас
лучше было ползти, чтобы сохранить остаток сил для встречи с людьми-ящерами.
Я двигался медленно, ведь оставалась опасность зайти в тупик.  И  все  же  я
неотвратимо  приближался  к  груде  костей,  бывшей  моим  ориентиром.   Это
придавало уверенность и на какое-то время страх и  жажда  отошли  на  второй
план.
   Ящеры, суетясь, сгрудились у  входа.  Вскоре,  подумал  я,  мне  придется
оказаться один на один с этой толпой. Сейчас, находясь в  нескольких  метрах
от скелета, я остановился, чтобы сделать некоторые записи, прежде чем  выйти
и столкнуться с враждебной толпой. Я уверен, что остатка  моих  сил  хватит,
чтобы обратить их в бегство. Затем я могу отдохнуть на сухом мху  долины,  а
утром двинуться сквозь джунгли  к  Терра-Нова.  Как  хочется  снова  увидеть
людей!
   Ужас и отчаяние! Опять ошибка. Сделав записи, я направился  к  скелету  и
тут же наткнулся на стену. Я опять ошибся и находился в том же месте, что  и
три дня назад во время первой попытки выйти  из  лабиринта.  Подавленный,  я
лежал в грязи, а зеленые уродцы заходились от хохота.
   Придя в себя и  собравшись  с  селами,  я  вложил  новый  кубик  хлора  в
электролайзер, не считаясь с тем, что на обратную дорогу у меня может ничего
не остаться. Свежий  кислород  немного  укрепил  меня.  Казалось,  сейчас  я
нахожусь немного ближе к телу бедняги Дуайта. Со слабой надеждой  я  прополз
еще несколько метров, но опять очутился в тупике. Итак, это  конец.  За  три
дня мне ничего не удалось добиться, а теперь не осталось даже сил.  Скоро  я
сойду с ума от жажды и к тому же у меня нет больше кубиков хлора на обратную
дорогу. Почему эти жуткие существа собрались у выхода? Чтобы  смеяться  надо
мной? Может быть, этом и заключалась  причина  их  радости:  заставать  меня
поверить, что я приближаюсь к выходу, в то время как  они  прекрасно  знали,
что это не так. Мне оставалось не так уж много времени для жизни, но все  же
я не стану торопить события.  Хищные  водоросли  пожирали  остатки  кожаного
комбинезона того, кто еще недавно был Дуайтом. Казалось, пустые глазницы его
черепа неподвижно устремлены на меня. Его белые зубы складываются  в  жуткую
усмешку.
   Сейчас я неподвижно лежу в грязи, чтобы сохранить как можно  больше  сия.
Дневник, который, я надеюсь, попадет в руки тех,  кто  придет  меня  искать,
вскоре будет завершен. Скоро я закончу писать. Затем, когда темнота помешает
рептилиям видеть меня, я соберу остаток сил, чтобы перебросить металлический
свиток через стену, на равнину. Я постараюсь бросить его влево, чтобы он  не
попал в толпу этих "наблюдателей". Конечно, он может навсегда  потеряться  в
грязи, но возможно, что он попадет к людям. Мои записи помогут  им  избежать
ловушки. Я надеюсь, что мой пример научит людей оставлять кристаллы там, где
они находятся. Они принадлежат Венере. Нам они не так уж и нужны, и я думаю,
что, забирая их, мы нарушаем законы космоса. Какие же  темные  могучие  силы
оживили людей-рептилий, чтобы они яростно охраняли свое сокровище?  Дуайт  и
я, мы оба заплатили за это сполна, как заплатили и будут платить другие.  Но
отдельные смерти не более, чем прелюдия к огромной  катастрофе.  Оставим  же
Венере то, что принадлежит только ей.
   Я уже на пороге смерти и боюсь, что у  меня  не  хватит  сил  перебросить
дневник через стену. Если мне это не удастся,  боюсь,  люди-ящеры  завладеют
им, так как они, безусловно, догадаются, что это такое. Но  они  не  узнают,
что это послание также и в их защиту. Сейчас, когда конец близок, я чувствую
необходимость быть справедливым ко всем. На уровне космического мироощущения
кто может утверждать, чья природа более совершенна? Их или моя?
   Я вытащил кристалл из кармана, чтобы посмотреть на него в последний  раз.
Он угрожающе сверкает в багровых лучах угасающего дня. Жестикулирующая толпа
заметила его. Их движения странно изменились. Я спрашиваю себя,  почему  они
стоят там у входа вместо того, чтобы подойти ближе.
   Ночь опускается... Я очень слаб... А  они  смеются  и  прыгают  у  входа,
зажигают свои адские факелы. Они говорят? Мне кажется, я слышу звук..,  там,
далеко в небе...

Рапорт

   Уэслея Миллера, командира группы А. Компания по добыче кристаллов.
   Терра-Нова, 16.YI.

   Наш  агент  ф-49,  Кентон  Д.  Стэнфилд,  5317,   Маршал-стрит,   Ричмонд
(Виргиния), покинул Терра-Нова утром 12.YI для непродолжительной  экспедиции
в район, указанный  детектором.  Планируемое  возвращение:  13  или  14.  Не
возвратился вечером 15. Разведывательный самолет FR-58 с пятью человеками на
борту под моей командой поднялся в воздух в 8 часов вечера, чтобы  следовать
в  направлении,  указанном  детектором.  Стрелка  не   фиксировала   никаких
изменений по отношению  к  предыдущим  показаниям.  Достигнув  Эриксньенской
возвышенности, мы включили мощную поисковую фару. Наши пушки  и  цилиндры  с
веществом D были готовы отразить атаку аборигенов или  нападение  плотоядных
скоранов. Находясь над долиной  Эрикса,  мы  обнаружили  большое  количество
огней -  факелов,  зажженных  туземцами.  При  нашем  приближении  последние
скрылись в лесу. Их  было  около  сотни.  Детектор  указывал  на  нахождение
кристаллов в том месте, где они толпились. При свете фары мы увидели скелет,
покрытый водорослями эфже и труп человека в нескольких метрах от  него.  Идя
на посадку  недалеко  от  тела,  самолет  задел  крылом  какое-то  невидимое
препятствие. Приближаясь к телу, мы столкнулись также с невидимым  барьером,
что нас очень удивило. Затем, двигаясь ощупью,  мы  обнаружили  перед  телом
отверстие, ведущее в огороженное пространство, в  невидимой  стене  которого
было еще одно отверстие недалеко от скелета. Чуть в стороне валялась  каска,
принадлежащая Кристалл Компани. Мы установили, что это были  останки  агента
Б-9 - Фредерика Н. Дуайта, покинувшего Терра-Нова два  месяца  назад.  Между
скелетом и телом человека, казалось, проходила стена, но и отсюда  мы  легко
узнали во втором несчастном Стэнфилда. В левой руке он держал  металлический
свиток, а в правой - карандаш, и должно  быть  писал  в  тот  момент,  когда
смерть неслышно подкралась к нему. Кристалла видно не  было,  хотя  детектор
указывал на присутствие огромного экземпляра рядом с  телом.  С  трудом  нам
удалось пробраться к трупу. Он был еще теплым, и огромный кристалл, покрытый
грязью, покоился рядом с ним. Мы сразу  же  просмотрели  дневник,  бывший  в
левой  руке  Стэнфилда,  и  сделали  необходимые  приготовления  следуя  его
указаниям.  Содержание  дневника  представляет  собой  целое  повествование,
приложенное  к  данному  рапорту.  Мы  внесли  туда  некоторые   дополнения.
Последние  строки  записей  свидетельствуют  о   наступлении   у   Стэнфилда
помутнения рассудка, что, однако, не дает основания подвергать сомнению  все
записи. Причинами его смерти служат удушье, жажда, психологическая депрессия
и сердечная недостаточность. Маска была на лице и  обеспечивала  кислородом,
хотя запас кубиков хлора подходил к концу.
   Наша  машина  была  повреждена  и  по  радио  мы  вызвали  Андерсона   со
вспомогательным самолетом и подрывником. Утром FR-59 был восстановлен и взял
курс на базу, имея на борту два мертвых тела и кристалл.  Дуайт  и  Стэнфилд
будут похоронены на кладбище Компании, а кристалл доставят в  Чикаго  первым
же рейсом. Чуть позже мы воспользуемся советом Стэнфилда, тем, что он дает в
начале своего дневника. Необходимо перебросить достаточное количество войск,
чтобы полностью уничтожить аборигенов. На освобожденной территории мы сможем
получать такое количество кристаллов, какое нам необходимо.
   После обеда мы исследовали невидимую ловушку и с помощью длинных  веревок
составили ее детальный план. Нас очень удивила структура  стен  и  мы  взяли
образцы материала для химического анализа. Вся полученная  информация  может
быть использована в предстоящей войне с людьми-ящерами. С помощью  установки
с  алмазным  буром  удалось  проделать  в  стене  дыру  и  взрывники  сейчас
закладывают динамит, чтобы сровнять  все  с  землей.  Это  сооружение  может
представлять угрозу для воздушных сообщений.
   Разглядывая  план  лабиринта,  мы  не  могли  удивиться   иронии   судьбы
Стэнфилда:  пытаясь  добраться  до  его  тела  со  стороны  скелета,  мы  не
обнаружили никакого прохода с правой стороны, однако Маркейм нашел коридор в
четырех с половиной  метра  от  Дуайта  и  полутора  от  Стэнфилда.  За  ним
находился  другой  коридор,  справа  от  которого  тянулся  проход,  ведущий
прямиком к телу. Стэнфилд мог бы достигнуть выхода пройдя еще шесть или семь
метров, если бы он нашел отверстие за  своей  спиной.  Но  сделать  это  ему
помешали истощение и безнадежность.

8


9





МУЗЫКА ЭРИХА ЦАННА

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Я самым внимательным образом изучил карты города, но так и не отыскал  на
них улицу д'Осейль. Надо сказать, что я рылся отнюдь не только в современных
картах, поскольку мне было известно, что подобные названия нередко меняются.
Напротив, я, можно сказать, по уши залез в  седую  старину  и,  более  того,
лично обследовал интересовавший меня район, уже не особенно обращая внимания
на таблички и вывески, в поисках того, что хотя  бы  отдаленно  походило  на
интересовавшую меня улицу д'Осейль. Однако,  несмотря  на  все  мои  усилия,
вынужден сейчас не без стыда признаться, что так и не смог  отыскать  нужные
мне дом, улицу, и даже  приблизительно  определить  район,  где,  в  течение
последних месяцев моей обездоленной жизни, я, студент факультета метафизики,
слушал музыку Эриха Занна.
   Меня отнюдь не удивляет подобный провал в  памяти,  поскольку  за  период
жизни на улице д'Осейль я серьезно подорвал как физическое, так и умственное
здоровье,  и  потому  был  не  в  состоянии  вспомнить  ни  одного  из   тех
немногочисленных знакомых, которые у меня там появились, Однако то, что я не
могу припомнить само это  место,  кажется  мне  не  просто  странным,  но  и
поистине обескураживающим, поскольку  располагалось  оно  не  далее,  чем  в
получасе ходьбы от университета, и было отмечено рядом весьма  специфических
особенностей, которые едва ли стерлись бы  в  памяти  любого,  кто  хотя  бы
однажды там побывал.
   И все же мне ни разу не довелось повстречать человека, который бы  слышал
про улицу д'Осейль.
   По массивному, сложенному из черного камня  мосту  улица  эта  пересекала
темную реку, вдоль которой располагались кирпичные стены складских помещений
с помутневшими окнами.  Берега  реки  постоянно  пребывали  в  тени,  словно
смрадный дым соседних фабрик навечно сделал ее недоступной солнечным лучам.
   Да и сама река являлась  источником  невыносимой,  неведомой  мне  доселе
вони.
   Кстати, как ни странно, именно с  последним  обстоятельством  я  связываю
определенные надежды на отыскание нужного мне  дома,  поскольку  никогда  не
забуду тот характерный запах. По другую сторону моста проходили  огороженные
перилами и мощеные булыжником улицы, сразу  за  которыми  начинался  подъем,
поначалу  относительно  пологий,  однако  затем,  как  раз   неподалеку   от
интересующего меня места, круто забиравший вверх.
   Мне еще ни разу не доводилось видеть такой  узкой  и  крутой  улицы,  как
д'Осейль. Прямо не улица, а какая-то скала, закрытая для проезда любого вида
транспорта - в ряде  мест  тротуар  на  ней  был  даже  заменен  лестничными
ступенями, и упиравшаяся наверху в высокую, увитую  плющом  стену.  Дорожное
покрытие улицы было довольно неровным  и  в  нем  периодически  чередовались
каменные плиты, обычный булыжник, а то и  просто  голая  земля,  из  которой
изредка пробивались серовато-зеленые побеги какой-то растительности.
   Стоявшие по обеим ее сторонам дома представляли собой высокие строения  с
остроконечными крышами, неимоверно старые и рискованно покосившиеся. Изредка
попадались и такие места, где как бы падавшие друг другу навстречу дома чуть
ли не смыкались своими крышами, образуя некое подобие арки.  Естественно,  в
подобных случаях они полностью и навечно скрывали пролегавшую внизу улицу от
малейших проблесков солнечного света.  Между  иными  домами  были  проложены
узенькие, соединявшие их мостики.
   Но особо меня поразили обитатели тех мест. Поначалу мне  показалось,  что
впечатление это происходит от их замкнутости и неразговорчивости, но потом я
решил, что, скорее всего, причина заключается в другом, а именно в том,  что
все они были очень старыми. Не знаю, как получилось, что я поселился на этой
улице, но решение  это  было  словно  продиктовано  мне  извне.  Страдая  от
постоянной нехватки денег, я был вынужден сменить массу убогих  лачуг,  пока
наконец не набрел на  тот  покосившийся  дом  на  улице  д'Осейль,  хозяином
которого являлся старый, разбитый параличом человек по фамилии Бландо, Стоял
этот дом третьим от конца улицы и являлся самым высоким на ней зданием.
   Комната моя помещалась на пятом этаже и представляла  собой  единственное
заселенное на нем помещение, поскольку почти весь дом пустовал. В первую  же
ночь после моего вселения я  услышал  доносившиеся  из  располагавшейся  под
заостренной крышей мансарды звуки  странной  музыки,  и  на  следующий  день
поинтересовался у Бландо относительно их источника. Старик сказал,  что  это
играл на виоле немой и старый немецкий музыкант  -  довольно  странный  тип,
расписавшийся в его книге как Эрих Занн, работавший по  вечерам  в  оркестре
дешевого театра. При этом Бландо пояснил, что,  по  возвращении  из  театра,
Занн любит  играть  по  ночам,  и  потому  специально  выбрал  эту  высокую,
изолированную комнату  в  мансарде,  одинокое  слуховое  окно  которой  было
единственным местом в доме, из которого открывался вид на пейзаж  по  другую
сторону от венчавшей улицу стены.
   С тех пор я почти каждую ночь слышал музыку Занна,  и  хотя  мелодии  эти
определенно не давали мне заснуть, я был  просто  очарован  ее  непривычным,
причудливым звучанием. В общем-то слабо разбираясь в искусстве, я все же был
уверен в том, что звуки эти не имели ничего общего с тем, что мне доводилось
слышать когда-либо ранее, и потому вскоре пришел к выводу, что неведомый мне
старик  -  скорее  всего,  настоящий  музыкальный   гений,   причем   весьма
необычного,  оригинального  склада.  Чем  больше   я   слушал   напевы   его
инструмента,  тем  все  более  завораживающее  впечатление   они   на   меня
производили. Наконец я  набрался  смелости  и  решил  познакомиться  с  этим
человеком.
   Однажды вечером я подкараулил в коридоре возвращавшегося с работы Занна и
сказал ему, что хотел бы узнать его поближе,  а  заодно  послушать,  как  он
играет. На вид это был маленький, тщедушный, скрюченный мужчина  в  потертой
одежде, с голубыми глазами на гротескном, похожем на физиономию сатира лице,
и почти лысой головой. Первой  его  реакцией  на  мои  слова  был,  как  мне
показалось, гнев, к которому примешивалась изрядная  толика  страха.  Однако
мое  явно  дружеское  расположение  в  конечном  счете  растопили  ледок  ею
отчужденности, и он махнул рукой, призывая меня следовать за ним по  темной,
скрипучей, расшатанной лестнице в его мансарду.
   Он занимал одну из двух  располагавшихся  в  круто  заострявшемся  кверху
чердачном пространстве комнат, а именно западную, которая  как  бы  зависала
над той самой завершавшей улицу стеной. Помещение было довольно просторным и
казалось еще большим из-за почти полного отсутствия в нем какой-либо  мебели
и общей крайней запущенности. Если быть более  точным,  в  ней  стояли  лишь
узкая металлическая койка, грязноватый умывальник, маленький столик, большой
книжный шкаф, железный пюпитр и три  старомодных  стула.  На  полу  валялись
хаотично разбросанные груды нотных  тетрадей.  Стены  в  комнате  оставались
совершенно голыми и, похоже, никогда не  знали  штукатурки,  а  повсеместное
обилие пыли и паутины  придавали  всему  жилищу  скорее  облик  необитаемого
помещения. Очевидно, мнение Эриха  Занна  о  комфортабельном  жилище  лежало
далеко за пределами традиционных представлений на этот счет.
   Указав мне на стул, немой старик закрыл дверь, вдвинул в косяк  массивный
деревянный засов и зажег еще одну свечу - в  дополнение  к  той,  с  которой
пришел сам. Затем он извлек из траченного молью футляра свою виолу, и уселся
с ней на один из стульев. Пюпитром он не пользовался, и играл по  памяти,  и
более, чем на  час  буквально  заворожил  меня  мелодиями,  ничего  подобною
которым я никогда еще не слышал, и которые, как  я  предположил  уже  тогда,
были плодом его собственного сочинительства.  Для  человека,  совершенно  не
разбирающегося в музыке, описать их характер было попросту невозможно.
   Это были своего рода фуги с периодически повторяющимися пассажами  самого
чарующего, пленительного свойства, тем более примечательными для меня лично,
что в них совершенно отсутствовали те самые странные, фантастические  звуки,
которые я регулярно слышал, сидя и лежа по ночам в своей комнате.
   Эти поистине колдовские мотивы хорошо сохранились в моей памяти, и я даже
нередко неумело насвистывал их про себя. Как только музыкант отложил смычок,
я  спросил  его,  не  может  ли  он   сыграть   мне   некоторые   из   столь
заинтересовавших  меня  произведений.  Как  только  я  заговорил  об   этом,
морщинистое лицо  старика  утратило  ту  прежнюю  усталую  безмятежность,  с
которой он играл до этого, и на нем вновь проступила характерная смесь гнева
и страха, замеченная мной при первой  нашей  встрече.  Я  уже,  было,  хотел
начать уговаривать его, памятуя о причудах  старческого  характера,  и  даже
попытался настроить хозяина квартиры на тот самый "причудливый"  музыкальный
лад, насвистев ему несколько фрагментов из  запомнившихся  мелодий,  которые
слышал накануне ночью.
   Однако продолжалось все это не более  нескольких  секунд,  поскольку  как
только он узнал в моем неуклюжем свисте знакомые напевы, как лицо его  самым
непостижимым образом преобразилось, и он протянул  свою  длинную,  холодную,
костлявую руку, чтобы закрыть мне рот и прервать эту грубую имитацию. Сделав
это, он лишний раз продемонстрировал свою непонятную эксцентричность, бросив
напряженный  взгляд  в  сторону  единственного  зашторенного  окна,   словно
опасаясь с той стороны какого-то вторжения. Жест тот был тем более  нелеп  и
абсурден, что комната  старика  располагалась  на  большой  высоте,  намного
превышавшей уровень крыш всех соседних домов, а кроме того, как  сказал  мне
консьерж, окно это было единственным выходившим на крутую улицу, из которого
можно было увидеть простиравшуюся  за  монолитной  стеной  панораму  ночного
города.
   Взгляд старика  напомнил  мне  слова  Бландо,  и  у  меня  даже  возникло
своенравное желание выглянуть из этого окна  и  полюбоваться  расстилавшимся
подо мной зрелищем залитых лунным светом крыш и городских  огней  по  другую
сторону холма, поскольку из всех жильцов улицы д'Осейль  оно  было  доступно
одному лишь этому скрюченному музыканту. Я уже подошел к окну и  хотел  было
отдернуть довольно ветхие и грязные шторы, когда с  неистовством,  по  своей
силе превосходившим даже то, которое  мне  уже  довелось  наблюдать  прежде,
немой жилец вновь подскочил ко мне, на сей раз решительно указывая головой в
сторону двери и нервно уволакивая меня обеими руками в том же направлении.
   Неожиданная выходка старика немало оскорбила меня, я потребовал отпустить
мою руку, и сказал, что и так  немедленно  покину  его  жилище.  Он  ослабил
хватку, а заметив мое возмущение и обиду,  похоже,  несколько  усмирил  свой
пыл. Через секунду рука его снова напряглась, однако на сей раз уже в  более
дружелюбном пожатии, подталкивая меня в сторону  стула;  после  этого  он  с
задумчивым и каким-то тоскливым  выражением  лица  подошел  к  захламленному
столу и принялся что-то  писать  по-французски  своим  натужным,  вымученным
почерком иностранца.
   Записка, которую он  в  конце  концов  протянул  мне,  содержала  просьбу
проявить терпимость  к  допущенной  резкости  и  простить  его.  Занн  также
написал, что он стар, одинок,  и  страдает  странными  приступами  страха  и
нервными расстройствами, имеющими отношение  как  к  его  музыке,  так  и  к
некоторым другим вещам. Ему очень понравилось то, как я слушал его  игру,  и
он будет очень рад, если я и  впредь  стану  заходить  к  нему,  не  обращая
внимания  на  его  эксцентричность.  Однако  он  не  может  при  посторонних
исполнять свою причудливую музыку, равно как и не выносит, когда при нем это
делают другие; кроме того, он терпеть не может, когда чужие люди прикасаются
к каким-либо вещам у него в комнате. Вплоть до нашей встречи в коридоре он и
понятия не имел, что я слышал его игру у себя в комнате, и был бы очень рад,
если бы я при содействии Бландо переехал куда-нибудь пониже этажом, куда  не
долетали бы звуки его инструмента. Разницу в арендной  плате  он  был  готов
возместить лично.
   Занятый расшифровкой его ужасающих каракулей, я невольно проникся большей
снисходительностью к несчастному старику. Подобно мне, он стал жертвой  ряда
физических и душевных недугов, а  моя  увлеченность  метафизикой  во  многом
приучила меня быть терпимее и добрее  к  людям.  Неожиданно,  в  наступившей
тишине, со стороны окна, послышался какой-то слабый звук - видимо, на ночном
ветру скрипнул ставень, - причем я, так же, как и старый Эрих Занн, невольно
вздрогнул от прозвучавшего шороха.  Покончив  с  чтением,  я  пожал  хозяину
квартиры руку и расстались мы, можно сказать, почти друзьями.
   На следующий день Бландо предоставил в  мое  распоряжение  более  дорогую
квартиру на третьем этаже, располагавшуюся между апартаментами  престарелого
ростовщика и комнатой респектабельного драпировщика. Теперь надо мной вообще
никто не жил.
   Впрочем, довольно скоро я обнаружил, что желание Занна видеть меня почаще
оказалось не столь сильным,  как  могло  показаться  в  ту  ночь,  когда  он
уговаривал меня съехать с пятого этажа. К себе он меня не приглашал, а когда
я по  собственной  инициативе  однажды  нанес  ему  визит,  держался  как-то
скованно и играл явно без души. Встретиться с ним можно было лишь по  ночам,
поскольку днем он отсыпался и вообще никого не принимал.
   Нельзя сказать, чтобы я стал проникаться к нему  еще  большей  симпатией,
хотя и сама комната в мансарде, и доносившаяся  из  нее  причудливая  музыка
странным образом завораживали, манили меня. Я  испытывал  необычное  желание
выглянуть из того самою окна, посмотреть на  доселе  остававшийся  невидимым
склон холма, устремить свой взор поверх стены и взглянуть на  простиравшиеся
за нею поблескивающие крыши домов и шпили церквей. Как-то  раз  днем,  когда
Занн был в театре, я даже хотел, было, подняться в мансарду, однако дверь  в
нее оказалась заперта.
   Тем не менее, я  продолжал  тайком  слушать  очную  игру  старого  немого
музыканта. Для этого я сначала крадучись пробирался  на  свой  бывший  пятый
этаж, а потом и вовсе набрался смелости и восходил по скрипучему  последнему
лестничному пролету, который вел непосредственно к его квартире. Стоя там, в
узеньком холле перед закрытой дверью, в которой даже замочная скважина  была
прикрыта специальной заглушкой, я нередко  слышал  звуки,  наполнявшие  меня
смутным, не  поддающимся  описанию  страхом,  словно  я  являлся  свидетелем
какого-то  непонятного  чуда  и  надвигающейся  неведомо  откуда  никем   не
разгаданной тайны. Причем нельзя сказать, что  звуки  эти  были  неприятными
или, тем более, зловещими - нет, просто они представляли  собой  диковинные,
неслыханные на земле колебания, а в отдельные моменты  приобретали  поистине
симфоническое звучание, которое, как мне казалось, попросту  не  могло  быть
воспроизведено одним-единственным музыкантом.  Определенно,  Эрих  Занн  был
гением некоей дикой силы.
   Прошло несколько недель, и его музыка стала еще более необузданной,  даже
неистовой, а сам он заметно осунулся и совсем ушел в  себя.  Теперь  он  уже
вообще в любое время суток отказывался принимать меня  и,  когда  бы  мы  ни
встретились с ним на лестнице, неизменно уклонялся от каких-либо  дальнейших
контактов.
   Однажды ночью, по обыкновению стоя у него под дверью,  я  неожиданно  для
себя услышал, что звучание виолы переросло в некую хаотичную какофонию.  Это
был кромешный ад нелепых, чудовищных  звуков,  воспринимая  которые,  я  уже
начал было сомневаться в собственном здравом рассудке, если бы вместе с этим
звуковым бедламом, доносившимся из-за запертой двери мансарды,  не  различал
горестных подтверждений того, что этот  кошмар,  увы,  был  самой  настоящей
реальностью - то были ужасные, лишенные какого-либо содержания и, тем более,
смысла, мычащие звуки, которые мог издавать только немой, и которые способны
были родиться лишь в мгновения глубочайшей тоски или страха.
   Я несколько раз постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Затем  еще
некоторое время подождал в темном холле, дрожа от холода и страха,  пока  не
услышал слабые  шорохи,  явно  свидетельствовавшие  о  том,  что  несчастный
музыкант робко пытался подняться с пола, опираясь на стул. Предположив,  что
он только что очнулся от внезапно поразившего  его  припадка,  я  возобновил
свои попытки достучаться до него, одновременно громко  произнося  свое  имя,
поскольку искренне хотел хоть как-то подбодрить старика.
   Вскоре я услышал, как Занн прошаркал к окну, плотно закрыл не только  его
створки, но также и ставни, после чего доковылял до двери и с явным  усилием
отпер замки и засовы. На сей раз у меня не оставалось сомнений в том, что он
действительно искренне рад моему приходу: лицо его  буквально  светилось  от
облегчения при виде меня, пока он цеплялся за мой  плащ  подобно  тому,  как
малое дитя хватается за юбку матери.
   Отчаянно дрожа всем телом, старик усадил меня на  стул,  после  чего  сам
опустился рядом; на полу у его ног небрежно валялись инструмент и смычок.
   Какое-то время он сидел совершенно неподвижно, нелепо покачивая  головой,
хотя  одновременно  с  этим  явно  к  чему-то   внимательно   и   напряженно
прислушиваясь, Наконец он, похоже, успокоился, удовлетворенный чем-то одному
лишь ему ведомым, прошел к столу, нацарапал  короткую  записку,  передал  ее
мне, после чего снова опустился на стул у стола  и  принялся  быстро  писать
что-то уже более длинное. В первой записке он молил меня о прощении и просил
ради удовлетворения собственного же любопытства дождаться, когда он закончит
более подробное письмо, уже по-немецки, в котором опишет  все  те  чудеса  и
кошмары, которые мучили его все это время.
   Прошло, пожалуй, не меньше часа. Я  сидел,  наблюдая,  как  увеличивается
стопка лихорадочно исписанных  истов,  и  вдруг  заметил,  что  Занн  сильно
вздрогнул,  словно  от  какого-то  резкого  потрясения.  Я  увидел,  что  он
пристально смотрит на зашторенное окно и при этом дрожит всем телом,  В  тот
же момент мне показалось, что  я  также  расслышал  какой-то  звук;  правда,
отнюдь не мерзкий и страшный, а скорее необычайно низкий и донесшийся словно
откуда-то издалека, как если бы издал его неведомый музыкант, находящийся  в
одном из соседних домов или даже далеко  за  высокой  стеной,  заглянуть  за
которую мне так до сих пор ни разу не удалось.
   На самого же Занна звук этот произвел поистине  устрашающее  воздействие:
карандаш выскользнул из его пальцев, сам он резко встал, схватил свою  виолу
и  принялся  исторгать  из  ее  чрева  дичайшие  звуки,  словно  намереваясь
разорвать ими  простиравшуюся  за  окном  ночную  темень.  Если  не  считать
недавнего подслушивания под дверями его квартиры, мне еще никогда в жизни не
доводилось слышать ничего подобного.
   Бесполезно даже пытаться описать игру Эриха Занна в ту страшную ночь.
   Подобного кошмара, повторяю, мне еще слышать не приходилось. Более  того,
на сей раз я отчетливо видел перед собой лицо самого музыканта,  на  котором
словно застыла маска невыразимого, обнаженного ужаса. Он  пытался  вымолвить
что-то - словно хотел отогнать от себя, услать прочь нечто неведомое мне, но
для него самого определенно жуткое.
   Скоро игра его приобрела фантастическое, бредовое, совершенно  истеричное
звучание, и все же продолжала нести в себе признаки несомненной  музыкальной
гениальности, которой  явно  был  наделен  этот  странный  человек.  Я  даже
разобрал мотив - это была какая-то дикая народная венгерская пляска, из тех,
что можно иногда услышать в театре, причем тогда я  отметил  про  себя,  что
впервые Занн заиграл произведение другого композитора.
   Громче и громче, неистовее и яростнее взвивались пронзительные,  стонущие
звуки обезумевшей  виолы.  Сам  музыкант  покрылся  крупными  каплями  пота,
извивался, корчился всем телом, то и дело поглядывая в сторону  зашторенного
окна. В его бешеных мотивах мне даже пригрезились сумрачные фигуры сатиров и
вакханок, зашедшихся в безумном вихре облаков, дыма и сверкающих  молний.  А
потом мне показалось,  что  я  расслышал  более  отчетливый  и  одновременно
устойчивый звук, исходящий определенно не из  виолы  -  это  был  спокойный,
размеренный,  полный  скрытого  значения,  даже   чуть   насмешливый   звук,
донесшийся откуда-то далеко с запада.
   И тотчас же в порывах завывающего ветра за окном заходили ходуном  ставни
- словно таким образом природа вздумала отреагировать на сумасшедшую музыку.
Виола Занна теперь исторгала из себя такие звуки - точнее даже не  звуки,  а
вопли, - на которые, как я полагал прежде, данный инструмент не был способен
в принципе. Ставни загрохотали еще громче, соскочили с запора и оглушительно
захлопали по створкам окна. От непрекращающихся сокрушительных ударов стекло
со звоном лопнуло и внутрь  ворвался  леденящий  ветер,  неистово  затрещали
сальные  свечи  и  взметнулась  куча  исписанных  листов,  на  которых  Занн
намеревался раскрыть мучившую его душу ужасную тайну. Я посмотрел на старика
и убедился в том, что взгляд его начисто лишился  какой-либо  осмысленности:
его голубые глаза резко выпучились, остекленели и  словно  вообще  перестали
видеть,  тогда  как  отчаянная  игра  переросла  в   слепую,   механическую,
невообразимую  мешанину  каких-то  неистовых  звуков,  описать  которую   не
способно никакое перо.
   Внезапно налетевший порыв ветра, еще более сильный, чем прежде, подхватил
листы бумаги и потащил их к окну - я кинулся, было, следом, но они исчезли в
ночи. Тогда я вспомнил про свое давнее желание выглянуть из того окна -  тою
самого единственного окна на улице д'Осейль, из которого можно было  увидеть
простирающийся за стеной  склон  холма  и  панораму  раскинувшегося  вдалеке
города. Время было позднее, но ночные огни улиц всегда заметны издалека, и я
рассчитывал увидеть их даже сквозь потоки дождя.
   Но все же, стоило мне выглянуть из того, самого высокого в  доме  и  всем
районе слуховою окна, я не увидел под собой ни города, ни  малейшего  намека
на свет улиц. Перед и подо мной  простиралась  бесконечная  темень  космоса,
сплошной бездонный, неописуемый мрак, в котором существовали  лишь  какое-то
неясное движение и музыка, но не было ничего из того, что я помнил  в  своей
земной жизни. Пока я стоял так, объятый  необъяснимым  ужасом,  новый  порыв
ветра окончательно  задул  обе  свечи,  и  я  оказался  окутанным  жестокой,
непроницаемой темнотой, видя перед собой словно оживший  безбрежный  хаос  и
слыша за спиной обезумевшее, демоническое завывание виолы.
   Я невольно  отступил  назад,  не  имея  возможности  вновь  зажечь  свет,
наткнулся на стол, опрокинул стул, пока наконец не добрел до того места, где
мрак  сливался  воедино  с  одуряющими  звуками   музыки.   Даже   не   имея
представления о том, с какой силой  мне  довелось  столкнуться,  я  мог,  по
крайней мере, попытаться спасти и себя самого, и  Эриха  Занна.  В  какое-то
мгновение мне показалось,  что  меня  коснулось  нечто  мягкое  и  обжигающе
холодное - я пронзительно  вскрикнул,  но  голос  мой  потонул  в  зловещем,
надрывном плаче  виолы,  откуда-то  из  темноты  вылетел  конец  обезумевшею
смычка, уткнувшийся в мое плечо - я понял, что почти вплотную приблизился  к
музыканту. По-прежнему на ощупь я  двинулся  вперед,  прикоснулся  к  спинке
стула Занна, отыскал его плечи  и  отчаянно  попытался  привести  старика  в
чувство.
   Он не отреагировал на мои настойчивые попытки, тогда как виола продолжала
играть  с  неослабевающим  пылом,  Тогда  я  протянул  руки  к  его  голове,
намереваясь остановить его машинальное кивание, и прокричал ему в  ухо,  что
мы должны как можно скорее  бежать  из  этого  места  сосредоточения  ночных
кошмаров, Однако он не прекращал неистовой, ошалелой  игры,  пока  все,  что
находилось в этой мансарде, не пустилось в  пляс  в  порывах  и  завихрениях
неослабевающего ночного урагана.
   Как только моя рука прикоснулась к уху старика, я невольно вздрогнул:
   Эрих Занн был холоден как  лед,  неподвижен  и,  казалось,  не  дышал.  Я
каким-то  чудом  отыскал  входную  дверь  и  укрепленный  на  ней  массивный
деревянный засов, резко отдернул его в сторону и в дикой  спешке  устремился
куда угодно, только бы  подальше  от  этого  сидящего  в  темноте  старца  с
остекленевшим взором, и от призрачного завывания его  проклятой  виолы,  чье
неистовство нарастало с каждой секундой.
   Перепрыгивая через бесконечные ступени темного дома; очумело проносясь по
крутым и древним ступенькам улицы с ее  покосившимися  домами;  гулко  стуча
каблуками и спотыкаясь на булыжной мостовой и на окутанной мерзким зловонием
черной набережной; пересекая с разрывающейся от напряженного дыхания  грудью
темный каменный мост  и  устремляясь  к  более  широким,  светлым  улицам  и
знакомым мне бульварам, я наконец достиг желанной цели, хотя воспоминания об
этом  бесконечном  и  ужасном  беге,  кажется,  навечно  поселились  в  моем
сознании. Помню я и то, что на улице  совершенно  не  было  ветра,  что  над
головой ярко светила луна, и вокруг меня приветливо помигивали огни  ночного
города.
   Несмотря на мои неустанные поиски и  расспросы,  мне  так  и  не  удалось
повторно найти улицу д'Осейль. Впрочем, я и не особенно сожалею - ни  о  ней
самой, ни о потере  в  невообразимой  бездне  мрака  тех  исписанных  мелким
почерком  листов  бумаги,  которые  остались  тем  единственным,  что  могло
объяснить мне музыку Эриха Занна.


2
2


3
3





ПАМЯТЬ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   В долине ущербная луна сияет мертвенно и тускло, концами своего неровного
серпа касаясь губительной листвы гигантских анчаров. В глубине долины  полно
уголков, где царит вечный мрак, и те, кто там  обитает,  надежно  скрыты  от
постороннего взора. Среди дворцовых руин, разбросанных по заросшим травой  и
кустарником склонам, стелются ползучие лозы и  побеги  вьющихся  растений  -
цепко оплетая надломленные колонны и зловещие монолиты,  они  взбираются  на
мраморные мостовые, выложенные руками неведомых зодчих. В ветвях исполинских
деревьев, что высятся среди запущенных  дворов,  резвятся  обезьянки,  а  из
глубоких подземелий, где спрятаны несметные  сокровища,  выползают  ядовитые
змеи и чешуйчатые твари, не имеющие названия.
   Громадные каменные глыбы спят мертвым сном под одеянием из сырого  мха  -
это все, что осталось от могучих стен. Когда-то эти  стены  воздвигались  на
века - и, по правде сказать, по сей день еще служат  благородной  цели,  ибо
черная жаба нашла себе под ними приют.
   А по  самому  дну  долины  несет  свои  вязкие,  мутные  воды  река  Век.
Неизвестно, где берет она начало и в какие гроты впадает, и даже  сам  Демон
Долины не ведает, куда струятся ее воды и отчего у них такой красный цвет.
   Однажды Джин, пребывающий в лучах Луны, обратился к Демону Долины с такой
речью: "Я стар и многого не помню. Скажи мне, как выглядели, что совершили и
как называли себя те, кто воздвиг эти сооружения из Камня?" И Демон отвечал:
"Я - Память, и знаю о минувшем больше, нежели ты. Но и я слишком стар, чтобы
помнить  все.  Те,  о  ком  ты  спрашиваешь,  были  столь  же  загадочны   и
непостижимы, как воды реки Век. Деяний их я не помню, ибо  они  продолжались
лишь мгновение. Их внешность я припоминаю смутно и  думаю,  что  они  чем-то
походили вон на  ту  обезьянку  в  ветвях.  И  только  имя  запомнилось  мне
навсегда, ибо оно было созвучно названию реки.  Человек  -  так  звали  этих
созданий, безвозвратно канувших в прошлое".
   Получив такой ответ, Джин вернулся к себе на  Луну,  а  Демон  еще  долго
вглядывался в маленькую обезьянку, резвившуюся в ветвях исполинского дерева,
что одиноко высилось посреди запущенного двора.


1


1





СИЯНИЕ ИЗВНЕ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   К западу от  Аркхэма  высятся  угрюмые  кручи,  перемежающиеся  лесистыми
долинами, в  чьи  непролазные  дебри  не  доводилось  забираться  ни  одному
дровосеку. Местные жители давно покинули эти места, да и  вновь  прибывающие
переселенцы  предпочитают  здесь  не  задерживаться.  В  разное  время  сюда
наезжали  франкоканадцы,  итальянцы  и  поляки,  но  очень  скоро  все   они
собирались  и  следовали  дальше.  И  вовсе  не  потому,  что   обнаруживали
какие-либо недостатки - нет, ничего  такого,  что  можно  было  бы  увидеть,
услышать или пощупать  руками,  здесь  не  водилось,  -  просто  само  место
действовало им на нервы, рождая в воображении странные фантазии и  не  давая
заснуть по ночам. Это, пожалуй, единственная причина, по которой  чужаки  не
селятся здесь: ибо доподлинно известно, что никому из них старый Эми Пирс  и
словом не обмолвился о том, что хранит его память о "страшных днях".
   Эми, которого в здешних краях уже давно считают немного  повредившимся  в
уме, остался единственным, кто не захотел покинуть насиженное место и уехать
в город. И еще. Во всей округе только он один  осмеливается  рассказывать  о
"страшных днях", да и то потому, что сразу же за его домом начинается  поле,
по которому можно очень быстро добраться до постоянно оживленной, ведущей  в
Аркхэм дороги.
   Некогда  эта  дорога  проходила  по  холмам  и  долинам  прямиком   через
Испепеленную Пустошь, но после того, как люди отказались ездить по ней, было
проложено новое шоссе, огибающее местность с юга. Однако следы старой дороги
все еще можно различить среди густой поросли наступающего на  нее  леса,  и,
без сомнения, кое-какие ее приметы сохранятся даже после того,  как  большая
часть низины будет затоплена под новое водохранилище. Если  это  случится  -
вековые леса падут под ударами  топоров,  а  Испепеленная  Пустошь  навсегда
скроется под толщей воды.
   Я только собирался отправиться к этим холмам и долинам на разметку нового
водохранилища, а меня уже предупредили, что место "нечистое".  Дело  было  в
Аркхэме, старинном и, пожалуй, одном из немногих  оставшихся  городков,  где
легенды о нечистой силе дожили до наших дней, и я  воспринял  предупреждение
как  часть  обязательных  страшных  историй,  которыми  седовласые  старушки
испокон веков пичкают своих внуков на ночь. Само же  название  "Испепеленная
Пустошь" показалось мне чересчур вычурным.
   Когда я добрался туда, было ясное раннее утро, но стоило мне ступить  под
мрачные своды ущелий, как я оказался в вечном полумраке. Тишина, царившая  в
узких проходах, была чересчур мертвой, и слишком уж  много  сырости  таил  в
себе настил из осклизлого мха и древнего перегноя.
   Но все это не шло ни в какое сравнение с Испепеленной Пустошью. На первый
взгляд, пустошь представляла собой  обычную  проплешину,  какие  остаются  в
результате лесного пожара - но почему же, вопрошал  я  себя,  на  этих  пяти
акрах серого безмолвия, въевшегося в окрестные леса и луга  наподобие  того,
как капля кислоты въедается в бумагу, с тех пор не выросло ни одной  зеленой
былинки? Большая часть пустоши лежала к северу от старой  дороги,  и  только
самый ее краешек переползал за южную обочину. Только подумав о том, что  мне
придется пересекать это неживое пепельное пятно, я почувствовал, что все мое
существо необъяснимым образом противится этому.
   Чувство долга и ответственности за возложенное поручение  заставили  меня
наконец двинуться дальше. На всем протяжении моего пути через пустошь  я  не
встретил ни малейших признаков растительности.  Повсюду,  насколько  хватало
глаз, недвижимо, не колышимая ни единым дуновением ветра, лежала  мельчайшая
серая пыль или, если угодно, пепел. В непосредственной близости  от  пустоши
деревья имели странный, нездоровый вид, а по самому  краю  выжженного  пятна
стояло и лежало немало мертвых гниющих стволов. Как ни ускорял я шаг, а  все
же успел заметить справа от себя груду  потемневших  кирпичей  и  булыжника,
высившуюся на месте обвалившегося дымохода и еще одну такую же кучу там, где
раньше, по всей видимости, стоял погреб.
   Немного поодаль зиял черный провал колодца, из недр  которого  вздымались
зловонные испарения и окрашивали проходящие  сквозь  них  солнечные  лучи  в
странные, неземные тона.
   После пустоши даже  долгий,  изнурительный  подъем  под  темными  сводами
чащобы показался мне приятным и освежающим, и я больше  не  удивлялся  тому,
что, стоит разговору зайти об  этих  местах,  жители  Аркхэма  переходят  на
испуганный  шепот.  В  наступивших  сумерках  никакая  сила  не  смогла   бы
подвигнуть меня на возвращение прежним путем, а потому я добрался до  города
по более долгой, но зато достаточно удаленной от пустоши южной дороге.
   Вечером я  принялся  расспрашивать  местных  старожилов  об  Испепеленной
Пустоши и о том, что означала фраза "страшные дни". Мне  не  удалось  ничего
толком разузнать, кроме, пожалуй, того, что дело происходило в восьмидесятых
годах прошлого столетия и что тогда была убита или  бесследно  пропала  одна
местная фермерская семья, но  дальнейших  подробностей  мои  собеседники  не
могли, а может быть, не желали  мне  сообщить.  При  этом  все  они,  словно
сговорившись, убеждали меня не  обращать  внимания  на  полоумные  россказни
старого Эми Пирса.
   Это поразительное единодушие как раз и послужило причиной  тому,  что  на
следующее утро, порасспросив дорогу у случайных прохожих, я стоял  у  дверей
полуразвалившегося коттеджа, в котором обитал местный сумасшедший.
   Пришлось изрядно поколотить в дверь, прежде чем старик  поднялся  открыть
мне, и по тому, как медлительна была его шаркающая походка, я понял, что  он
далеко не обрадован моему посещению.
   Не зная, как лучше подступиться к старику, я притворился, что  мой  визит
носит  чисто  деловой  характер,  и  принялся  рассказывать  о  цели   своих
изысканий, попутно вставляя вопросы,  касающиеся  характера  местности.  Мое
невысокое мнение о его умственных способностях, сложившееся из разговоров  с
городскими обывателями, также оказалось неверным - он был достаточно сметлив
и образован для того, чтобы мгновенно уяснить себе суть дела не хуже  любого
другого аркхэмца. Однако он вовсе не походил на обычного  фермера,  каких  я
немало встречал в  районах,  предназначенных  под  затопление.  Единственным
чувством, отразившимся на его лице, было чувство облегчения,  как  будто  он
только и желал, чтобы мрачные вековые долины, где прошла его жизнь,  исчезли
навсегда. "Конечно, их лучше затопить, мистер, а еще  лучше  -  если  бы  их
затопили тогда, сразу же после "страшных дней". И вот  тут-то,  после  этого
неожиданного вступления, он понизил голос до доверительного хриплого шепота,
подался корпусом вперед  и,  выразительно  покачивая  дрожащим  указательным
пальцем правой руки, начал свой рассказ.
   Я безмолвно слушал и по мере того, как его дребезжащий голос  все  больше
завладевал моим сознанием, ощущал невольный озноб. Не  раз  мне  приходилось
помогать  рассказчику  находить  потерянную  нить  повествования,  связывать
воедино обрывки научных постулатов, слепо сохраненные его слабеющей  памятью
из разговоров приезжих  профессоров.  Когда  старик  закончил,  я  более  не
удивлялся ни тому, что он слегка тронулся умом, ни тому, что жители  Аркхэма
избегают говорить об Испепеленной Пустоши.
   На следующий день я уже возвращался в Бостон сдавать свои  полномочия.  Я
не мог заставить себя еще раз приблизиться к этому мрачному  хаосу  чащоб  и
крутых склонов или хотя бы взглянуть в  сторону  серого  пятна  Испепеленной
Пустоши, посреди которой, рядом с грудой битого кирпича и булыжника,  чернел
бездонный зев колодца...
   По словам Эми, все началось  с  метеорита,  с  этого  белого  полуденного
облака, этой цепочки взрывов по  всему  небу  и,  наконец,  этого  огромного
столба дыма, выросшего над затерянной в дебрях леса лощиной. К вечеру  всему
Аркхэму стало известно: порядочных размеров скала свалилась с неба и угодила
прямо во двор Нейхема Гарднера. Дом Нейхема стоял на том  самом  месте,  где
позднее суждено было появиться Испепеленной Пустоши.  Это  был  на  редкость
опрятный, чистенький домик посреди цветущих садов и полей.
   Нейхем поехал в город рассказать  тамошним  жителям  о  метеорите,  а  по
дороге завернул к Эми Пирсу.  Эми  тогда  было  сорок  лет,  голова  у  него
работала не в пример лучше, чем сейчас, и потому все  последовавшие  события
накрепко врезались ему в память. На следующее утро Эми и его жена  вместе  с
тремя профессорами Мискатоникского университета,  поспешившими  собственными
глазами узреть пришельца из неизведанных глубин  межзвездного  пространства,
отправились к месту падения метеорита. По прибытии их  прежде  всего  удивил
тот факт, что размеры болида оказались не такими громадными, как им за  день
до того обрисовал хозяин фермы. "Он съежился",  -  объяснил  Нейхем,  однако
ученые мужи тут же возразили, что метеориты "съеживаться" не могут.
   Нейхем добавил еще, что жар, исходящий от раскаленной глыбы, не спадает с
течением времени и что по ночам от нее  исходит  слабое  сияние.  Профессора
потыкали  болид  киркой  и  обнаружили,  что  он,  на  удивление  мягок.  Он
действительно оказался мягким, как глина или как смола, и  потому  небольшой
кусочек, который ученые мужи унесли в университет для анализа,  им  пришлось
скорее отщипнуть, нежели отломить  от  основной  глыбы.  Им  также  пришлось
поместить образец в старую бадью, позаимствованную на кухне у  Нейхема,  ибо
даже столь малая  частичка  метеорита  упрямо  отказывалась  охлаждаться  на
воздухе. На обратном пути они  остановились  передохнуть  у  Эми,  и  тут-то
миссис Пирс изрядно озадачила их, заметив,  что  кусочек  метеорита  за  это
время значительно уменьшился в размерах,  да  к  тому  же  почти  наполовину
прожег дно гарднеровской бадьи. А впрочем, он и с самого начала был не очень
велик, и, может быть, тогда им только показалось, что они взяли больше.
   На следующий день - а было это в июне восемьдесят второго  -  сверх  меры
возбужденные профессора опять всей гурьбой повалили на ферму Гарднеров.
   Проходя мимо дома Эми, они ненадолго задержались, чтобы порассказать  ему
о необыкновенных вещах, которые выделывал принесенный ими накануне  образец,
прежде чем исчезнуть без  следа.  Университетские  умники  долго  покачивали
головами, рассуждая о странном родстве ядра метеорита с кремнием. И  вообще,
в их образцовой исследовательской лаборатории анализируемый  материал  повел
себя  неподобающим  образом:  термическая  обработка  древесным   углем   не
произвела  на  него  никакого  воздействия  и  не  выявила  никаких   следов
поглощенных газов, бура дала отрицательную реакцию, а нагревание  при  самых
высоких  температурах,  включая  и  те,  что   получаются   при   работе   с
кислородно-водородной  горелкой,  выявило  лишь  его  полную  и  безусловную
неспособность  к  испарению.  На  наковальне  он  только   подтвердил   свою
податливость, а в  затемненной  камере  -  люминесцентность.  Его  нежелание
остывать окончательно взбудоражило весь  технологический  колледж.  И  после
того, как спектроскопия показала наличие световых полос, не  имеющих  ничего
общего с полосами обычного спектра, среди ученых только и  было  разговоров,
что о новых элементах, непредсказуемых оптических свойствах и прочих  вещах,
которые  обыкновенно  изрекают  ученые  мужи,  столкнувшись  с  неразрешимой
загадкой.
   Несмотря на то, что образец сам  по  себе  напоминал  сгусток  огня,  они
пытались расплавить его в тигле со всеми известными реагентами. Вода не дала
никаких результатов. Азотная кислота  и  даже  царская  водка  лишь  яростно
шипели и разлетались мелкими брызгами,  соприкоснувшись  с  его  раскаленной
поверхностью. Эми с трудом припоминал все эти мудреные названия, но когда  я
начал перечислять ему некоторые растворители, обычно  применяемые  в  такого
рода процедурах, он согласно кивал головой. Да, они пробовали  и  аммиак,  и
едкий натр, и спирт, и эфир, и благоуханный дисульфид углерода и еще  дюжину
других, но,  хотя  образец  и  начал  понемногу  остывать  и  уменьшаться  в
размерах, в составе растворителей  не  было  обнаружено  никаких  изменений,
указывающих на то, что они вообще  вошли  в  соприкосновение  с  исследуемым
материалом. Однако, вне всякого сомнения, вещество это было металлом. Прежде
всего потому, что оно выказывало  магнетические  свойства,  а,  кроме  того,
после погружения в кислотные растворители,  ученым  удалось  уловить  слабые
следы видменштеттеновских линий, обычно получаемых при  работе  с  металлами
метеоритного происхождения. После того, как образец уже значительно поостыл,
опыты были продолжены. Однако на следующее утро он исчез вместе с  ретортой,
оставив после себя обугленное пятно на деревянном стеллаже.
   Все это профессора поведали Эми, остановившись  ненадолго  у  дверей  его
дома, и дело кончилось тем, что он опять, на этот раз без жены, отправился с
ними поглазеть на таинственного  посланника  звезд.  За  два  прошедших  дня
метеорит "съежился" настолько  заметно,  что  даже  не  верящие  ни  во  что
профессора не могли отрицать  очевидность  того,  что  лежало  у  них  перед
глазами. Исследуя поверхность и - при помощи молотка и стамески - отделяя от
нее еще один довольно крупный кусок, они копнули глубже и, потянув  на  себя
свою добычу, обнаружили, что ядро метеорита было не  столь  однородным,  как
ученые мужи полагали вначале.
   Взору их открылось нечто,  напоминавшее  боковую  поверхность  сверкающей
глобулы, - подобие икринки. Цвет глобулы невозможно было определить словами,
да и цветом-то его можно было назвать лишь с большой  натяжкой  -  настолько
мало общего имел он с земной цветовой палитрой. Легкое пробное  постукивание
по лоснящемуся телу глобулы выявило, с одной стороны,  хрупкость  стенок,  с
другой - ее полую природу. Потом один из  профессоров  врезал  по  ней,  как
следует, молотком, и она лопнула с тонким  неприятным  звуком,  напоминающим
хлюпанье. Более ничего не произошло: разбитая глобула не только не выпустила
из себя никакого содержимого, но и сама моментально  исчезла,  оставив  лишь
сферическое, в три дюйма шириной, углубление в метеоритной породе.
   После нескольких неудачных попыток пробурить раскаленный болид в  поисках
новых глобул, в руках неутомимых исследователей остался все тот же  образец,
который им удалось извлечь  утром  и  который,  как  выяснилось  позднее,  в
лабораторных условиях повел себя ничуть не лучше своего предшественника.
   Той ночью разразилась гроза, а когда на следующее утро  профессора  опять
появились на ферме Нейхема, их ожидало горькое разочарование.  Обладая  ярко
выраженным магнетизмом, метеорит, очевидно, таил в  себе  некие  неизвестные
электростатические свойства, ибо, согласно свидетельству Нейхема,  во  время
грозы "он притягивал к себе все молнии подряд". В течение часа молния  шесть
раз ударяла в невысокий бугорок посреди его двора, а когда  гроза  миновала,
от пришельца со  звезд  не  осталось  ничего,  кроме  наполовину  засыпанной
оползнем ямы рядом с колодцем.
   Вполне естественно, что  аркхэмские  газеты,  куда  университетские  мужи
бросились помещать свои статьи о необычном  феномене,  устроили  грандиозную
шумиху по поводу метеорита и чуть ли не ежедневно  посылали  корреспондентов
брать интервью у Нейхема Гарднера и членов его семьи. А после  того,  как  у
него побывал и репортер одной из бостонских ежедневных газет, Нейхем  быстро
начал становиться местной знаменитостью. Он был высоким, худым,  добродушным
мужчиной пятидесяти лет от роду. У него была жена и  трое  детей.  Нейхем  и
Эми, впрочем, как и их жены, частенько заглядывали друг другу в гости, и  за
все годы дружбы Эми не мог сказать о  нем  ничего,  кроме  самого  хорошего.
Нейхем, кажется, немного гордился известностью,  которая  нежданно-негаданно
выпала на долю его фермы, и все последующие недели только и говорил,  что  о
метеорите.
   А затем наступила осень. День ото дня наливались соком яблоки и груши,  и
торжествующий Нейхем клялся всякому встречному, что никогда еще его сады  не
приносили  столь  роскошного  урожая.  Достигавшие  невиданных  размеров   и
крепости плоды уродились  в  таком  поразительном  изобилии,  что  Гарднерам
пришлось заказать добавочную партию бочек для хранения  и  перевозки  своего
будущего богатства. Однако Нейхема постигло ужасное разочарование, ибо среди
неисчислимого множества этих, казалось  бы,  непревзойденных  кандидатов  на
украшение любого стола не обнаружилось ни  одного,  который  можно  было  бы
взять  в  рот.  К  нежному  вкусу  плодов  примешивалась  неизвестно  откуда
взявшаяся тошнотворная горечь и приторность, так что  даже  малейший  надкус
вызывал непреодолимое отвращение. То  же  самое  творилось  с  помидорами  и
дынями...
   Зимой Эми видел Нейхема  не  так  часто,  как  прежде,  но  и  нескольких
коротких встреч ему хватило, чтобы понять, что его друг чем-то не  на  шутку
встревожен. Да и остальные Гарднеры заметно изменились: они стали  молчаливы
и замкнуты,  с  течением  времени  их  все  реже  можно  было  встретить  на
воскресных службах и  сельских  праздниках.  Причину  внезапной  меланхолии,
поразившей доселе цветущее фермерское семейство, невозможно было  объяснить,
хотя  временами  то  один,  то  другой  из  домашних  Нейхема  жаловался  на
ухудшающееся здоровье и расстроенные нервы. Сам Нейхем  выразился  по  этому
поводу достаточно определенно: однажды он заявил, что его беспокоят следы на
снегу. На первый взгляд, то были  обыкновенные  беличьи,  кроличьи  и  лисьи
следы, но наметанный глаз потомственного  фермера  уловил  нечто  не  совсем
обычное в  рисунке  каждого  отпечатка  и  в  том,  как  они  располагались:
таинственные следы только отчасти соответствовали анатомии и повадкам белок,
кроликов и лис, водившихся в здешних местах испокон веков. Эми  не  придавал
этим разговорам большого значения до тех пор,  пока  однажды  ночью  ему  не
довелось, возвращаясь домой из Кларкс-Корнерз, проезжать мимо фермы Нейхема.
В ярком свете луны дорогу перебежал кролик, и было  в  этом  кролике  и  его
гигантских прыжках нечто такое, что очень не  понравилось  ни  Эми,  ни  его
лошади. Во всяком случае, понадобился сильный рывок вожжей,  чтобы  помешать
последней стремглав броситься наутек.
   Весной стали поговаривать, что близ фермы  Гарднеров  снег  тает  гораздо
быстрее, чем во всех остальных местах, а в  начале  марта  в  лавке  Поттера
состоялось  возбужденное   обсуждение   очередной   новости.   Проезжая   по
гарднеровским угодьям, Стивен Райс обратил внимание на  пробивавшуюся  вдоль
кромки леса поросль скунсовой капусты. Никогда в  жизни  ему  не  доводилось
видеть скунсовую капусту столь огромных размеров и такого  странного  цвета,
что  его  вообще  невозможно   было   передать   словами.   Растения   имели
отвратительный вид и издавали резкий тошнотворный запах. Тут все  заговорили
о пропавшем урожае предыдущей осени, и вскоре по всей округе не осталось  ни
единого человека, который не знал бы о том,  что  земли  Нейхема  отравлены.
Конечно, все дело было в метеорите - и, памятуя  об  удивительных  историях,
которые в прошлом году рассказывали о нем университетские ученые,  несколько
фермеров,  будучи  по  делам  в  городе,  выбрали  время  и  потолковали   с
профессорами о всех происшедших за это время событиях.
   Однажды те заявились к Нейхему и часок-другой покрутились на  ферме,  но,
не имея склонности доверять всякого рода слухам и легендам, пришли  к  очень
скептическим   заключениям:   возможно,   что    какая-нибудь    минеральная
составляющая метеорита и в самом деле попала в почву, но если  это  так,  то
она вскоре будет вымыта грунтовыми водами, а что касается следов на снегу  и
пугливых лошадей, то это,  без  сомнения,  всего  лишь  обычные  деревенские
байки, порожденные таким редким научным явлением, как аэролит.
   На деревьях вокруг гарднеровского дома рано набухли почки, и по ночам  их
ветви зловеще раскачивались на ветру. Таддеус, средний сын Нейхема,  уверял,
что ветки качаются и тогда, когда никакого ветра  нет,  но  этому  не  могли
поверить даже самые заядлые из местных сплетников. Однако никто  не  мог  не
чувствовать повисшего в  воздухе  напряжения.  У  всех  Гарднеров  появилась
привычка  временами  безмолвно  вслушиваться  в  тишину,  как  если  бы  там
раздавались звуки, доступные им одним. Выйдя из транса, они ничего не  могли
объяснить, ибо находившие на них моменты оцепенения свидетельствовали  не  о
напряженной работе сознания, а, скорее, о почти  полном  его  отсутствии.  К
сожалению, такие случаи становились все более частыми, и вскоре то,  что  "с
Гарднерами творится неладное", стало обычной темой местных пересудов.
   В апреле деревья в гарднеровском  саду  оделись  странным  цветом,  а  на
каменистой почве двора и на прилегающих к дому пастбищах пробилась  к  свету
невиданная поросль, которую только очень опытный ботаник мог бы соотнести  с
обычной флорой региона. Все, за исключением трав и листвы, было  окрашено  в
различные сочетания одного и того же призрачного, нездорового тона, которому
не было места на Земле.  Бессчетное  количество  раз  Нейхем  перепахивал  и
засевал заново свои пастбища в долине и на предгорьях, но так  ничего  и  не
смог поделать с отравленной почвой. В глубине души он знал,  что  Труды  его
напрасны, и надеялся лишь на то, что уродливая растительность нынешнего лета
вберет в себя всю дрянь из принадлежащей ему земли и очистит ее для  будущих
урожаев. Конечно, на нем сказалось и то, что соседи начали  их  сторониться,
но последнее обстоятельство он переносил гораздо лучше, чем  его  жена,  для
которой  общение  с  людьми  значило  очень  многое.  Ребятам,  каждый  день
посещавшим школу, было не  так  тяжело,  но  и  они  были  изрядно  напуганы
ходившими вокруг их  семьи  слухами.  Более  всего  страдал  Таддеус,  самый
чувствительный из троих детей.
   В мае появились  насекомые,  и  ферма  Нейхема  превратилась  в  сплошной
жужжащий и шевелящийся ковер. Большинство  этих  созданий  имело  не  совсем
обычный вид и размеры, а их ночное поведение противоречило всем существующим
биологическим законам. Гарднеры начали дежурить по ночам - они  вглядывались
в темноту, окружавшую дом, со страхом выискивая в ней, сами не  ведая,  что.
Тогда же они  удостоверились  и  в  том,  что  странное  заявление  Таддеуса
относительно деревьев было чистой правдой. Сидя однажды у окна,  за  которым
на фоне звездного неба простер свои разлапистые ветви клен,  миссис  Гарднер
обнаружила,  что  несмотря  на  полное  безветрие,  ветви  эти   определенно
раскачивались, как если бы ими управляла некая  внутренняя  сила.  Это  были
явно не те старые добрые клены, какими они  видели  их  еще  год  назад!  Но
следующее зловещее открытие сделал человек, не имевший к Гарднерам  никакого
отношения. Привычка притупила их бдительность, и они не замечали  того,  что
сразу же  бросилось  в  глаза  скромному  мельнику  из  Болтона,  который  в
неведении последних местных сплетен как-то  ночью  проезжал  по  злосчастной
старой дороге. Позднее его рассказу даже уделили крохотную часть  столбца  в
"Аркхэмских ведомостях", откуда  новость  и  стала  известна  всем  фермерам
округи, включая  самого  Нейхема.  Ночь  выдалась  на  редкость  темной,  от
слабеньких фонарей, установленных на крыльях пролетки, было мало  толку,  но
когда мельник  спустился  в  долину  и  приблизился  к  нейхемовской  ферме,
окружавшая его тьма странным  образом  рассеялась.  Это  было  поразительное
зрелище: насколько хватало глаз, вся растительность - трава, кусты,  деревья
- испускала тусклое,  но  отчетливо  видимое  сияние,  а  в  одно  мгновение
мельнику даже  почудилось,  что  на  заднем  дворе  дома,  возле  коровника,
шевельнулась какая-то фосфоресцирующая масса, отдельным пятном  выделившаяся
на общем светлом фоне.
   Когда школа закрылась на летние каникулы, Гарднеры  практически  потеряли
последнюю связь с внешним миром и потому охотно согласились  на  предложение
Эми делать для них в городе кое-какие покупки. Вся семья медленно, но  верно
угасала как физически, так и умственно, и когда  в  округе  распространилось
известие о сумасшествии миссис Гарднер, никто особенно не удивился.
   Это случилось в июне, примерно через год после падения метеорита.
   Несчастную женщину преследовали неведомые воздушные создания, которых она
не  могла  толком  описать.  Речь  ее  стала  малопонятной  -  исчезли   все
существительные,  и   теперь   миссис   изъяснялась   только   глаголами   и
местоимениями. Что-то неотступно следовало за ней, оно постоянно  изменялось
и  пульсировало,  оно  надрывало  ее  слух  чем-то  лишь   очень   отдаленно
напоминающим звук. С ней что-то делали - высасывали  что-то  -  в  ней  есть
нечто, чего не должно быть - его нужно прогнать - нет покоя по ночам - стены
и окна расплываются, двигаются... Поскольку жена не  представляла  серьезной
угрозы для окружающих, Нейхем не стал отправлять  ее  в  местный  приют  для
душевнобольных, и некоторое время она как ни в  чем  ни  бывало  бродила  по
дому. Даже после того, как начались изменения в ее внешности, все продолжало
оставаться по-старому. И только когда сыновья уже не смогли скрывать  своего
страха, а Таддеус едва не упал  в  обморок  при  виде  гримас,  которые  ему
корчила мать, Нейхем решил запереть ее на чердаке. К июлю  она  окончательно
перестала говорить и передвигалась на четвереньках, а в конце месяца  старик
Гарднер с ужасом обнаружил, что его жена едва заметно светится в  темноте  -
точь-в-точь, как вся окружавшая ферму растительность.
   Незадолго до того со двора  убежали  лошади.  Четырех  беглянок  пришлось
искать целую неделю, а когда их все же  нашли,  то  оказалось,  что  они  не
способны даже нагнуться за пучком травы, росшей у  них  под  ногами.  Что-то
сломалось в их дурацких мозгах, и в  конце  концов  всех  четверых  пришлось
застрелить для их же собственной пользы.
   А между тем растения продолжали сереть и  сохнуть.  Даже  цветы,  сначала
поражавшие  всех  своими  невиданными  красками,  теперь  стали  однообразно
серыми, а начинающие созревать фрукты имели, кроме привычного уже пепельного
цвета, карликовые размеры и  отвратительный  вкус.  К  началу  сентября  вся
растительность  начала  бурно  осыпаться,  превращаясь  в  мелкий  сероватый
порошок, и Нейхем стал серьезно опасаться, что его деревья погибнут до того,
как отрава вымоется из почвы.
   Каждый приступ болезни  жены  теперь  сопровождался  ужасающими  воплями,
отчего он и его сыновья находились  в  постоянном  нервном  напряжении.  Они
стали избегать людей, и когда в школе вновь начались занятия, дети  остались
дома. Теперь они видели только Эми, и как раз он-то во время одного из своих
редких визитов и обнаружил, что  вода  в  гарднеровском  колодце  больше  не
годилась для питья. Она стала не то, чтобы затхлой, не то, чтобы  соленой  -
во всяком случае, настолько  омерзительной  на  вкус,  что  Эми  посоветовал
Нейхему, не откладывая дела в долгий ящик, вырыть новый колодец  на  лужайке
выше по склону.  Нейхем,  однако,  не  внял  предупреждению  своего  старого
приятеля, ибо к тому времени стал нечувствителен даже к  самым  необычным  и
неприятным вещам. Они продолжали брать воду из зараженного колодца, апатично
запивая ею свою скудную и плохо приготовленную  пищу,  которую  принимали  в
перерывах  между  безрадостным,  механическим  трудом,  заполнявшим  все  их
бесцельное существование. Ими овладела тупая покорность судьбе, как если  бы
они уже прошли половину пути по  охраняемому  невидимыми  стражами  проходу,
ведущему в темный, но уже ставший привычным мир, откуда нет возврата.
   Таддеус сошел с ума в сентябре, когда в очередной раз, прихватив с  собой
пустое ведро, отправился к колодцу за водой. Очень скоро он вернулся,  визжа
от ужаса и размахивая руками: "Там, внизу, живет свет..."
   Два случая подряд - многовато для  одной  семьи,  но  Нейхема  не  так-то
просто было сломить.  Неделю  или  около  того  он  позволял  сыну  свободно
разгуливать по дому, а потом, когда тот начал натыкаться на мебель и  падать
на что ни попадя, запер его на чердаке, в  комнате,  расположенной  напротив
той, в которой содержалась его мать.  Отчаянные  вопли,  которыми  эти  двое
обменивались  через  запертые  двери,  особенно  угнетающе  действовали   на
маленького Мервина, который всерьез полагал, что его брат переговаривается с
матерью на неизвестном людям языке.
   Примерно в это же время начался падеж скота.  Куры  и  индейки  приобрели
сероватый оттенок и быстро издохли одна за другой,  а  когда  их  попытались
приготовить в  пищу,  то  обнаружилось,  что  мясо  стало  сухим,  ломким  и
непередаваемо зловонным. Свиньи сначала непомерно растолстели, а затем вдруг
стали претерпевать такие чудовищные изменения,  что  ни  у  кого  просто  не
нашлось слов, чтобы дать объяснение происходящему. Разумеется, их мясо  тоже
оказалось никуда не годным, и отчаяние Нейхема стало беспредельным.
   Ни один местный ветеринар и на милю не осмелился бы подойти к его дому, а
специально вызванное из Аркхэма светило только и сделало, что вылупило глаза
от изумления и удалилось, так  ничего  и  не  сказав.  А  между  тем  свиньи
начинали понемногу сереть,  затвердевать,  становиться  ломкими  и  в  конце
концов разваливаться на куски, еще не успев издохнуть, причем глаза и рыльца
несчастных животных превращались в нечто совершенно невообразимое.
   Все это было очень странно и непонятно, если учесть, что скот не  получил
ни единой былинки с зараженных пастбищ.  Затем  мор  перекинулся  на  коров.
Отдельные участки, а иногда и все  туловище  очередной  жертвы  непостижимым
образом сжималось, высыхало, после чего кусочки плоти начинали  отваливаться
от пораженного места, как старая штукатурка от гладкой стены.  На  последней
стадии болезни  (которая  во  всех  без  исключения  случаях  предшествовала
смерти) наблюдалось появление серой окраски и общая затверделость, ведущая к
распаду, как и в случае со свиньями.
   Когда пришла пора собирать урожай, на дворе  у  Нейхема  не  осталось  ни
единого животного - птица и скот  погибли,  а  все  собаки  исчезли  однажды
ночью, и больше о них никто не слышал. Что же касается пятерых котов, то они
убежали еще на исходе лета, но на их исчезновение вряд ли кто-нибудь обратил
внимание, ибо мыши в доме давным-давно перевелись, а миссис Гарднер была  не
в том состоянии, чтобы заметить пропажу своих любимцев.
   Девятнадцатого октября пошатывающийся от  горя  Нейхем  появился  в  доме
Пирсов с ужасающим известием. Бедный Таддеус скончался в  своей  комнате  на
чердаке - скончался при обстоятельствах,  не  поддающихся  описанию.  Нейхем
вырыл могилу на обнесенном низкой изгородью семейном кладбище позади дома  и
опустил в нее то, что осталось от его сына. Смерть не могла прийти  снаружи,
ибо низкое зарешеченное окно и тяжелая  дверь  чердачной  комнаты  оказались
нетронутыми, но бездыханное тело  Таддеуса  носило  явные  признаки  той  же
страшной болезни, что до того извела всю гарднеровскую живность.
   Эми и его жена, как могли, утешали несчастного, в то же время ощущая, как
у них по телу пробегают холодные мурашки. Смертный ужас,  казалось,  исходил
от каждого Гарднера  и  всего,  к  чему  бы  они  не  прикасались,  а  самое
присутствие одного из них  в  доме  было  равносильно  дыханию  бездны,  для
которой у людей не было и никогда не будет названия.  Эми  пришлось  сделать
над собой изрядное усилие, прежде чем он решился проводить Нейхема домой,  а
когда они прибыли на место, ему еще долго пришлось  успокаивать  истерически
рыдавшего маленького Мервина. Старший сын Зенас не нуждался в утешении.  Все
последние дни он только и делал, что  сидел,  невидящим  взором  уставясь  в
пространство и механически выполняя, что бы ему ни приказал отец, -  участь,
показавшаяся Эми еще не самой страшной.
   Прошло три дня, а ранним утром  четвертого  (Эми  только  что  отправился
куда-то по делам) Нейхем ворвался на кухню  Пирсов  и  заплетающимся  языком
выложил оцепеневшей от ужаса хозяйке известие  об  очередном  постигшем  его
ударе. На этот раз пропал маленький Мервин. Накануне  вечером,  прихватив  с
собой ведро и лампу, он пошел за водой  -  и  не  вернулся.  Сначала  Нейхем
подумал, что ведро, и фонарь пропали вместе  с  мальчиком,  однако  странные
предметы, обнаруженные им у колодца на  рассвете,  когда  после  целой  ночи
бесплодного обшаривания окрестных полей и лесов,  он,  падая  от  усталости,
вернулся домой, заставили его  изменить  свое  мнение.  На  мокрой  от  росы
полоске земли,  опоясывающей  жерло  колодца,  поблескивала  расплющенная  и
местами оплавленная решетка, которая когда-то, несомненно,  являлась  частью
фонаря, а рядом с нею валялись  изогнутые,  перекрученные  от  адского  жара
обручи ведра. И больше ничего. Нейхем был близок к помешательству и,  уходя,
попросил Эми приглядеть за его женой  и  сыном,  если  ему  суждено  умереть
раньше их. Все происходящее представлялось ему карой небесной -  вот  только
за какие грехи ниспослана эта кара, он так и не мог понять.
   Ведь насколько ему было известно, он ни разу в жизни не нарушал  заветов,
которые в незапамятные времена Творец оставил людям.
   Две недели о Нейхеме ничего не было слышно, и в конце концов Эми  поборол
свои страхи и отправился на проклятую ферму. К его радости, Нейхем  оказался
жив. Он очень ослаб и лежал без движения на низенькой кушетке, установленной
у кухонной стены, но несмотря на свой болезненный вид,  находился  в  полном
сознании и в момент,  когда  Эми  переступал  порог  дома,  громким  голосом
отдавал какие-то распоряжения Зенасу. В кухне  царил  адский  холод,  и,  не
пробыв там и минуты, Эми начал непроизвольно поеживаться,  пытаясь  сдержать
охватывающую его  дрожь.  Заметив  это,  хозяин  отрывисто  приказал  Зенасу
подбросить в печь побольше  дров.  А  когда  в  следующее  мгновение  Нейхем
осведомился, стало ли ему теперь теплее или следует послать сорванца за  еще
одной охапкой, Эми понял, что  произошло.  Не  выдержала,  оборвалась  самая
крепкая, самая здоровая жила, и теперь несчастный фермер был надежно защищен
от новых бед.
   Несколько осторожных вопросов не помогли Эми выяснить, куда же  подевался
Зенас. "В колодце... от теперь живет в колодце..." - вот и все, что  удалось
ему разобрать в бессвязном лепете помешанного.  Внезапно  в  голове  у  него
пронеслась мысль о запертой в комнате наверху миссис Гарднер, и  он  изменил
направление разговора. "Небби? Да ведь  она  стоит  прямо  перед  тобой!"  -
воскликнул в ответ пораженный глупостью друга Нейхем, и  Эми  понял,  что  с
этой стороны помощи он не дождется и что надо приниматься  за  дело  самому.
Оставив Нейхема бормотать что-то себе под  нос  на  кушетке,  он  сдернул  с
гвоздя над дверью толстую связку ключей и поднялся по скрипучей лестнице  на
чердак. Из четырех дверей, выходивших на площадку, только одна была  заперта
на замок. Эми принялся вставлять в замочную скважину ключи из связки.  После
третьей или четвертой попытки замок со щелчком  сработал,  и,  поколебавшись
минуту-другую, Эми толкнул низкую, выкрашенную светлой краской дверь.
   В лицо ему ударила волна невыносимого зловония, и  прежде  чем  двинуться
дальше, он немного постоял на пороге, наполняя легкие пригодным для  дыхания
воздухом. Войдя же и остановившись посреди комнаты, заметил какую-то  темную
кучу в одном из углов. Когда ему удалось разобрать, что это было  такое,  из
груди его вырвался протяжный вопль ужаса. Он стоял посреди комнаты и кричал,
а от грязного дощатого пола  поднялось  (или  это  ему  только  показалось?)
небольшое облачко, на секунду заслонило  собою  окно,  а  затем  с  огромной
скоростью пронеслось к дверям, обдав обжигающим дыханием, как  если  бы  это
была струя пара, вырвавшаяся из бурлящего котла.
   Странные цветовые узоры переливались у Эми перед глазами, и не будь он  в
тот момент напуган до полусмерти, они бы, конечно, сразу же напомнили ему  о
невиданной  окраске  глобулы,  найденной  в  ядре   метеорита   и   разбитой
профессорским молотком, а также о нездоровом оттенке,  который  этой  весной
приобрела едва появившаяся  на  свет  растительность  вокруг  гарднеровского
дома. Но как бы то ни было, в тот момент он не мог думать ни  о  чем,  кроме
той чудовищной, той омерзительной груды в углу  чердачной  комнаты,  которая
раньше была женой его друга и  которая  разделила  страшную  и  необъяснимую
судьбу Таддеуса и большинства остальных обитателей фермы. А потому он  стоял
и кричал, отказываясь поверить в то, что этот воплощенный ужас, продолжавший
у него на  глазах  разваливаться,  крошиться,  расползаться  в  бесформенную
массу, все еще очень медленно, но совершенно отчетливо двигался вдоль стены.
   Любой другой на его месте, несомненно, свалился бы без чувств или потерял
рассудок, но сей достойный потомок твердолобых  первопроходцев  лишь  слегка
ускорил шаги, выходя за порог, и лишь чуть дольше возился с ключами, запирая
за собой низкую дверь и ту ужасную тайну, что она скрывала.
   Теперь следовало позаботиться о Нейхеме - его нужно было как можно скорее
накормить и обогреть, а  затем  перевезти  в  безопасное  место  и  поручить
заботам надежных людей. Уже  начав  спускаться  по  полутемному  лестничному
пролету, Эми услышал, как внизу, в кухне, с грохотом свалилось на пол что-то
тяжелое.  Ушей  его  достиг  слабый  сдавленный  крик,  и  он,  как   громом
пораженный, замер  на  ступеньках.  Глухие  шаркающие  звуки,  как  если  бы
какое-то тяжелое тело волочили по полу,  сменились  после  непродолжительной
тишины таким отвратительным чавканьем и хлюпаньем, что  Эми  всерьез  решил:
это сам сатана явился из ада высасывать кровь у всего живого,  что  есть  на
земле. Под влиянием момента в его непривычном к умопостроениям  мозгу  вдруг
сложилась короткая ассоциативная цепочка, и он явно представил себе то,  что
происходило в комнате наверху за секунду до того,  как  он  открыл  запертую
дверь. Господи, какие еще ужасы таил в себе потусторонний мир, в который ему
было уготовано нечаянно забрести?
   Не осмеливаясь двинуться ни вперед, ни назад, Эми продолжал стоять, дрожа
всем телом в темном лестничном проеме... С того момента  прошло  уже  четыре
десятка лет, но каждая деталь давнего кошмара навеки запечатлелась у него  в
голове - отвратительные  звуки,  гнетущее  ожидание  новых  ужасов,  темнота
лестничного проема, крутизна узких ступеней и - милосердный Боже!
   - слабое, но отчетливое свечение  окружавших  его  деревянных  предметов:
ступеней, перекладин, опорных брусьев крыши и наружной обивки стен.
   Вдруг Эми услыхал, как во дворе  отчаянно  заржала  его  лошадь,  за  чем
последовал дробный топот копыт и грохот подскакивающей на выбоинах пролетки.
Звуки эти быстро удалялись, из чего он совершенно справедливо заключил,  что
напуганная Геро стремглав бросилась домой. Однако это еще не  все.  Эми  был
готов поклясться, что в разгар переполоха ему почудился  негромкий  всплеск,
определенно донесшийся со стороны колодца. Поразмыслив, Эми решил,  что  это
был камень, который выбила из невысокого колодезного бордюра наскочившая  на
него  пролетка,  ибо  именно  возле  колодца  он  оставил  свою  лошадь,  не
удосужившись проехать несколько метров до привязи.
   Доносившиеся  снизу  шаркающие   звуки   стали   теперь   гораздо   более
отчетливыми, и Эми покрепче сжал в руках тяжелую палку, прихваченную  им  на
всякий случай на чердаке.  Не  переставая  ободрять  себя,  он  спустился  с
лестницы и решительным шагом направился на кухню. Однако туда он  так  и  не
попал, ибо того, за чем он шел, там уже не было. Оно лежало на полпути между
кухней и гостиной и все еще проявляло признаки жизни. Само ли оно  приползло
сюда или было принесено некой внешней силой, Эми не мог сказать, но то,  что
оно умирало, было  очевидно.  За  последние  полчаса  Нейхем  претерпел  все
ужасные превращения, на которые  раньше  уходили  дни,  а  то  и  недели;  и
отвердение, потемнение и разложение уже почти завершилось.
   Высохшие участки тела на глазах осыпались на пол, образуя  кучки  мелкого
пепельно-серого порошка. Эми не смог заставить себя прикоснуться к  нему,  а
только с ужасом посмотрел  на  разваливающуюся  темную  маску,  которая  еще
недавно была лицом его друга, и прошептал:
   - Что это было, Нейхем? Что это было?
   Распухшие,  потрескавшиеся   губы   раздвинулись,   и   увядающий   голос
прошелестел в гробовой тишине:
   - Не знаю...  не  знаю...  просто  сияние...  оно  обжигает...  холодное,
влажное, но обжигает... живет в колодце... я видел его... похоже  на  дым...
колодец светится по ночам... Тед и Мервин и Зенас... все живое... высасывает
жизнь из всего живого... в камне с неба... оно было в том  камне  с  неба...
заразило все кругом... не знаю, чего ему надо... та круглая штука...  ученые
выковыряли ее из камня с неба... они разбили ее... она было того же цвета...
того же цвета, что и листья,  и  трава...  в  камне  были  еще...  семена...
яйца... они выросли... впервые увидел его на этой неделе...  стало  большое,
раз справилось с Зенасом... сначала селится у тебя в голове...  потом  берет
всего... от него не  уйти...  оно  притягивает...  ты  знаешь...  все  время
знаешь, что будет худо... но поделать ничего нельзя... я видел его не раз...
оно обжигает и высасывает... оно пришло оттуда, где все не так, как у нас...
так сказал  профессор...  он  был  прав...  берегись,  Эми,  оно  не  только
светится... оно высасывает жизнь...
   Это были его последние слова. То, чем он говорил, не могло больше  издать
ни звука, ибо составляющая его плоть окончательно раскрошилась и провалилась
внутрь черепа.
   Эми прикрыл останки белой в  красную  клетку  скатертью  и,  пошатываясь,
вышел через заднюю  дверь  на  поля.  По  отлогому  склону  он  добрался  до
десятиакрового гарднеровского пастбища, а оттуда по северной дороге, что шла
прямиком через леса, побрел  домой.  Он  не  мог  пройти  мимо  колодца,  от
которого убежала его лошадь, ибо перед тем, как отправиться в  путь,  бросил
на него взгляд из окна и  убедился  в  том,  что  пролетка  не  оставила  на
каменном бордюре ни малейшей царапины - скорее всего, она вообще  проскочила
мимо. Значит, это был не камень...
   Эми сразу же отправился в Аркхэм заявить  полиции,  что  семьи  Гарднеров
больше не существует. В полицейском участке он высказал  предположение,  что
причиной смерти послужила та же самая неведомая болезнь, что ранее  погубила
весь скот  на  ферме.  После  этого  Эми  подвергли  форменному  допросу,  а
кончилось дело тем, что его заставили сопровождать на злосчастную ферму трех
сержантов, коронера, судебно-медицинского эксперта и ветеринара.
   Шестеро представителей закона разместились в легком фургоне, Эми уселся в
свою пролетку, и около четырех часов пополудни они уже были на ферме.
   Даже привыкшие к самым жутким  ипостасям  смерти  полицейские  не  смогли
выдержать невольной дрожи при виде останков,  найденных  на  чердаке  и  под
белой в красную клетку скатертью в гостиной. Мрачная пепельно-серая пустыня,
окружавшая дом со всех сторон, сама  по  себе  могла  вселить  ужас  в  кого
угодно, однако  эти  две  груды  праха  выходили  за  границы  человеческого
разумения. Даже судмедэксперт признался, что ему тут, собственно, не над чем
работать, разве что только собрать  образцы  для  анализа.  Две  наполненные
пеплом  склянки  попали  на  лабораторный  стол  технологического   колледжа
Мискатоникского университета. Помещенные в  спектроскоп,  оба  образца  дали
абсолютно неизвестный спектр, многие полосы которого  совпадали  с  полосами
спектра, снятого в прошлом году с  кусочка  странного  метеорита.  Однако  в
течение месяца образцы утратили  свои  необычные  свойства,  и  спектральный
анализ начал стабильно указывать на  наличие  в  пепле  большого  количества
щелочных фосфатов и карбонатов.
   Эми и словом бы не обмолвился о  колодце,  если  бы  знал,  что  за  этим
последует. Но солнце садилось, и ему хотелось поскорее убраться восвояси.
   И он сказал, что Нейхем ужасно боялся колодца - боялся настолько, что ему
даже в голову не пришло заглянуть в него, когда он искал пропавших Мервина и
Зенаса. После этого заявления полицейским ничего не оставалось,  как  досуха
вычерпать колодец и обследовать его дно. Эми стоял в сторонке и дрожал, в то
время как полицейские поднимали на  поверхность  и  выплескивали  на  сухую,
потрескавшуюся землю одно ведро зловонной жидкости за другим.
   Люди у колодца морщились, зажимали носы,  и  неизвестно,  удалось  бы  им
довести дело до конца, если  бы  уровень  воды  в  колодце  не  оказался  на
удивление низок и уже через четверть часа работы не обнаружилось дно.
   Полагаю, нет необходимости распространяться в подробностях о том, что они
нашли. Достаточно сказать, что Мервин и  Зенас  оба  были  там.  Останки  их
представляли  из  себя  удручающее  зрелище  и  почти  целиком  состояли  из
разрозненных костей да двух черепов. Кроме того, были  обнаружены  небольших
размеров олень и дворовый пес, а также целая россыпь костей, принадлежавших,
по-видимому более мелким животным. Ил и грязь, скопившиеся на  дне  колодца,
оказались на редкость рыхлыми и пористыми, и вооруженный багром полицейский,
которого на веревках опустили в колодезный сруб, обнаружил, что  его  орудие
может полностью погрузиться в вязкую  слизь,  так  и  не  встретив  никакого
препятствия.
   Спустились сумерки, и работа продолжалась при свете фонарей. Поняв, что в
колодце не удастся более найти ничего существенного, все гурьбой повалили  в
дом и, устроившись в древней гостиной, освещаемой  фонарями  да  призрачными
бликами, принялись обсуждать результаты проведенных изысканий.
   Конечно, они не могли поверить, чтобы рядом с ними могло произойти нечто,
не отвечающее законам природы.  Без  сомнения,  метеорит  отравил  окрестную
землю, но как объяснить тот факт, что пострадали люди и животные, не взявшие
в рот ни крошки из того, что выросло на этой  земле?  Может  быть,  виновата
колодезная вода? Вполне возможно. Было бы очень недурно отправить на  анализ
и ее. Но какая сила, какое безумие заставило  обоих  мальчиков  броситься  в
колодец? Один за другим они  прыгнули  туда,  чтобы  там,  на  илистом  дне,
умереть и рассыпаться в прах от все  той  же  (как  показал  краткий  осмотр
останков) серой иссушающей заразы. И вообще, что это за болезнь, от  которой
все сереет, сохнет и рассыпается в прах?
   Первым свечение у колодца заметил коронер, сидевший у выходившего во двор
окна. Оно поднималось из черных недр колодца, как  слабый  луч  фонарика,  и
терялось где-то в вышине, успевая отразиться в маленьких  лужицах  зловонной
колодезной воды, оставшихся на земле после очистных работ. Сияние  это  было
весьма странного цвета, и когда Эми, толкавшийся за спинами  сгрудившихся  у
окна людей, наконец получил возможность выглянуть во двор, он  почувствовал,
как у него останавливается сердце. Ибо то был  цвет  хрупкой  глобулы,  цвет
уродливой растительности и, наконец - теперь он мог в этом поклясться - цвет
того движущегося облачка, что  не  далее  как  сегодня  утром  на  мгновение
заслонило собой узенькое окошко  чердачной  комнаты.  Какая-то  тварь  точно
такого-же цвета прикончила внизу беднягу Нейхема. И лошадь  понеслась  прочь
со двора, и что-то тяжелое упало в колодец -  а  теперь  из  него  угрожающе
выпирал в небо бледный мертвенный луч все того же дьявольского цвета.
   Нужно отдать должное крепкой голове Эми, которая даже в  тот  напряженный
момент была занята разгадкой парадокса, носящего чисто научный характер.
   Его поразил тот факт, что светящееся, но все  же  достаточно  разреженное
облако выглядело совершенно одинаково как на фоне светлого квадратика  окна,
за которым сияло раннее  погожее  утро,  так  и  в  кромешной  тьме  посреди
черного, опаленного смертью ландшафта. Что-то  здесь  было  не  так,  не  по
законам природы, и он невольно подумал о последних  страшных  словах  своего
умирающего друга: "Оно пришло оттуда, где все  не  так,  как  у  нас...  так
сказал профессор... он был прав".
   Во дворе отчаянно забились и заржали лошади, оставленные на привязи.
   Кучер направился было  к  дверям,  чтобы  выйти  и  успокоить  испуганных
животных, когда Эми остановил его, А между тем сияние во  дворе  становилось
все ярче, и все отчаяннее ржали лошади. Это  был  поистине  ужасный  момент:
мрачное жилище, четыре чудовищные свертка с останками в дровянике  у  задней
двери и столб неземного, демонического света, вздымающий из осклизлой бездны
во дворе.
   Внезапно один из толпившихся у окна полицейских издал короткий сдавленный
вопль. Присутствующие, вздрогнув от неожиданности, проследили его взгляд. Ни
у кого не нашлось слов, да и никакие слова не могли бы  выразить  охватившее
всех смятение. Ибо в тот вечер  одна  из  самых  невероятных  легенд  округи
перестала быть легендой и превратилась в жуткую  реальность  -  вся  природа
замерла в жутком оцепенении, но то, что  вселилось  в  черные,  голые  ветви
росших  во  дворе  деревьев,  по-видимому,  не  имело  к  природе   никакого
отношения, иначе как объяснить тот факт, что они двигались на фоне всеобщего
мертвого затишья! Они судорожно извивались, как одержимые, пытаясь вцепиться
в низколетящие облака, они дергались и  свивались  в  клубки,  как  если  бы
какая-то неведомая чужеродная сила  дергала  за  связывающую  их  с  корнями
невидимую нить. Набежавшее на луну плотное облачко ненадолго скрыло  силуэты
шевелящихся  деревьев  в  кромешной  тьме  -  и   тут   из   груди   каждого
присутствующего  вырвался  хриплый,  приглушенный  ужасом  крик.  Ибо  тьма,
поглотившая бившиеся в конвульсиях ветви, лишь подчеркнула царившее  снаружи
безумие: там, где секунду назад были видны кроны деревьев,  теперь  плясали,
подпрыгивали и кружились в воздухе тысячи  бедных,  фосфорических  огоньков.
Это чудовищное созвездие замогильных огней,  напоминающих  рой  обожравшихся
светляков-трупоедов, светило  все  тем  же  пришлым  неестественным  светом,
который  Эми  отныне  суждено  было  запомнить  и  смертельно  бояться   всю
оставшуюся жизнь.
   Между тем исходивший из колодца столб света становился все ярче и ярче, а
в головах сбившихся в кучу дрожащих людей,  напротив,  все  более  сгущалась
тьма, рождая мрачные образы и роковые  предчувствия,  выходившие  далеко  за
границы обычного человеческого сознания. Теперь сияние уже  не  исходило,  а
вырывалось из темных недр, бесшумно подымаясь к нависшим  тучам.  Деревья  с
каждой секундой светились все ярче и напоминали  брызжущие  во  все  стороны
фосфорические  фонтаны.  Ржание  и  биение  лошадей  у  привязи  становилось
невыносимым, но ни один из бывших  в  доме  ни  за  какие  земные  блага  не
согласился бы выйти наружу. Светилось уже деревянное коромысло над колодцем,
а когда один из полицейских молча ткнул пальцем в сторону  каменной  ограды,
все обратили внимание на то, что притулившиеся к  ней  пристройки  и  навесы
тоже начинают излучать свет, и только полицейский  фургон  да  пролетка  Эми
оставались невовлеченными в эту огненную феерию.
   "Оно... это явление... распространяется на  все  органические  материалы,
какие только есть поблизости", - пробормотал  судмедэксперт.  Ему  никто  не
ответил, но тут полицейский, которого спускали в колодец, заявил, содрогаясь
всем телом, что его длинный багор, очевидно,  задел  нечто  такое,  чего  не
следовало задевать. "Это было ужасно, - добавил он. -  Там  совсем  не  было
дна. Одна только муть и пузырьки - да ощущение, что  кто-то  притаился  там,
внизу". Лошадь Эми все еще билась и  ржала  во  дворе,  наполовину  заглушая
дрожащий голос своего хозяина, которому удалось выдавить из  себя  несколько
бессвязных фраз: "Оно вышло из этого камня с неба... Оно пришло  извне,  где
все не так, как у нас... теперь оно собирается домой".
   В этот момент сияющий столб во  дворе  вспыхнул  ярче  прежнего  и  начал
приобретать определенную  форму.  Одновременно  привязанная  у  дороги  Геро
издала жуткий рев, какого  ни  до,  ни  после  того  не  доводилось  слышать
человеку. Все присутствующие зажали ладонями уши, а  Эми,  содрогнувшись  от
ужаса и тошноты, поспешно отвернулся от окна. Один  из  полицейских  знаками
дал понять остальным, что пылающая смерть уже находится вокруг них,  в  этой
самой гостиной! Лампа, которую Эми незадолго до того затушил, действительно,
не была нужна, так как все деревянные предметы вокруг начали  испускать  все
то  же  ненавистное  свечение.  Оно  разливалось  по  широким  половицам   и
брошенному поверх них лоскутному ковру, мерцало на переплете окон, пробегало
по выступающим угловым опорам, вспыхивало на буфетных полках и над камином и
уже распространялось на двери и мебель.
   Оно усиливалось с каждой минутой, и вскоре уже  ни  у  кого  не  осталось
сомнений в том, что,  если  они  хотят  жить,  им  нужно  немедленно  отсюда
убираться.
   Через заднюю дверь Эми вывел всю компанию на тропу, пересекавшую  поля  в
направлении  пастбища.  Они  брели  по  ней,  как  во  сне,   спотыкаясь   и
покачиваясь, не смея оборачиваться назад, до тех пор, покуда не оказались на
высоком предгорье.
   Когда они остановились, чтобы в последний раз посмотреть  на  долину,  их
взору предстала ужасающая картина: ферма напоминала одно из видений  Фюзели:
светящееся аморфное облако в ночи, в центре  которого  набухал  переливчатый
жгут неземного, неописуемого сияния. Холодное смертоносное  пламя  поднялось
до самых облаков - оно  волновалось,  бурлило,  ширилось  и  вытягивалось  в
длину, оно  уплотнялось,  набухало  и  бросало  в  тьму  блики  всех  цветов
невообразимой космической радуги.
   А затем отвратительная тварь стремительно рванулась в  небо  и  бесследно
исчезла в идеально круглом отверстии, которое, казалось, специально для  нее
кто-то прорезал в облаках. Эми стоял, задрав голову и  тупо  уставившись  на
созвездие Лебедя, в районе которого пущенная с  земли  сияющая  стрела  была
поглощена Млечным Путем. Донесшийся из долины оглушительный  треск  заставил
его опустить взгляд долу. Позднее многие ошибочно утверждали,  что  это  был
взрыв, но Эми отчетливо помнит, что в тот момент они услышали только громкий
треск и скрежет разваливающегося на куски дерева. В  следующую  секунду  над
обреченной фермой забурлил искрящийся дымовой  гейзер,  из  сердца  которого
вырвался и ударил в зенит ливень  обломков  таких  фантастических  цветов  и
форм, каких наверняка не  существовало  в  нашей  Вселенной.  Сквозь  быстро
затягивавшуюся дыру в облаках они  устремились  вслед  за  растворившейся  в
космическом пространстве тварью, и через мгновение  от  них  не  осталось  и
следа.
   Теперь внизу царила кромешная тьма, а сверху резкими,  ледяными  порывами
уже налетал ураган, принесшийся, казалось, непосредственно из распахнувшейся
над людьми межзвездной бездны. Перепуганные, дрожащие люди на  склоне  холма
решили, что, пожалуй, им не стоит ждать, пока появится луна и  высветит  то,
что осталось от гарднеровского дома, а лучше поскорее отправиться  восвояси.
Слишком подавленные, чтобы обмениваться замечаниями,  все  семеро  поспешили
прочь по северной дороге, что должна была вывести их к Аркхэму.  Эми  в  тот
день досталось больше других, и он попросил всю компанию  сделать  небольшой
крюк и завести его домой. Он просто представить себе не мог, как пойдет один
через эти мрачные, стонущие под напором ветра леса, ибо  минуту  тому  назад
бедняге довелось пережить еще одно потрясение: в то время, как все остальные
благоразумно повернулись спиной к проклятой долине и ступили  на  ведущую  в
город тропу, Эми замешкался и еще раз взглянул в клубящуюся тьму. Он увидел,
как там, далеко внизу, с обожженной, безжизненной земли поднялась  тоненькая
светящаяся струйка - поднялась только затем, чтобы тут же нырнуть  в  черную
пропасть, откуда совсем недавно ушла в небо светящаяся нечисть.  Эми  понял,
что последний слабый  отросток  чудовищной  твари  затаился  все  в  том  же
колодце, где и будет теперь сидеть, ожидая своего часа. Именно в тот  момент
что-то и повернулось у Эми в голове, и с тех пор он так уже и не оправился.
   На следующий после происшествия день трое полицейских вернулись на ферму,
чтобы осмотреть развалины при  дневном  свете.  Однако  они  не  нашли  там,
практически, никаких  развалин  -  только  кирпичный  дымоход,  завалившийся
каменный погреб, разбросанный по двору щебень  вперемешку  с  металлическими
обломками да  бордюр  ненавистного  колодца.  Все  живое  или  сделанное  из
органического материала - за исключением мертвой  лошади  Эми,  которую  они
оттащили в ближайший овраг и закопали в землю, да его же пролетки, в тот  же
день доставленной владельцу, - все исчезло без следа.
   Остались лишь пять акров жуткой серой пустыни, где с тех  пор  так  и  не
выросло ни одной былинки. Те немногие местные жители, у которых хватило духу
сходить посмотреть, окрестили ее Испепеленной Пустошью.
   Странные слухи расползаются по округе. Ботаникам  следовало  бы  заняться
изучением причудливой, медленно гибнущей растительности по краям  выжженного
пятна и заодно опровергнуть,  если,  конечно,  удастся,  бытующую  в  округе
легенду, гласящую, что это самое пятно медленно, почти незаметно - не  более
дюйма в год - наступает на окружающий его лес.
   Не спрашивайте меня, что я обо всем этом думаю. Я не знаю - вот и все.
   Эми был единственным, кто согласился поговорить  со  мной  -  из  жителей
Аркхэма невозможно вытянуть и слова, а все три профессора, видевшие метеорит
и сверкающую глобулу, давно умерли.  Однако  в  том,  что  там  были  другие
глобулы, можете не сомневаться. Одна из них выросла, набралась  сил,  пожрав
все живое вокруг, и улетела, а еще одна, как видно, не успела. Я уверен, что
она до сих пор скрывается в колодце - недаром мне так не понравились  краски
заката, игравшие в зловонных испарениях над его жерлом.
   Засевшая в колодце тварь питается и копит силы. Но  какой  бы  дьявол  ни
высиживал там свои яйца, он, очевидно,  накрепко  привязан  к  этому  месту,
иначе давно уже пострадали бы соседние леса и поля. Может быть,  его  держат
корни деревьев, что вонзают свои ветви в небо в напрасной попытке  вцепиться
в облака?..
   Если верить описаниям  Эми,  то  эта  тварь  -  газ.  Он  не  подчиняется
физическим законам нашей Вселенной. Он не имеет никакого отношения к звездам
и планетам, безобидно мерцающим в окулярах наших телескопов  или  безропотно
запечатлевающимся на наших фотопластинках. Он не входит в  состав  атмосфер,
чьи параметры и движения усердно наблюдают и систематизируют наши астрономы.
Это просто сияние - сияние извне - грозный вестник, явившийся из  бесконечно
удаленных, неведомых миров,  о  чьей  природе  мы  не  имеем  даже  смутного
представления, миров, одно существование которых заставляет содрогнуться наш
разум и окаменеть наши чувства, ибо при  мысли  о  них  мы  начинаем  смутно
прозревать черные, полные  угрозы  пропасти,  что  ждут  нас  в  космическом
пространстве.
   Я надеюсь, что до той поры, пока Испепеленная  Пустошь  не  скроется  под
водой, ничего не случится с Пирсом. Эми такой милый старик - когда строители
выедут на место, я, пожалуй, накажу главному инженеру присматривать за  ним.
Мне ужасно не хочется, чтобы  он  превратился  в  пепельно-серое,  визжащее,
разваливающееся на куски чудовище, что день ото дня все чаще является мне  в
моих беспокойных снах.


8
8


9
9





СНЫ УЖАСА И СМЕРТИ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Вновь поведаю - не знаю я, что стало с Харлеем  Вареном,  хоть  думаю,  -
почти надеюсь, что пребывает он ныне в мирном забвении, если там  существует
столь благословенная вещь. Истинно, в течении пяти лет я был  его  ближайшим
другом, и даже разделил с ним исследования неизведаного. Я не стану отрицать
(нашелся свидетель, пусть слабый и ненадежный - моя память)  похода  к  пику
Гаинсвиль, на дороге к  Большому  Кипарисовому  Болоту,  той  отвратительной
ночью, в полдвенадцатого. Электрические фонари, лопаты, катушка провода, что
мы  несли  -  лишь  декорации  к   омерзительной   сцене,   сожженной   моей
поколебавшейся памятью. Но затем, я должен настоять, что  не  утаил  ничего,
что следовало бы сказать, о том почему меня нашли следующим  утром  на  краю
болота одинокого и потрясенного. Утверждаете - ни на болоте ни рядом не было
ничего, что могло бы вселить страх. Я соглашусь, но добавлю, оно было вне  -
я видел. Видение, кошмар, должно быть это было видение, либо же кошмар  -  я
надеюсь - все же лишь это сохранил мой разум  о  тех  отвратительных  часах,
когда мы лишились человеческого надзора. И почему Харлей Варрен не вернулся,
он, либо его тень, либо некая безымянная вещь, которую я бы даже не  рискнул
описать, лишь сам он может поведать.
   Говорю я, мне  было  известно,  о  изучении  сверхъестественного  Харлеем
Вареном, и до некоторой степени я помогал  ему.  В  его  обширной  коллекции
странных, редких книг о запретном, я прочел все на языках  которыми  владел,
но как мало их. Большинство книг, я  полагаю,  было  на  арабском,  а  книга
злодея-предателя, приобретенная последней,  и  которую  он  всегда  носил  в
кармане, вовсе написана  письменами  подобных  которым  я  не  видал.  Варен
никогда  не  говорил,  что  было  в  ней.  О  его  исследованиях,  надо   ли
повториться, - теперь я  не  знаю,  что  он  искал.  И  не  слишком  ли  это
милосердно ко мне, я не заслужил такого, учитывая наши  ужасные  занятия,  в
которых я участвовал скорее под его  влиянием,  чем  в  силу  действительной
склонности. Варен всегда подавлял меня, а временами  я  боялся  его.  Помню,
содрогался, ночью перед ужасным походом, когда он рассказал свою теорию, что
некоторые трупы никогда не распадаются, но остаются крепкими в своих могилах
тысячи  лет.  Но  я  не  боюсь  его  теперь,  подозреваю,  он  познал  ужасы
недоступные моему жалкому разуму. Теперь я боюсь за него.
   Вновь повторюсь, теперь я не знаю наших намерений той ночью.
   Конечно,  книга  которую  Варрен  нес  с  собой  -  та  древняя  книга  с
непонятными символами, попавшая к нему из Индии  месяц  назад,  должна  была
как-то использоваться -  но  клянусь  я  не  знаю,  что  мы  ожидали  найти.
Свидетель утверждает, что видел нас в полдвенадцатого на пике Гайнсвиль,  по
дороге к Большому Кипарисовому Болоту. Возможно это  верно,  но  моя  память
ненадежный свидетель. Все размыто и в моей душе осталась  лишь  единственная
картина, что могла существовать лишь  много  позднее  полуночи  -  полумесяц
изнуренной луны застыл высоко в облачном небе.
   Наша  цель  -  древнее  кладбище,  столь  древнее,  что  я   дрожал   при
многочисленных знаках незапамятных лет. Кладбище в глубокой,  сырой  лощине,
заросшей редкой травой, мхом и вьющимися стелющимися сорняками,  заполненной
зловонием, которое мое праздное воображение абсурдно связало с  выветренными
камнями. По всякому, знаки запустения и ветхости  были  везде,  и  замечание
Варена, что мы первые живые  создания  вторгнувшиеся  в  смертельную  тишину
веков, показалось  мне  правдой.  Над  оправой  долин,  бледный,  изнуренный
полумесяц выглядывал сквозь нездоровые испарения,  казалось,  исходивших  из
катакомб, и  в  его  слабых,  нерешительных  лучах  я  едва  мог  разглядеть
отталкивающие массивы античных плит, урн,  кенотафий  и  фасадов  мавзолеев,
разрушающиеся, поросшие мхом, съеденные влажностью и  частично  скрытые  под
грубым богатством нездоровой растительности.
   Первое яркое впечатление в этом ужасном некрополисе -  Варен  остановился
перед наполовину разрушенной могилой и бросил на землю вещи. Тогда я заметил
у себя электрический фонарь и две лопаты, а у компаньона кроме фонаря еще  и
переносной телефонный аппарат. Мы не проронили ни  слова,  -  место  и  цели
казались ясны, и  без  малейшей  задержки  схватились  за  лопаты,  и  стали
расчищать траву, сорняки, снимая землю с плоского, архаического погребения.
   Когда мы полностью расчистили погребение,  состоявшее  из  трех  огромных
гранитных плит, я отступили назад, чтобы рассмотреть лучше, а Варен казалось
занялся умственными расчетами. Затем он  повернулся  к  могиле  и  используя
лопату как рычаг попытался заглянуть под плиту, находящуюся  ближе  всего  к
каменным развалинам, которые должно быть когда-то  были  памятником.  Он  не
преуспел и направился ко мне за помощью. Вместе мы расшатали камень, а затем
и перевернули его.
   Отодвинув плиту мы обнаружили черный провал, из которого  хлынули  миазмы
испарений, столь тошнотворные, что мы отпрянули в ужасе. Но через  некоторое
время, мы приблизились к яме вновь и нашли, что испарения менее тошнотворны.
Фонари  показали  сырые  стены  и  каменные  ступени,  на   которые   капала
отвратительная  мерзость  внутренней  земли.  И  тогда  впервые  моя  память
сохранила произнесенное вслух:  Варен,  обратился  ко  мне  низким  тенором,
слишком невозмутимым для ужасающего окружения.
   "Извини, я должен просить тебя, остаться на поверхности, - сказал  он,  -
но будет преступлением, позволить кому бы ни было со столь  слабыми  нервами
спуститься вниз. Ты не можешь  представить,  хоть  и  читал,  да  и  я  тебе
рассказывал, то что я увижу и сделаю.
   Это дьявольская работа,  Картер,  я  беспокоюсь,  сможет  ли  человек  не
обладающий чувствительностью дредноута лишь взглянув на то, вернуться  живым
и нормальным. Я не хочу оскорбить тебя, и лишь небеса знают как я был бы рад
захватить тебя с собой, но ответственность на мне, - я не могу тащить  комок
нервов (а ты и есть комок нервов) вниз к возможной смерти и безумию.  Говорю
тебе, ты не можешь представить на что это действительно похоже!
   Но клянусь сообщать по телефону о каждом  своем  шаге  -  у  меня  хватит
провода до центра земли и обратно."
   Я еще слышу, в  памяти,  те  холодно  произнесенные  слова,  и  еще  могу
вспомнить свои протесты. Кажется, я отчаянно волновался  и  пытался  убедить
друга позволить сопровождать его в те могильные  глубины,  но  тот  оказался
тверд. Он даже пригрозил,  отказаться  от  спуска  вовсе,  если  я  продолжу
настаивать, и угроза подействовала - лишь он знал, что делать дальше. Это  я
еще помню, хоть больше не знаю, что мы искали. Я уступил,  а  Варен  стравил
провод и начал собирать оборудование. По его кивку я взял аппарат и  сел  на
старую, обесцвеченную могильную плиту рядом с недавно раскрытым  отверстием.
Затем он пожал мою руку, взвалил на плечи катушку провода и исчез склепе.
   Еще с минуту  я  видел  отсветы  его  фонаря,  и  слышал  шелест  провода
падающего за ним, но свет внезапно исчез, как если бы  был  пройден  поворот
каменной лестницы, а звук умер почти также скоро.
   Я был одинок, и все же привязан к неизвестным глубинам  волшебной  нитью,
чья изолированная поверхность  лежала  под  восставшими  лучами  изнуренного
серпа луны.
   В  свете  фонаря  я  постоянно  сверялся   с   часами,   с   лихорадочным
беспокойством вслушиваясь в телефонную трубку, но  более  четверти  часа  не
слышал ничего. Затем из телефона раздался слабый  треск  и  я  позвал  друга
тревожным голосом. Я был полон предчувствий, однако к  словам  произнесенным
из того странного обиталища, намного более встревожено, чем когда либо ранее
я слышал от Варена, не был готов. Он, кто так спокойно оставил меня  недавно
наверху, теперь звал снизу дрожащим шепотом более зловещим чем самым громкий
вопль.
   "Боже! Если бы мог видеть что я вижу!"
   Я не мог говорить. Безмолвно я мог только ждать. Тогда  испуганные  звуки
раздались вновь:
   "Картер, это ужасно-чудовищно-невероятно!"
   В этот раз голос не подвел  меня,  и  я  вылил  в  передатчик  наводнение
переполняемых меня вопросов. Испугано, я  повторял,  "Варен,  что  там?  Что
там?"
   Еще раз раздался голос моего друга, хриплого от страха,  и  разбавленного
привкусом отчаяния.
   "Я могу сказать тебе, Картер! Это вне человеческого сознания - я не  смею
тебе сказать - человек не может узнать это и выжить.
   Великий Боже! Я не когда не думал о таком!"
   Вновь немота спасла меня от безмолвного потока дрожаших вопросов. А затем
раздался голос Варена в диком испуге.
   "Картер! ради любви к господу, верни плиту на место и убирайся как только
можешь! - бросай все что ты делаешь снаружи и уноси ноги - твой единственный
шанс! Делай что тебе говорят, и не проси объяснений!"
   Я слышал, но был способен лишь повторять свои испуганные вопросы.  Вокруг
меня были могилы, темнота и тени; подо мною, некая  опасность  за  пределами
человеческого разума. Но друг мой был в большей опасности чем  я,  и  сквозь
страх, чувствовал определенное негодование, что он должно быть считает  меня
способным бросить его сейчас. Еще щелчок и после паузы жалкий крик Варена.
   "Уничтожь его! Ради господа,  положи  плиту  на  место  и  уничтожь  его,
Картер!"
   Голос компаньона  освободил  меня  от  паралича.  "Варен,  подбодрись!  Я
спускаюсь!" И в ответ крик отчаяния.
   "Нет! Ты не понимаешь! Слишком поздно -  моя  ошибка.  Задвинь  плиту  на
место и беги - ничего иного ты или кто-либо другой и не может сделать."
   Голос изменился вновь, становясь тише и обретая безнадежное смирение:
   "Быстрей - прежде чем станет слишком поздно."
   Я пытался не слушать его, пытался прорваться  сквозь  паралич,  сковавший
меня, и броситься вниз на помощь. Но его следующие слова  застали  меня  все
еще неподвижным в цепях абсолютного ужаса.
   "Картер торопись! Это бесполезно - ты должен идти - лучше один чем два  -
плита - "
   Пауза, щелчки, слабый голос Варена:
   "Уже почти - не будь упорен - скрой эти проклятые  ступени  и  беги  ради
собственной жизни - ты теряешь  время  -  пока,  Картер  -  мы  не  увидимся
больше."
   Здесь шопот Варена раздулся  в  крик;  крик  постепенно  дорос  до  вопля
преисполненного ужасами веков - "Проклинаю адовы создания -  легионы  -  мой
бог! Бей! Бей!
   БЕЙ!"
   После  -  тишина.  Я  не  знал  сколько  нескончаемых   вечностей   сидел
ошеломленным; шопот, бормотание, крики в  телефоне.  Вновь  и  вновь  сквозь
вечности в которых я шептал, бормотал, кричал и вскрикивал,  "Варен,  Варен!
Ответь мне - ты там?"
   А за тем я очнулся коронованный ужасом невероятным, невообразимым,  почти
необъяснимым. Я говорил, что вечность, казалось прошла после  крика  Варена,
визжащего последнее предупреждение,  и  лишь  мой  собственный  крик  разбил
отвратительную тишину. Но после, в трубке раздались щелчки и я прислушался.
   Вновь я позвал в провал: "Варен,  ты  там?"  и  ответ  принес  помрачение
разуму. Я не пытаюсь, джентльмены, объяснить  ту  вещь  -  тот  голос  -  ни
рискнуть описать в деталях, - первые слова удалили мое сознание и ввергли  в
мысленную пустоту длившуюся до пробуждения в больнице. Я  должен  сказать  -
голос  был  низкий,  пустынный,   студенистый,   отдаленный,   таинственный,
жестокий, лишенный человеческой оболочки? Что я  должен  сказать?  Я  слышал
его, и знаю при этом про него ничего - поскольку слышал его сидя окаменевшим
на неизвестном кладбище в  пустоте,  среди  понижающихся  мелодий,  падающих
могил, рядов растительности и паров миазма - слышал хорошо из  самых  глубин
этих заслуживающих осуждения разрытых могил, где  я  наблюдал  бесформенный,
могильный танец теней под проклятой изнуренной луной.
   И вот что оно сказало:
   "Ты идиот, Варен - МЕРТВ!"


2
2


1
1





УЗНИК ФАРАОНОВ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Каждая тайна влечет за собой новую тайну. С тех пор  как  мое  имя  стало
ассоциироваться с необъяснимыми ситуациями, я  все  время  пытаюсь  бороться
против  обстоятельств,  связанных  в  умах  людей  с  моей  деятельностью  и
репутацией. Большинство этих событий не представляет никакого интереса, хотя
некоторые из них были даже драматичными. Какие-то случаи доставляли мне лишь
приятные ощущения опасности,  другие  же  заставляли  прибегать  к  довольно
обстоятельным  научным  и  историческим  исследованиям.  Я  всегда  свободно
обсуждал эти события и продолжаю это  делать,  за  исключением  лишь  одного
случая, о котором до сегодняшнего дня не решался упоминать. Я  вынужден  все
рассказать только лишь из-за расследования, предпринятого издателями некоего
иллюстрированного журнала, разжигающими ажиотаж вокруг этого сугубо  личного
дела. Речь идет о частном визите в Египет 14  лет  назад,  о  котором  я  по
многим причинам избегал говорить. С одной стороны, я  не  стремился  извлечь
выгоду ни из опубликования различных достоверных  событий  и  обстоятельств,
вероятно неизвестных тысячам глазеющих на пирамиды туристов, ни из раскрытия
секретов, ревниво охраняемых большими людьми в Каире. С другой стороны,  мне
не хотелось рассуждать о происшествии, в  котором  мое  больное  воображение
могло сыграть огромную роль. То, что я видел или мне  казалось,  что  видел,
без сомнения  не  происходило.  Мое  возбужденное  состояние,  в  котором  я
находился вследствие  исключительных  обстоятельств,  увлекло  меня  в  одну
фатальную ночь в это приключение.

***

   Был январь 1917 года. Мой контракт в Англии только что  закончился,  и  я
подписал новый о гастролях в австралийских театрах. У меня  было  достаточно
времени  для  переезда,  и  я  решил  извлечь  из  этого  максимум   выгоды.
Сопровождаемый моей супругой я, не теряя времени, перебрался на континент  и
взошел на борт теплохода "Мальва", шедшего в Порт-Саид: я  решил  проехаться
по основным историческим местам Нижнего Египта перед тем, как отправиться  в
Австралию. Это путешествие, прекрасное само по себе, было к тому же украшено
многочисленными номерами находящегося на борту  теплохода  фокусника.  Желая
оградить свой покой, я сначала путешествовал инкогнито. Но банальные  трюки,
с помощью которых фокусник старался покорить пассажиров,  возбудили  у  меня
желание превзойти его, и мне пришлось раскрыть свое имя.  Я  коснулся  этого
эпизода из-за тех последствий, которые он вызвал позднее и которые я  должен
был бы предвидеть, прежде чем раскрывать свое имя на переполненном туристами
пароходе в долине реки Нил. В итоге,  куда  бы  я  ни  пошел,  меня  повсюду
узнавали, что, безусловно, лишило меня и мою супругу необходимого  покоя.  Я
предпринял    эту     морскую     прогулку     в     надежде     насладиться
достопримечательностями  древней  долины,  а  в  итоге  сам  стал   объектом
любопытства со стороны других пассажиров.
   Приехав в Египет  в  поисках  живописных  и  мистических  мест,  мы  были
несколько разочарованы, когда корабль бросил якорь  в  Порт-Саиде.  Песчаные
дюны, бакены, качающиеся на низкой воде, и маленький  сумрачный  европейский
город, в котором интерес представляла, пожалуй, лишь статуя Лессе-па, только
усилили наше нетерпение добраться, наконец, до настоящих туристских мест. Мы
решили побывать в Каире, затем  у  пирамид  и  отправиться  в  Австралию  на
пароходе из Александрии, что позволило бы нам посетить греко-романские места
этого города.  Четырехчасовой  переезд  по  железной  дороге  показался  нам
довольно сносным. Мы увидели большую часть Суэцкого канала,  вдоль  которого
поезд следовал до Ис-маилии, и успели почувствовать дыхание Древнего Египта,
обнаружив реставрируемый канал эпохи Средней Империи.
   Вечер  уже  опускался  над  Каиром,  когда  мы  прибыли  в  этот   город.
Центральный вокзал хотя и ослепил нас сверкающим светом, но не очаровал, так
как все вокруг носило европейский отпечаток. И только пестрая толпа радовала
наш взор. Прозаичное метро доставило нас к  площади,  заставленной  такси  и
трамваями. Повсюду струился свет, выхватывая  из  темноты  огромные  здания.
Особенно ярко был освещен театр, в котором меня тщетно уговаривали выступить
и который я  затем  посетил  в  качестве  зрителя.  Не  так  давно  он  стал
называться "Американский Космограф". Мы взяли такси и,  проехав  по  широким
элегантным улицам, высадились у отеля "Шеффилд". Среди  утонченного  сервиса
ресторанов и великолепия англоамериканских лифтов загадочный Восток со своим
незабываемым прошлым показался слишком далеким. И все же  следующий  день  в
полной мере погрузил нас в атмосферу, достойную "Тысячи и  одной  ночи".  На
извилистых  экзотических  улицах  Каира,  казалось,  воскрес  Багдад   Харун
ар-Рашида. Мы прошлись по эзбекийским садам в поисках  индийского  квартала,
согласившись с присутствием шумного гида,  который  несмотря  на  дальнейшие
события, показал себя мастером своего дела. Лишь  много  позже  я  признался
себе, что лучше  бы  было  нанять  дипломированного  гида.  Наш  был  бритым
субъектом со странно низким и чистым голосом. Он походил на фараона, называл
себя  Абдулом  Рейс  Ель-Дрогменом  и,  казалось,  имел  влияние  на   людей
определенного сорта. Потом в  полиции  нам  заявили,  что  этот  человек  им
незнаком и добавили, что "Рейс" - это нечто  вроде  прозвища,  которое  дают
человеку, пользующемуся определенным влиянием, а "Дрогмэн" -  ни  что  иное,
как грубое искажение слова, применяемого для обозначения руководителя группы
туристов - "dragoman".
   Абдул познакомил нас с чудесами, о которых  мы  лишь  слышали  и  которые
мечтали увидеть. Старый Каир, каким он вам его  показал,  был  просто  живой
историей. Это были лабиринты тихих улочек, наполненных  ароматом  пряностей,
на которых мавританские балконы и  окна  с  выступами  противостоящих  домов
почти касались друг друга. По дороге  нам  встречались  заторы,  мы  слышали
странные крики, щелканье кнута, скрип повозок, звон монет и рев ослов. Перед
нашими глазами стоял пестрый калейдоскоп из одежды разных цветов,  покрывал,
тюрбанов и фесок. Носильщики воды и  дервиши,  кошки  и  собаки,  говорливые
остряки и, бородатые старцы - все смешались здесь.  Стенания  слепых  нищих,
скрючившихся на паперти,  перебивались  звучными  призывами  муллы  с  крыши
минарета, четко выделявшегося на фоне глубокого, неизменно голубого неба.
   Мы посетили спокойные базары, которые не показались от  этого  нам  менее
привлекательными. Специи, благовония, фимиам, ковры, шелка, кожи были  щедро
выложены на прилавки. Чуть  дальше  наше  внимание  привлекла  Коринтьенская
колонна из Гелиополиса, куда Август направил один из своих  трех  египетских
легионов. Античность смешивалась с экзотикой. Мы увидели все мечети и музеи.
Наслаждения, подаренные нам Аравией, бледнели перед  прелестью  бесчисленных
сокровищ таинственного Египта фараонов. Это должно было стать апогеем нашего
путешествия, но в этот миг все наше внимание было  привлечено  великолепными
могилами-мечетями халифов, которые образовали феерический некрополь на  краю
Аравийской пустыни. Абдул провел нас вдоль Шариа Мехмет-Али до  Бабель-Азаб,
старинной мечети султана Хассана. С боков ее закрывали  башни,  за  которыми
крутая, окруженная стенами лестница  вела  в  мощную  цитадель,  построенную
Саладином из камней заброшенных пирамид. Солнце уже садилось, когда началось
наше восхождение. Мы  поднялись  на  одну  из  башен  мечети  Мехмета-Али  и
замерли, созерцая с высокого парапета  сверкающий  мистический  Каир  с  его
золочеными соборами, устремленными в небо минаретами и пылающими садами.
   Над городом возвышался огромный романский собор, ныне музей, а дальше, за
желтыми волнами  таинственного  Нила  угрожающе  прятались  пески  Ливийской
пустыни.
   Краснеющее  солнце  опустилось  за  горизонт,  неся  свежесть  египетских
сумерек. И пока  оно  старалось  удержать  равновесие  на  краю  небосклона,
подобно древнему богу Гелиопсису, мы видели  выделяющиеся  в  красном  свете
черные силуэты пирамид Гизы, уже постаревшие  за  тысячелетия,  прошедшие  с
того времени, как Тутанхамон взошел на  золотой  трон  в  далекой  Тэбе.  Мы
поняли, что знакомство с сарацинским Каиром закончилось,  и  сейчас  нам  не
терпелось проникнуть в самые загадочные тайны Древнего Египта. Нас волновали
черный Кем, Ра, Амон, Исис и Осирис.
   На следующее утро мы отправились к пирамидам. Чтобы добраться до  острова
Шизере по маленькому английскому мостику,  переброшенному  в  его  восточной
части, нам пришлось взять открытую коляску. Мы двигались по набережной между
огромными вереницами леббак, проехали зоосад в  предместье  Гизы,  а  затем,
свернув в направлении Шарма-Эль-Харам, пересекли  район  грязных  каналов  и
нищих лачуг. Внезапно из утреннего тумана перед нами предстал, отражаясь  во
многочисленных лужах, объект нашей поездки. Сорок веков смотрели  на  нас  с
высоты этих пирамид, как сказал в этом самом месте своим солдатам Наполеон.
   Дорога начала круто подыматься, и мы достигли посадочной платформы  между
троллейбусной остановкой и отелем "Мена  Хауз".  Абдул  Рейс,  купивший  нам
билеты для посещения пирамид, казалось, смог  договориться  с  агрессивными,
крикливыми бедуинами, живущими в  деревне  саманов  неподалеку  отсюда.  Ему
удалось не только держать их на почтительном расстоянии  (в  то  время,  как
другим путешественникам они не давали проходу), но и добыть  двух  верблюдов
для нас и осла для себя.  Вести  животных  он  доверил  группе  мальчишек  и
взрослых мужчин, скорее разорительных, нежели полезных. Расстояние,  которое
нам необходимо было преодолеть, было столь коротким, что  верблюды  едва  ли
были нужны, но мы радовались возможности  испробовать  этот  новый  для  нас
способ передвижения по пустыне.
   Пирамиды, возвышающиеся на  высоком  скалистом  плато,  составляли  часть
королевского  кладбища,  раскинувшегося  поблизости  от  мертвой  столицы  -
Мемфиса, на этом берегу Нила, чуть южнее Гизы.  Своего  наивысшего  расцвета
Мемфис достиг между 3400 и 2000 годами до рождества Христова. Самая  большая
пирамида,  стоящая  ближе  всех  к  современной  дороге  -   это   пирамида,
возведенная фараоном Хеопсом около  2800  года  до  рождества  Христова,  ее
высота превышает сто метров.  На  юго-востоке  от  нее  находится  пирамида,
построенная  фараоном  Хефреиом  поколением  позже.  Она  меньше  первой  по
размерам, но кажется все же выше ее благодаря возвышению, на котором  стоит.
Третья пирамида - фараона Микериноса - еще более скромная,  построена  около
2700 года до рождества Христова. На западе от  второй  пирамиды  возвышается
Сфинкс - немой, сардонический и  вечно  мудрый.  Он  без  сомнения  является
воплощением памяти, которую хотел оставить миру Хефрен.
   Во многих других местах расположены  пирамиды  более  мелкие  или  же  их
развалины. Все плато усеяно могилами аристократов, рангом ниже королевского.
Это  каменные  сооружения,  напоминающие  лавку,  подобные   которым   можно
встретить и на других кладбищах Мемфиса. Их называют "мастаба". В Нью-Йорке,
в Метрополитен-Музее хранится самый лучший образец мумии, добытый из  могилы
Пернеба. Но в Гизе, жертве времени и  грабителей,  все  следы  прошлого  уже
почти исчезли. Только впадины, выдолбленные в скале, заполненные песком  или
расчищенные археологами, свидетельствуют о том, что эти могилы действительно
существовали.
   При каждой могиле  есть  часовня,  где  жрецы  и  родственники  возносили
молитвы и оставляли еду умершим. Часовни небольших  могил  находятся  внутри
самих каменных "мастаба". Часовни же пирамид, в которых  погребены  фараоны,
представляют  собой  отдельные  храмы  в  их  западной  части,   соединенные
переходом с главным вестибюлем или пропилеем. Центральная  часовня,  ведущая
во вторую пирамиду, наполовину скрытую песками, имеет подземное отверстие на
юго-западе от Сфинкса. Древняя традиция дала ей название "Храм Сфинкса", что
может  служить  доказательством,  будто  Сфинкс   действительно   изображает
Хефрена, строителя второй пирамиды.  Письменные  свидетельства  подтверждают
существование Сфинкса. Однако никто никогда не видел черт его  лица,  потому
что монарх заменил их на свои,  чтобы  люди  могли  без  страха  глядеть  на
колосса. Именно в этом центральном  храме  была  найдена  диоритовая  статуя
Хефрена в натуральную величину, находящаяся сейчас  в  Каирском  музее.  Эта
статуя произвела на меня огромное впечатление. Когда  я  увидел  ее  в  1910
году,  здание  храма  почти  полностью  погрузилось  в   пески.   Раскопками
занимались немцы, и война или любые другие  события  могли  им  помешать.  Я
многое  бы  отдал,  чтобы  узнать,  что  случилось  с   неким   колодцем   в
пересекающейся галерее, где статуи фараона были  найдены  стоящими  рядом  с
чучелами бедуинов. Среди бедуинов по этому поводу ходили различные слухи, но
официальный Каир хранил твердое молчание.
   Дорога, по которой мы ехали на верблюдах, резко  изгибалась  влево  перед
отделением полиции, почтой, аптекой  и  лавочками.  Далее  она  тянулась  на
юго-запад, образуя петлю вокруг скалистого плато, и  заканчивалась  на  краю
пустыни у подножия громадной  пирамиды.  Мы  прошли  вперед  вдоль  западной
стороны  гигантского  сооружения,  нависающего  над  долиной  более   мелких
пирамид, на западе от которых сверкал вечный Нил, а на востоке  блестела  не
менее древняя пустыня.  Три  огромные  пирамиды  казались  совсем  близкими.
Величайшая из них, лишенная внешней оболочки, позволяла видеть  ее  огромные
каменные глыбы, тоща как другие еще оставались  закрытыми  то  тут,  то  там
покровом, придававшим им с древних времен завершенный облик. Мы спустились к
Сфинксу и молча стояли, загипнотизированные взглядом  его  жутких  глаз.  На
широком каменном портале еле виднелась эмблема Ре-Каракта, с которым  путали
Сфинкса последующие династии. И хотя песок уже скрыл  табличку,  находящуюся
между гигантскими лапами, мы припомнили, что именно написал там  Тутмос  IV,
будучи тогда еще принцем. От улыбки Сфинкса нам стало немного не по себе. Мы
вспомнили о легенде, повествующей о  подземных  переходах,  находящихся  под
этим гигантским созданием и ведущих в такие глубины земли, о которых человек
не осмелится даже намекнуть. Эти бездны связаны с тайнами,  более  древними,
нежели появившиеся на свет династии, - с длительным  присутствием  необычных
богов с головами животных в древних пантеонах Нила.
   Другие туристы уже подходили к нам, и мы отошли  на  пятьдесят  метров  к
юго-западу, ко входу в храм Сфинкса и, как я уже говорил, к большому  входу,
ведущему к погребальной часовне второй пирамиды. Большая часть этих развалин
погрузилась в  пески.  Спустившись  с  верблюда  и  пройдя  по  современному
переходу, я достиг белоснежного коридора и подумал,  что  Абдул  и  немецкий
рабочий показали нам не все из того, на что стоило бы посмотреть.
   После  этого  мы  сделали  обычный  обход  пирамид,  посетив   вторую   с
развалинами погребальной часовни  на  западе,  третью,  и  остальные  мелкие
пирамиды на юге, скалистые  могилы  IV  и  V  династий  и  известную  могилу
Кэмпбела,  находящуюся  на  глубине  пятидесяти  трех  метров   в   зловещем
саркофаге. От Большой Пирамиды до  нас  донеслись  крики.  Бедуины,  окружив
группу туристов,  предлагали  им  участие  в  быстром  спуске  с  памятника.
Рекордная скорость подъема и  спуска  равнялась  семи  минутам,  но  местные
жители, жадные до денег, уверяли, что это можно сделать  и  за  пять  минут,
если дать им хороший "бакшиш". Однако любителей не нашлось. Абдул сам провел
нас  на  вершину  здания,  откуда  открывался  великолепный   вид:   далекий
сверкающий  Каир,  окруженный  фиолетовыми  холмами,  и   все   пирамиды   в
окружностях Мемфиса от Абу Рош на севере до Дашира на юге.  Вдали  в  песках
отчетливо виднелись пирамиды Сахары - среднее  между  мастаба  и  настоящими
пирамидами. Именно около одного из таких памятников была открыта  знаменитая
могила Пернеба, в четырехстах километрах к северу от скалистой долины  Тэбы,
где покоится Тутанхамон. Я затаил дыхание.  Перспектива  вечности  и  тайны,
которые каждый из этих памятников, казалось, содержал в себе, наполнила меня
таким уважением и чувством безграничности времени, которые я никогда  раньше
не испытывал.
   Усталые  от  восхождений,  раздраженные  поведением  несносных  бедуинов,
которые, казалось, бросают вызов всем правилам хорошего тона, мы  решили  не
путешествовать по узким  проходам  пирамид.  И  все  же  несколько  отважных
туристов готовились проникнуть в удушливые узкие коридоры могучего мемориала
Хеопса. Подозвав нашего местного телохранителя и еще раз  заплатив  ему,  мы
возвратились в Каир вместе с Абдулом Рейсом. Но уже после обеда сожаление  о
том, что  мы  не  оказались  более  смелыми,  охватило  нас.  О  подземельях
рассказывали столько удивительных вещей! О них  не  прочитаешь  ни  в  одном
путеводителе. Ведь не говорится же  там,  что  входы  в  большое  количество
подземных  переходов  были  торопливо  скрыты   и   замурованы   подпольными
археологами,  начавшими  здесь  свои  исследования.  Естественно,  слухи  не
основывались ни  на  чем  конкретном,  но  все  же  было  любопытно,  почему
посетителям постоянно мешают проникнуть ночью в пирамиду, а  днем  запрещают
доступ во внутренние залы склепа Великой Пирамиды.
   А может быть, тут свою роль сыграл  психологический  эффект  к  странному
чувству,  вызванному  нахождением   внутри   громадного   каменного   блока,
добавляется ощущение необходимости проползти для этого  по  узкому  проходу,
где возможна любая западня, а малейшая неосторожность или случайность  могут
вызвать завал  прохода.  Все  это  казалось  и  страшным,  и  притягательным
одновременно, и мы решили при первой же возможности  возвратиться  на  плато
пирамид. Такой случай представился мне гораздо раньше, чем я ожидал.
   Вечером туристы нашей группы, еще изнуренные утомительной программой дня,
решили отдохнуть. Вместе с Абдулом Рейсом я вышел прогуляться по живописному
арабскому кварталу. Я уже  видел  его  при  свете  дня,  но  хотел  еще  раз
взглянуть на улочки и базар ночью, когда  глубокая  темнота  и  слабые  лучи
света придают всему  особое  великолепие.  Людской  поток  стал  меньше,  но
движение было еще  оживленным,  когда  мы  наткнулись  на  группу  бедуинов,
пирующих на рынке Нахасин, где торгуют  кожей.  Главным  среди  них  казался
надменный молодой человек в феске, с крупными чертами лица. Он заметил нас и
с ярко выраженным недовольством узнал  моего  гида,  человека  знающего,  но
высокомерного и полного презрения к окружающим. Может быть, думал я, ему  не
нравится его улыбка, странно  воспроизводящая  гримасу  Сфинкса,  которую  я
часто замечал с некоторым раздражением на лице Абдула, или ему  не  по  душе
был его низкий голос? Сразу разгорелась жаркая словесная перепалка. И вскоре
Али-Зиз, как его звали,  схватил  и  начал  трясти  Абдула  за  одежду,  что
повлекло за собой отпор  со  стороны  моего  компаньона.  Вскоре  вся  ссора
свелась к  мощной  потасовке  потерявших  всякое  хладнокровие  противников.
Драка, несомненно, могла принять и худший оборот, если бы я не вмешался и не
растащил противников. Мое посредничество, которое,  казалось,  вначале  было
плохо принято с обеих  сторон,  в  итоге  помогло  обрести  всем  передышку.
Противники укротили свой гнев и с  мрачным  видом  стали  приводить  себя  в
порядок. С достоинством, столь глубоким, сколь и  внезапным,  оба  заключили
любопытный договор чести, который, как  я  вскоре  узнал,  являлся  каирским
обычаем, восходящим к древности.  Они  должны  будут  уладить  свой  спор  с
помощью боксерского поединка на вершине Великой Пирамиды после того, как  ее
покинет последний любитель лунного света.
   Каждый из противников соберет группу секундантов, и встреча, состоящая из
нескольких раундов, будет проведена в самой цивилизованной  манере  ровно  в
полночь.
   Эта программа меня сильно возбудила. Сама встреча обещала быть зрелищной,
а мысль о поединке на вершине античного сооружения под бледным  светом  луны
затрагивала мое воображение. По моей просьбе Абдул согласился включить  меня
в группу своих секундантов. Таким образом, остаток вечера я провел с  ним  в
различных притонах наиболее "горячего" квартала города,  преимущественно  на
северо-западе  Эзбекии,  где  он  собрал  великолепную  банду   из   местных
головорезов. Чуть позже  девяти  часов  наша  группа  взобралась  на  ослов,
носящих королевские имена или имена знаменитых людей, как, например, Рамзес,
Марк Твен, Д.П.Морган и Миннехед, и двинулась в лабиринт улиц,  одновременно
восточных и западных. По мосту с  бронзовыми  львами  мы  перебрались  через
бурлящий Нил и неспешным галопом поскакали по дороге в Гизу.  Путь  занял  у
нас немногим более двух часов. Приближаясь к месту назначения, мы  встретили
последних возвращающихся туристов, поприветствовали последний троллейбус  и,
наконец, остались наедине с  ночью,  прошлым  и  спектральной  луной.  Затем
впереди мы увидели огромные пирамиды. Они, казалось, источали  непонятную  и
древнюю угрозу, чего я не заметил днем. Даже в облике  самой  малой  из  них
таилось нечто угрожающее. Не была ли эта  пирамида  той,  в  которой  заживо
похоронили  царицу  Нитокрис  из  VI  династии,  хрупкую  царицу   Нитокрис,
пригласившую однажды всех своих врагов на большой пир в  храме,  находящемся
ниже уровня Нила,  и  утопившую  их,  приказав  открыть  затворы  шлюзов?  Я
вспомнил, что арабы бормотали странные слова по поводу Нитокрис  и  избегали
третьей пирамиды в некоторые четверти луны. И, возможно, думая о ней,  Томас
Мур написал несколько строк, повторяемых лодочниками Мемфиса:

   Поземная нимфа, сидящая среди драгоценных камней и спрятанных сокровищ  -
Дама Пирамиды.

   Али-Зиз и его группа нас опередили. Силуэты их ослов отчетливо  виднелись
на пустынном плато Кафрел Харам. Мы направились к грязному  стойбищу  арабов
перед Сфинксом, избегая обычной дороги, ведущей  к  Мена  Хауз,  где  сонные
полицейские могли нас заметить и начать задавать ненужные вопросы. Там возле
каменных могил соратников Хефрена бедуины оставили ослов и верблюдов, и мимо
занесенных песком скал мы прошли к Великой Пирамиде. Арабы легко  взобрались
по склону сооружения,  отшлифованному  ветрами.  Абдул  Рейс  предложил  мне
помощь, но я в ней не  нуждался.  Большинство  путешественников  знает,  что
самая вершина этой конструкции выветрилась за долгие годы,  и  теперь  здесь
была ровная площадка размером около  двенадцати  квадратных  метров.  Именно
здесь под сардоническим взглядом луны и произошел бой, походивший на все те,
на которых я раньше присутствовал в спортивных клубах: удары, финты, защита,
крики зрителей. Поединок был коротким и, несмотря на мои неясные подозрения,
я чувствовал себя гордым представителем нации, создавшей бокс. Абдула  Рейса
провозгласили победителем. Примирение состоялось немыслимо быстро,  и  среди
песен, заверений дружбы и тостов мне трудно было предположить, что  эти  два
человека только что дрались. Некоторое время спустя  мне  показалось,  будто
теперь именно я являюсь предметом их разговора. С трудом вспоминая  арабские
слова, я разобрал, что компаньоны обсуждают мои профессиональные качества  и
мои способности  выскользать  из  всех  уголков,  где  меня  можно  было  бы
запереть. Я удивился, узнав, как  хорошо  они  меня  знают,  и  почувствовал
некоторую неприязнь и большую долю скептицизма по отношению к моим подвигам.
Мало-помалу  я  сделал  открытие,  что  древняя  магия  Египта  не   исчезла
бесследно. Остатки этой тайной непонятной науки еще живут среди феллахов,  и
таланты иностранного чародея  или  фокусника  могут  нанести  урон  престижу
местных колдунов. Я подумал о моем гиде  с  низким  голосом,  Абдуле  Рейсе,
очень похожем на старого египетского священнослужителя или фараона,  или  на
улыбающегося Сфинкса, и от этого мне стало не по себе.
   Неожиданно случилось нечто, подтвердившее правильность моих размышлений и
заставившее проклясть глупость,  с  которой  я  принял  предложенную  ночную
программу, не отдавая себе отчета в том, что это был лишь  предлог  заманить
меня. По скрытому знаку Абдула  вся  банда  бедуинов  набросилась  на  меня.
Вскоре я был связан с помощью толстых  веревок  крепче,  чем  когда-либо  на
сцене или в жизни. Поначалу я  сопротивлялся,  но  быстро  понял,  что  один
человек не может одержать верх над двадцатью крепкими  варварами.  Мои  руки
были связаны за спиной,  колени  максимально  согнуты,  запястья  и  лодыжки
крепко привязаны друг к другу. В рот мне засунули  огромный  кляп,  а  глаза
завязали повязкой. Потом, когда арабы несли  меня  на  плечах,  спускаясь  с
пирамиды, я услышал  саркастический  голос  моего  гида,  имевшего  наглость
насмехаться надо мной. Он заверил, что  мои  магические  способности  вскоре
будут проверены, и, возможно, у меня  исчезнет  та  уверенность,  которую  я
приобрел за время проведения своих  сеансов  в  Америке  и  Европе.  Египет,
напомнил  он  мне,  очень  древний.  Он  наполнен  тайными  силами,  которые
сегодняшние эксперты не могут себе даже представить.
   На какое расстояние и в каком направлении меня отнесли? Я не  могу  этого
сказать, ибо был не в состоянии делать точные расчеты.  Знаю  лишь,  что  не
слишком далеко, поскольку мои тюремщики ни разу не ускорили шаг и несли меня
недолго.
   Я вздрагиваю каждый раз, когда думаю о Гизе и плато. Но в  тот  момент  у
меня  были  другие  причины  чувствовать  себя  угнетенным.  Мои  похитители
поставили меня на песок, обвязали вокруг груди веревкой, протянули несколько
метров по земле до некоего подобия колодца и достаточно грубо столкнули меня
туда. Через некоторое время, показавшееся мне веками, я ударился о  неровную
каменную стену в узком проходе, который принял  за  одно  из  многочисленных
погребений на плато. Мне казалось, я спускаюсь на огромную, почти немыслимую
глубину. Ужас мой усиливался с каждой секундой. Спуск среди  скал  мог  быть
долгим, а веревка достаточно длинной, чтобы позволить мне болтаться здесь, в
недрах земли.
   Я знаю, что когда человек находится в ненормальных  условиях,  восприятие
им времени может стать  ошибочным,  но  все  же  уверен,  что  запомнил  все
происшедшее и не перешел границы жестокой реальности, в  которой  находился.
Мой  страх  возрастал  пропорционально   скорости   спуска.   Арабы   быстро
разматывали веревку, и я жестоко оцарапался о грубые стены  колодца.  Одежда
превратилась в лохмотья, тело обильно кровоточило. Вдруг мои ноздри  ощутили
проникающий запах сырости и гниения, не похожий ни на  какие  другие.  Затем
что-то ужасное произошло с моим сознанием. Моя душа была охвачена  кошмаром,
действительность стала  апокалиптической  и  сатанинской  -  в  один  миг  я
болезненно погружался в узкий колодец, который  рвал  меня  миллионом  своих
зубов, а в другой - парил на  крыльях  летучей  мыши  в  пучине  ада.  Я  то
головокружительно взлетал на безграничную вершину холодного эфира, то, теряя
дыхание, погружался  в  тошнотворные  глубины.  Я  воздавал  хвалу  Господу,
ввергнувшему в небытие фурий моего сознания,  которые  разрывали  мой  мозг,
подобно  жутким  гарпиям.  Эта  короткая  отсрочка  дала  мне  физическую  и
моральную силу перенести те жуткие испытания, которые меня ожидали.

***

   Мало-помалу я пришел в себя после нескончаемого спуска. Этот процесс  был
бесконечно болезненным и окрашен фантастическими сновидениями, в  которые  я
время от времени  впадал,  оставаясь  по-прежнему  связанным.  Природа  этих
кошмаров была очевидна, но воспоминания о них почти сразу  же  стирались  из
памяти: Я вынужден был мобилизовать остатки своего сознания, чтобы объясни",
ужасные моменты, реальные и вымышленные. Мне  казалось,  что  меня  схватила
огромная желтая лапа, волосатая, с пятью когтями, вынырнувшая из-под  земли,
чтобы удержать меня и раздавить.  Когда  я  прекращал  думать  о  лапе,  мне
казалось, будто это был сам Египет. Я то видел события предыдущих недель, то
чувствовал себя  тонко  и  коварно  вовлеченным  в  адские  колдовские  сети
древнего Нила разумом, который уже был в Египте до появления здесь  человека
и останется после того, как он исчезнет.
   Я почувствовал дикий ужас египетской античности и  раскрыл  жуткий  союз,
который она установила вечность назад с  могилами  и  храмами  мертвецов.  Я
видел  призрачные  процессии  жрецов  с  бычьими,   соколиными,   кошачьими,
ибисовыми головами, идущие нескончаемой вереницей в подземных  лабиринтах  и
гигантских  пропилеях,  в  сравнении  с  которыми  человек  не  более,   чем
насекомое,  и  дарящие  бесконечные  жертвоприношения   неописуемым   богам.
Каменные колоссы шагали в бесконечной ночи и вели за собой орды ухмыляющихся
сфинксов до берегов темных рек со стоячей водой. И за  всем  этим  я  ощущал
невыразимое недоброжелательство примитивной некромантии, черной и  аморфной,
жадно ищущей меня ощупью в темноте, чтобы подавить  во  мне  разум,  который
осмелился ей противостоять.  В  моем  спящем  мозгу  сформировалась  картина
ненависти  и  зловещего  преследования.  Я  ощутил   черную   душу   Египта,
указывающего на меня и зовущего меня неслышным шепотом в  древние  катакомбы
фараонов. Затем неясные образы стали  принимать  человеческие  облики,  и  я
увидел моего  гида  Абдула  Рейса  в  королевской  тунике  с  отвратительной
ухмылкой Сфинкса и понял, что его черты были чертами лица Хефрена  Великого.
Я смотрел на худую и холодную руку Хефрена, руку,  которую  я  уже  видел  у
диоритовой статуи в Каирском музее. Я удивился и  чуть  не  закричал,  узнав
руку Абдула Рейса. Эта рука! Это объятие и холод саркофага! Смертельный  лед
древнего Египта, Египта кладбищ и ночей... Эта желтая лапа... Странный шепот
по поводу Хефрена.
   В этот момент я начал  пробуждаться  или  по  крайней  мере  выходить  из
коматозного состояния, в  котором  находился.  Я  вспомнил  бой  на  вершине
пирамиды, предательство бедуинов, их нападение, мой ужасный спуск  на  конце
веревки в скалистые бездонные глубины, мое бессмысленное, головокружительное
погружение в ледяное пространство с затхлым запахом гниения. Я  почувствовал
себя лежащим на сыром каменном полу, веревки глубоко  впились  в  мое  тело.
Было холодно, и мне показалось, что надо мной дует  легкий  ветер.  Ушибы  и
порезы об острые края стенок колодца заставляли  меня  жестоко  страдать,  а
ветерок  еще  больше  усиливал  боль.  Малейшее  движение   доставляло   мне
невыносимые муки. Повернувшись, я почувствовал, что веревка, на которой меня
спустили, оставалась натянутой. У меня не было ни малейшего представления  о
глубине, на которой я находился. Я знал, что темнота, окружавшая меня,  была
кромешной или почти таковой, ведь  ни  единый  луч  света  не  проникал  под
подвязку, закрывающую мне глаза. Казалось,  будто  я  стою  среди  огромного
пространства, вероятно в подземной часовне Хефрена Старого, в храме Сфинкса.
А может это был внутренний коридор, который гиды не показали  мне  во  время
утреннего посещения, и откуда я мог бы  легко  выбраться,  если  бы  удалось
найти дорогу к заколоченному входу. Это было бы трудной задачей, но  все  же
не труднее тех, что я уже решал.
   На первом этапе следовало освободиться от связывавших меня пут, повязки и
кляпа. Я знал, что это была посильная работа, ведь знатоки  более  искусные,
нежели  арабы,  пытавшиеся  связать  мои  руки  и  ноги  самыми   различными
способами, ни разу не смогли поставить меня в тупик - знания и  опыт  всегда
выручали. Затем мне в голову пришла мысль,  что  арабы  могут  дожидаться  у
входа,  чтобы  наброситься  на  меня,  если  заметят  мою  удачную   попытку
выпутаться из веревки. Естественно, все это  могло  быть  при  условии,  что
местом моего заключения является храм Сфинкса Хефрена. Отверстие  в  потолке
не должно в этом случае находиться далеко от входа. Правда, во  время  моего
дневного визита я не видел никакого отверстия, но знал, что среди песков его
можно было просто не заметить.
   Размышляя над все этим, лежа обессиленный и связанный на каменном полу, я
почти забыл весь ужас моего спуска и шок, ставший причиной комы,  в  которой
недавно находился. У меня была лишь одна мысль - перехитрить арабов. Итак, я
решил избавиться от пут как можно быстрее, стараясь не дергать  за  веревку,
что сразу же выдало бы мои усилия. Но  принять  такое  решение  было  проще,
нежели его выполнить. Несколько предварительных попыток  показали  мне,  что
сделать это  без  определенных  резких  движений  невозможно.  Мои  действия
привлекли внимание бедуинов, и я почувствовал, как  моток  веревки  упал  на
меня. Очевидно, они  заметили  мою  попытку  освободиться  и  уронили  конец
веревки, спеша, возможно,  к  вероятному  входу  в  храм,  чтобы  там  подло
подстеречь меня.  Но  вскоре  эта  мысль  исчезла,  и  чувство  первобытного
сверхъестественного страха охватило меня,  нарастая  по  мере  того,  как  я
вырабатывал свой план.
   Я уже сказал, что веревка обрушилась на меня. Теперь  же  она  продолжала
скапливаться непонятным образом. Пеньковая лавина наполовину  погребла  меня
под собой. Вскоре я был полностью завален и начал задыхаться, а веревка  все
продолжала падать.  Мое  сознание  вновь  помутилось,  я  тщетно  попробовал
сопротивляться.  Ни  мои  мучения,  выходившие   за   пределы   человеческих
возможностей, ни жизнь и дыхание, медленно  покидающее  меня,  не  тревожили
меня так, как желание понять, что же означала эта  сверхъестественная  длина
веревки.  Я  находился,  конечно  же,  на  огромной   глубине.   Безоружный,
измученный я лежал в безымянном подземелье  в  центре  планеты.  Вторично  я
погрузился в милосердное забвение. Когда я говорю "забвение", это  вовсе  не
означает отсутствие снов.  Напротив,  страшные  видения  преследовали  меня.
Господи! Если бы я только не читал столько вещей по  египтологии  до  своего
приезда в эту страну, источник тайны и страха!
   Второй  приступ  забытья  снова  наполнил  мой  спящий  мозг   ужасающими
секретами древней страны. Случайно ли, но мои мысли вертелись вокруг древних
понятий мертвых, их пребываний в душе и  теле  по  ту  сторону  таинственных
могил, казавшихся скорее домами, нежели местами для  погребения.  Во  сне  я
вспомнил особенно сложное сооружение египетских гробниц и  те  исключительно
странные доктрины, которые оказывали главное влияние на их конструкцию. Лишь
смерть и души умерших царили в этих храмах.
   Египтяне  верили  в   воскресение   тела   и   с   особой   тщательностью
бальзамировали его, сохраняя  жизненно  необходимые  человеческие  органы  в
герметично  закрытых  глиняных  горшках.  Они  равно  верили  в  два  других
элемента: душу, которая после суда  Осириса  селилась  в  стране  Элусов,  и
темную и зловещую Ка или основу жизни, блуждающую во  внутреннем  и  внешнем
мире и  требующую  время  от  времени  доступа  к  хранящимся  телам,  чтобы
потреблять еду, принесенную жрецами и родственниками в погребальную часовню,
и иногда - как об  этом  говорили  шепотом  -  чтобы  уносить  тела  или  их
деревянные копии, похороненные здесь же, для исполнения опасных  и  особенно
отталкивающих обрядов.  В  течение  тысячелетий  эти  тела  хранились  здесь
великолепно скрытые, с  остекленевшими  глазами,  смотрящими  в  потолок,  в
ожидании дня, когда Осирису угодно  будет  соединить  вместе  Ка  и  душу  и
проводить несгибаемые легионы мертвецов из поземного царства сна.  Это  было
бы славное воскрешение, но души не были избраны, а все могилы были поруганы.
Все это  могло  вызвать  страшные  аномалии.  Даже  сегодня  арабы  тихонько
говорили о  неосвященных  собраниях  и  непристойных  культах  в  потерянных
безднах, которые могут посещать лишь бездушные мумии, да невидимая  крылатая
Ка.
   Наиболее леденящие душу легенды являются и  самыми  извращенными.  В  них
речь идет о мумиях, в которых искусственно соединили туловище и человеческие
члены с головами животных на манер древних божеств. Во все эпохи  египетской
истории священные животные бальзамировались таким образом, чтобы быки, коты,
ибисы, мудрые крокодилы могли однажды возвратиться в полной славе. Но лишь в
период упадка, когда у них не было прав и преимуществ Ка, египтяне соединяли
в одном существе  человека  и  животного.  О  том,  что  произошло  с  этими
составными мумиями не говорят, во всяком случае, публично, но  верно  и  то,
что ни одному египтологу не удалось еще их найти. Слухи,  пущенные  арабами,
невероятны и не могут серьезно приниматься во внимание.  Они  говорят  даже,
будто старый Хефрен - Сфинкс второй пирамиды и открытого  храма  -  живет  в
глубинах земли, взяв себе в жены Нитокрис, царицу-вампира, и  царствует  над
мумиями.
   Итак, мои сны были о  Хефрене,  его  супруге  и  армии  странных  мертвых
гибридов. Поэтому я рад, что точное содержание виденного мною не сохранилось
полностью. Мое самое страшное видение было связано  с  вопросом,  который  я
задавал себе предыдущим днем, глядя на загадочную скульптуру  в  пустыне.  Я
спрашивал себя, в какой неведомой  глубине  возвышающийся  в  стороне  храм,
должен быть тайно связан с ней. Этот вопрос и простой и неуместный,  обретал
в моем сне значительность, придавшую  ему  характер  неистового  и  бешеного
наваждения. Какую ненормальную и отталкивающую аномалию  представлял  Сфинкс
вначале?
   Мое второе пробуждение, если его можно было так  назвать,  ознаменовалось
глубоким страхом. К тому же моя жизнь была наполнена  приключениями  больше,
нежели существование всех смертных. Вы помните, что я потерял  сознание  под
лавиной  веревки,  длина  которой  указывала  на  ужасающую  глубину   моего
погружения. Сейчас, придя в себя, я не  чувствовал  больше  веса  давящей  и
опутавшей меня веревки, но сознавал, что остаюсь слепым и с кляпом  во  рту.
Кто-то полностью убрал мотки пеньки, под  которыми  я  задыхался.  Понимание
этого пришло ко мне постепенно, и я  подумал,  что  мог  бы  снова  потерять
сознание, если бы к этому моменту не достиг того  эмоционального  изнурения,
когда страх стал мне безразличен. Я был один... Но с кем?
   Прежде чем  я  снова  начал  мучить  себя  вопросами  и  заново  пытаться
освободиться, мне стало очевидным  и  другое.  Боль,  которую  я  испытывал,
буквально раздирала мне руки и ноги, и у меня создалось впечатление, будто я
покрыт большим количеством засохшей крови, чем потерял. Моя грудь, казалось,
была покрыта сотней ран, как если бы  огромный  жестокий  ибис  долбил  меня
своим клювом. Несомненно, что сила, убравшая веревку, была враждебной. Начав
наносить мне раны, она должна была почему-то  остановиться.  И  все  же  мои
ощущения были полностью противоположны тем, которые  следовало  бы  ожидать:
вместо того,  чтобы  окончательно  потерять  надежду,  я  почувствовал  себя
готовым к действию. Сейчас я был уверен, что силы зла  принимают  физический
облик, и бесстрашный человек может сражаться с ними на равных.
   Ободренный этой мыслью, я начал стаскивать веревки, используя  для  этого
сноровку, которую так часто демонстрировал в свете юпитеров под аплодисменты
толпы. Тонкие нюансы этого процесса начали возвращаться ко мне.  Я  подумал,
что весь этот ужас был просто галлюцинацией и что  никогда  не  существовало
страшного отверстия, этой бездонной пропасти и нескончаемой пеньки. И все же
был ли я действительно в храме Хефрена перед Сфинксом, и не проникли ли сюда
тайком арабы, чтобы мучать меня, лежащего без защиты?  Если  бы  только  мне
удалось подняться, освободиться от терзавших меня пут и кляпа!  С  открытыми
глазами, улавливающими малейший свет, я бы с радостью сразился с вероломными
врагами. Не могу точно сказать,  сколько  времени  мне  понадобилось,  чтобы
сбросить с себя веревку, возможно, больше, чем по моим представлениям,  ведь
я был ранен и обессилен.  Окончательно  освободившись  и  вдохнув,  наконец,
полной грудью ледяной, сырой и затхлый воздух, я почувствовал,  что  слишком
изнурен, чтобы действовать немедленно. Я остался  лежать,  пытаясь  вытянуть
мое скрюченное,  окаменевшее  тело,  и  напрягал  зрение,  стремясь  немного
сориентироваться. Мало-помалу силы и гибкость вернулись  ко  мне,  но  глаза
по-прежнему ничего не могли различить. Стоя на коленях,  я  тщетно  ощупывал
землю и озирался вокруг себя, но встречал лишь темноту, столь  же  глубокую,
как если бы повязка все еще оставалась у меня на глазах. Я пошевелил ногами,
покрытыми засохшей кровью под лохмотьями  брюк,  и  почувствовал,  что  могу
идти, но был в нерешительности относительно направления поисков - я  не  мог
двигаться наугад и подвергать себя риску  удалиться  от  отверстия,  которое
искал. Вот почему я попробовал определить, откуда шел холодный  и  зловонный
воздух, и предположив, что место, откуда он исходил, было возможным входом в
эту пропасть, стал продвигаться в этом направлении. В этот вечер у меня  был
с собой коробок спичек и даже электрическая лампа,  но  конечно  же,  сейчас
карманы моей порванной одежды были пусты.
   Я осторожно шел  в  темноте  до  тех  пор,  пока  не  различил  ощутимое,
отвратительное испарение, идущее из некоторой дыры, подобно дыму из  кувшина
джина в восточной сказке.  Восток...  Египет...  Действительно,  эта  черная
колыбель цивилизации всегда была источником страшных и невероятных чудес.
   Чем больше я размышлял о природе подземного ветра, тем сильнее росло  мое
беспокойство, ведь я искал его источник, а теперь  с  очевидностью  заметил,
что это зловонное  испарение  не  имеет  ничего  общего  с  чистым  воздухом
Ливийской пустыни. Ну что же значит я шел в неверном направлении.
   После секундного колебания я решил не возвращаться назад. Если я  удалюсь
от потока воздуха, то не смогу больше ориентироваться здесь,  ведь  каменный
пол не имел четкого рельефа. Если же я буду двигаться по  направлению  этого
странного потока, то  без  сомнения  доберусь  до  какого-нибудь  отверстия,
откуда может быть, обогнув стены,  смогу  дойти  до  противоположного  конца
гигантской пещеры, в которой невозможно ориентироваться. Я отлично  понимал,
что могу потерпеть неудачу. Мне  казалось,  что  я  нахожусь  в  неизвестной
туристам части храма Хефрена, о которой археологи  также  ничего  не  знают.
Лишь подлым арабам, захватившим меня, было известно о ее существовании. Но в
таком случае существовал ли выход к другим частям храма и далее, к  свободе?
Какие доказательства были  у  меня,  что  это  действительно  был  храм?  На
несколько секунд самые сумасшедшие мысли ворвались в мою голову, и я подумал
о живом смешении ощущений, моем спуске, веревке, моих ранах и снах. Было  ли
это концом  моего  существования,  последним  мгновением  жизни?  Я  не  мог
ответить на эти вопросы, но продолжал задавать их  себе  до  тех  пор,  пока
судьба в третий раз не погрузила меня в забвение.
   На этот раз снов не было,  так  как  шок  был  внезапным,  и  у  меня  не
оставалось времени для размышлений. Неожиданно споткнувшись  о  ступеньку  в
месте, где поток отвратительного воздуха стал особенно  сильным,  я  упал  и
ударился головой. Эта ступенька была началом огромной  каменной  лестницы  в
бездне страха.
   Тем,  что  я  выжил,  я  обязан  чудесному  сопротивлению   человеческого
организма. Часто, когда я опять вспоминаю  об  этой  ночи,  случившиеся  три
обморока кажутся  мне  немного  комичными,  напоминающими  мелодраматические
ситуации кинофильмов той эпохи. Возможно  эти  три  события  моих  подземных
перипетий были ничем иным, как непрерывной  цепочкой  мыслей  начавшейся  во
время моего спуска в пропасть  и  прекратившейся  лишь  после  того,  как  я
вздохнул успокаивающий свежий ветер свободы, лежа на песке Гизы, у  подножия
огромного Сфинкса. Я предпочел поверить в это последнее объяснение и был рад
сообщить  полиции,  что  барьер,  закрывающий  храм  Хефрена,  найден   мною
поврежденным и что существует большое  отверстие  на  поверхности  плато.  Я
также удовольствовался заявлением врачей о том, что причиной моих  ран  были
похищение, моя борьба за освобождение и испытания, которые я перенес.  Очень
успокоительный диагноз. И все-таки я  знаю,  что  со  мной  произошло  нечто
трудно объяснимое. Это необычное падение оставило во мне слишком живой след,
чтобы можно было отрицать его, и странно, что никому затем не удалось  найти
человека,  похожего  по  описанию  на  Абдула  Рейса  Эль-Дрогмэна,  гида  с
загробным голосом и улыбкой фараона Хефрена.
   Однако я  отвлекся  от  своего  повествования,  тщетно  надеясь  избежать
изложения финального эпизода, события, бывшего без сомнения,  галлюцинацией.
Но я собирался рассказать о нем и выполню свое обещание.
   Придя в себя после падения с лестницы, я ощутил вокруг такую же  темноту,
как и раньше. Тошнотворный запах стал удушающим, но мне почти удалось к нему
привыкнуть и стойко переносить его. Ничего не видя, я  пополз  туда,  откуда
исходило  зловоние.  Мои  окровавленные  руки  шлепали  по  огромным  плитам
гигантской мостовой. Головой  я  наткнулся  на  что-то  твердое  и,  ощупав,
сообразил, что это подножие колонны невероятной высоты. Ее поверхность  была
покрыта  гигантскими  иероглифами,  которые  мои  пальцы  легко  распознали.
Продолжая ползти, я обнаружил и другие огромные колонны.

***

   Внезапно мое внимание привлекло нечто, что уловил мой слух, хотя я еще  и
не полностью пришел в себя: из глубины земли шли четкие и  ритмичные  звуки,
не похожие ни на что, слышанное мною ранее. Интуитивно я чувствовал, что они
очень древние.  Их  производила  группа  инструментов,  которые  мои  знания
египтологии позволили мне распознать: флейта, самбук, систра, барабан.  Ритм
этой музыки вызвал у меня чувство страха, более сильного, нежели ужас  всего
мира, ужас, порождавший во мне жалость к нашей планете. Звук  усиливался  и,
казалось, приближался. Я  молил  всех  богов  Вселенной  помочь  мне  больше
никогда  его  не  услышать.  Я  уже  различал  шарканье  многочисленных  ног
движущихся существ. Ужасным было то, что эта поступь не походила ни  на  что
другое. Чтобы идти столь четко, шаг в  шаг,  эти  монстры,  появляющиеся  из
глубин   земли,   должны   были   тренироваться   тысячи   лет.   Хромающие,
позвякивающие, подвывающие, они заставили меня дрожать от  страха.  Я  молил
бога избавить мою память от арабских легенд: бездушные  мумии..,  встречи  с
блуждающей Ка.., труппы-гибриды под предводительством  царя  Хефрена  и  его
супруги-вампира Нитокрис...
   Шаги приближались - да убережет меня небо от звука этих ног, лап, сабо  и
каблуков - и звучали очень отчетливо на огромных плитах. Вспышка сверкнула в
смрадной темноте, и  я  спрятался  за  массивной  колонной,  чтобы  хоть  на
мгновенье не видеть приближающегося ко мне шествия,  этих  ног,  несущих  на
себе жутких монстров. Вспышки множились, а ритм шагов становился оглушающим.
В дрожащем оранжевом свете проходила церемония, внушавшая столько  уважения,
что я - и это удивительно - забыл свой страх и отвращение. Основания колонн,
столь гигантских, что Эйфелева башня казалась крошечной по сравнению с ними,
были покрыты иероглифами, высеченными  демонической  рукой  в  пещерах,  где
дневной свет оставался лишь далеким и немыслимым воспоминанием. Я не смотрел
на идущих монстров. Я принял это отчаянное решение, слыша хруст их  суставов
и  шумное  вдыхание  азотистого  воздуха,  и  рад  был  ,  что  они  еще  не
разговаривали. Но боже мой! Какие немыслимые тени отбрасывали их  фонари  на
поверхность гигантских колонн!
   У гиппопотамов не должно быть человеческих рук,  и  они  не  могут  нести
фонари... У людей не должно быть крокодильих  голов!  Я  пробовал  отвернуть
голову, но тени, шум, вонь царили везде. Потом я вспомнил,  как  в  детстве,
будучи мальчиком, чтобы не испугаться кошмара, повторял про себя! "Это сон".
Но сейчас подобный способ был бесполезным. Мне оставалось лишь закрыть глаза
и молиться. Я спрашивал себя, выберусь ли когда-нибудь отсюда,  и  время  от
времени открывал глаза, пытаясь разглядеть что-нибудь  еще,  кроме  огромных
колонн и  жутких  теней.  Свет  фонарей,  которых  становилось  все  больше,
усиливался, и если бы только это место не было столь открытым, я не замедлил
бы двинуться по своему ориентиру. Но мне пришлось снова закрыть  глаза,  так
как я отдавал себе отчет  в  количестве  собравшихся  здесь  существ  и  еще
потому, что заметил безногое создание, торжественно  продвигающееся  вперед.
Урчание трупов, шепот  мертвецов  заполняли  атмосферу,  отравленную  парами
нефти и битума.
   Перед моими полуоткрытыми глазами смутно предстала сцена, которое ни одно
человеческое существо не могло бы себе вообразить, чтобы не умереть затем от
страха. Существа церемониально шли в направлении потока воздуха, и  свет  их
фонарей освещал склоненные головы тех, у кого они были. Толпа пала ниц перед
зияющей огромной дырой. С боков, под прямым углом к ней тянулись  гигантские
лестницы. Без сомнения, я упал с одной из них. Размеры дыры или  входа  были
пропорциональны колоннам  и  обычный  дом  легко  мог  пройти  сквозь  него.
Существа  бросали  к  этой  широкой  двери  какие-то   предметы,   очевидно,
жертвоприношения и дары. Хефрен был их царем, Хефрен, украшенный золотом,  с
сардонической  улыбкой.  Или  то  был  Абдул  Рейс,  монотонно   гнусавивший
заклинания? С  боку  от  него  на  коленях  стояла  красавица  Нитокрис;  на
несколько мгновений мне удалось увидеть ее профиль, и я заметил, что  правая
часть ее лица была объедена крысами  или  вампирами.  По  размаху  культа  я
предположил, что божество, скрывающееся там, в глубине,  должно  быть  очень
могущественным. Был ли это  Осирис,  Изис,  Хорус,  Амубис,  или  какой-либо
неизвестный бог? Существует легенда, согласно которой  алтари  и  гигантские
монументы воздвигались в  Небытии  еще  до  того,  как  стали  почитать  уже
признанных богов. Глядя на совершающих  замогильный  культ  существа,  я  не
переставал думать о бегстве. Место, где я прятался, скрывал густой  мрак.  В
то время, пока эта кошмарная толпа билась в  экстазе,  мне  необходимо  было
проскользнуть к одной из лестниц. Доверившись судьбе  и  своей  сноровке,  я
попробовал это сделать. Я абсолютно не знал, куда попаду, но находил все  же
смешным свое желание вырваться  из  того,  что  считал  сном.  Был  ли  я  в
затерянном царстве храма Хефрена,  месте,  которое  веками  называли  храмом
Сфинкса? Но я решил не строить предположений, а выбраться на  свободу,  если
мои ум и тело позволят мне сделать это. Ползком я начал пробираться к  левой
лестнице,  считая  ее  более  достижимой.   Невозможно   описать   ощущения,
испытанные мной на этом пути, их можно лишь вообразить,  если  помнить,  что
мне необходимо было постоянно следить за светом фонарей. Меня не должны были
застать врасплох. Нижняя часть лестницы, как я уже говорил,  была  погружена
во мрак, а сама она головокружительно поднималась над гигантским  входом.  Я
уже достаточно удалился от сверкающей орды монстров, чей спектакль, несмотря
на разделявшее нас расстояние, заставлял кровь стыть в моих жилах.  Наконец,
я достиг ступеней и начал подниматься  по  огромной,  сложенной  из  больших
порфировых блоков лестнице, стараясь держаться  как  можно  ближе  к  стене.
Монстры  были  слишком  заняты  своей  литургией,  чтобы  обратить  на  меня
внимание. Страх быть увиденным и боль, которая с новой силой  терзала  меня,
были моими единственными ощущениями во время  этого  тяжелого  незабываемого
подъема. Во мне жило желание, добравшись  до  вершины  лестницы,  продолжать
карабкаться по любым ступенькам, которые, возможно, попадутся мне на пути. Я
даже не хотел  останавливаться,  чтобы  взглянуть  последний  раз  на  этих,
стоящих на коленях в тридцати метрах от меня мерзостных существ. Но внезапно
булькающая речь стала оглушающей, и я,  почти  достигший  вершины  лестницы,
вынужден был оглянуться, чтобы внимательно вглядеться в происходящее внизу.
   Монстры приветствовали нечто, появившееся  из  огромной  зловонной  дыры,
чтобы забрать адские дары, брошенные лично для него. Оно представляло  собой
тяжелое, желтоватое, волосатое  чудовище,  трясущееся,  словно  неврастеник.
Размером с гиппопотама, это существо имело довольно странную форму.  У  него
не было шеи, и пять голов торчали над огромным цилиндрическим телом.  Первая
и последняя из них были маленькими, вторая - средней, а третья  и  четвертая
казались самыми большими. Из голов торчали необычные щупальца, которые жадно
захватывали огромное количество лежащей на  земле  пищи.  Время  от  времени
огромный монстр  делал  скачок  и  скрывался  в  своей  пещере.  Его  способ
передвижения был столь необычен и необъясним, что я смотрел на него почти  с
восхищением, желая еще и еще раз увидеть его перемещение по  простирающемуся
подо мной пространству. Когда он опять вышел из норы,  я  развернулся  и  со
всей скоростью, на которую только был способен, помчался по лестнице,  почти
на замечая ступеней.
   Должно быть все это было лишь сном, в противном случае рассвет не  застал
бы меня лежащим на песке  Гизы,  у  подножия  огромной,  освещаемой  первыми
лучами  солнца  фигуры  ухмыляющегося  Сфинкса.  Огромный  Сфинкс!  Господи!
Вопрос, вставший передо мной предыдущим утром...  Какую  странную  и  жуткую
аномалию должен был представлять Сфинкс на самом деле?  Будь  проклято  все,
что я видел, было ли это сном  или  явью,  все  что  вселило  в  меня  ужас,
подобного которому я никогда не испытывал: неизвестное  божество  мертвецов,
наслаждавшееся гнусными подношениями бездушных существ, которых трудно  себе
даже представить нормальному  человеку.  Пятитоловый  монстр...  Пятиголовый
монстр, огромный как гиппопотам...
   Но я выжил и знаю, что это только лишь сон.



УЛИЦА

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Одни утверждают, что предметы и вещи  имеют  душу,  другие  категорически
отрицают это. Что касается меня, то я не знаю, что  сказать;  но  мне  очень
хочется поведать гам об Улице, на которой жили сильные и отважные люди. В их
жилах текла такая же кровь, как и у нас  с  вами;  они  прибыли  с  островов
Бениты, расположенных на другом берегу моря. В самом начала  Улица  была  не
улицей, а просто тропинкой, по которой  бегали  взад  и  вперед  расторопные
носильщики воды, - от колодца, находившегося в лесу, к домикам на берегу. Но
по мере того как поселок разрастался, на северной стороне  Улицы  появлялись
новые переселенцы, возводившие дома из кругляка,  защищая  их  каменной  или
кирпичной  кладкой  для  предохранения  от  огненных  стрел  индейцев.   Еще
несколько лет спустя эмигранты стали строить дома и на южной стороне Улицы.
   В то время на Улице часто можно было встретить бравых и крепких мужчин  в
шапках конической формы, всегда вооруженных мушкетами,  а  также  их  жен  в
чепцах, ведущих за руку спокойных детей. Вечерами все расходились по  домам.
Каждый жил своим маленьким мирком. Люди собирались возле очага,  читали  или
вели неспешные разговоры. Говорили они о простых вещах, и это  придавало  им
храбрость и силу,  помогало  выживать  в  лесу,  возделывать  поля.  Дети  с
интересом слушали разговоры  взрослых.  Особенно  им  нравились  рассказы  о
доброй старой Англии, о которой они не могли ничего  вспомнить,  потому  что
никогда не видели этой страны.  Одно  время  переселенцы  вели  непримиримую
войну с индейцами.  Но  после  нескольких  лет  сражений  индейцы  перестали
совершать воинственные набеги на Улицу. Окончилась война, и все, кто жил  на
Улице, узнали, что такое процветание и  счастье.  Их  дети  жили  в  уюте  и
комфорте. Из родной и любимой Англии приезжали новые семьи переселенцев. Шло
время, вырастали дети пионеров и недавних  эмигрантов.  Незаметно  небольшой
поселок превратился в город. Хижины уступали место добротным большим  домам.
Их  строили  из  кирпича  и  дерева,  каменное   крыльцо   обычно   украшали
металлическими завитушками. По всему  было  видно,  что  рассчитаны  они  на
несколько поколений. Внутренняя отделка домов  тоже  отличалась  богатством:
лепные камины,  красивые  лестницы,  добротная  мебель,  а  также  фарфор  и
столовое серебро, привезенное еще из далекой матушки-Англии.  Теперь,  когда
на Улице выросло юное поколение, она выражала мечты и  чаяния  этих  молодых
людей. По мере того как молодые становились прекраснее и мужественнее, Улица
молодела и расцветала вместе с ними. Раньше здесь  царили  только  отвага  и
сила духа, теперь же у молодых появился интерес к науке, искусству, возникла
жажда знаний. В дома "проникли" музыка, живопись и литература. Молодые  люди
учились в университете,  воздвигнутом  на  севере  равнины.  Пыльные  дороги
заменили красивые мощеные улицы, по которым породистые кони тянули блестящие
экипажи.  На  кирпичных  тротуарах  здесь  сооружали  специальные  стойки  с
кольцами для лошадей. Мужчины носили шпаги и белые парики.  На  улице  росло
много деревьев: дубы, вязы, клены. Летом все благоухало  от  аромата  нежной
зелени, сладко щебетали птицы. Возле каждого дома  раскинулся  розовый  сад,
окруженный стенами, украшенный  солнечными  часами.  Прекрасные  аллеи  сада
окаймляли  зеленые  изгороди.  Вечерами   хозяева   выходили   туда,   чтобы
полюбоваться сверканием Луны и звезд, мерцанием влажных почек  на  деревьях.
Несмотря  на  войны  и  катастрофы,  потрясавшие   мир.   Улица   продолжала
процветать. Однажды все молодые люди одновременно покинули город,  а  многие
больше никогда не вернулись на родину. Это  случилось,  когда  старое  знамя
города заменили новым, звездно-полосатым.  Хотя  много  говорили  о  больших
изменениях, они едва коснулись Улицы. Жители города  остались  такими  же  и
были верны своим давним привычкам.
   По-прежнему на деревьях весело щебетали птицы. По-прежнему цвели  розовые
сады и лился свет мерцающих звезд и Луны. Правда, теперь уже  не  носили  ни
шпаг, ни белых париков. По мостовым больше не проезжали богатые  экипажи.  А
как теперь  непривычно  выглядели  жители  города:  с  коротко  остриженными
волосами, покрытыми бобровыми шапками! Теперь  все  мужчины  носили  трости.
Другой  шум  доносился  из-за  горизонта.  Он  походил  на  легкий  ветерок,
долетавший из-за реки, находящейся  в  миле  от  города.  Еще  позже  другие
неизвестные звуки и гул стали доноситься до города. Воздух уже не был  таким
чистым, как в  былые  времена,  но  обстановка  в  самом  городе  оставалась
прежней. Она почти не изменилась  и  после  того,  как  возле  домов  начали
прокладывать шоссе, рыть траншеи, укладывать  трубы,  кабель,  устанавливать
столбы.
   Для города наступили  мрачные  дни,  многие  жители  не  узнавали  его  и
воспринимали его по-новому. Некоторые старожилы покинули город. На смену  им
приехало много новых суетливых  людей,  с  неприятными  лицами,  хриплыми  и
скрипучими голосами. Но когда новое поколение новобранцев прошло  по  улицам
города, печатая шаг, жители Улицы снова ощутили гордость за  свой  город.  И
опять многие из  них  уже  никогда  не  вернулись  домой.  Новые  неудачи  и
несчастья обрушились на город. Теперь здесь не было ни  одного  деревца.  На
месте прекрасных розовых  садов  появились  уродливые  и  дешевые  строения,
тянувшиеся вдоль улиц. Но, несмотря на разрушения и  опустошения,  вызванные
временем, бурями, землетрясениями, старые домики  Улицы  выстояли,  ведь  их
строили для нескольких поколений. Теперь в городе появилось  много  людей  с
обветренными, злыми лицами, с грубыми чертами, с бегающим взглядом. Эти люди
говорили на неизвестном языке и рисовали непонятные знаки на покинутых домах
старожилов. Ручные тележки  заполнили  улицы;  отвратительный,  тошнотворный
запах установился по всему городу. Старый дух, царивший до этого  в  городе,
покинул его.
   В один из дней большое возбуждение охватило весь город. Революция и война
свирепствовали на другом берегу океана. Династия была низвергнута.  В  город
хлынула масса беженцев, и никто не знал ни их целей, ни  их  намерений.  Они
селились в покинутых домах, забывших, что такое трель птицы  и  запах  розы.
Вскоре город присоединился к матушке-Англии в своей титанической  борьбе  за
цивилизацию. Старое знамя над городом заменили на трехцветное. Но  теперь  в
городе парили только страх, ненависть и невежество. И снова  город  покидали
молодые люди, но происходило это уже не в  столь  торжественной  обстановке,
как  много  лет  назад.  Стройные  ряды  новобранцев,  одетые  в  коричневую
униформу, отправлялись в дальние страны. Они  ничего  уже  не  знали  ни  об
Улице, ни о славном "звездно-полосатом" знамени их предков.  Из  похода  они
вернулись с триумфом. Город  процветал.  Но  на  Улице  по-прежнему  правили
страх, ненависть и невежество. Многие приезжие из дальних стран жили в домах
старожилов,  и  молодые   люди,   вернувшиеся   из   триумфального   похода,
предпочитали жить в новых домах, однако среди  жителей  города  очень  редко
встречались люди чем-то похожие  на  тех,  кто  когда-то  в  давние  времена
населял Улицу и создавал ее незабываемую атмосферу. Они  напоминали  жителей
Улицы, и в то же время отличались от них беспокойным  нездоровым  блеском  в
глазах,  в  котором  смешивались  в  разных  пропорциях   зависть,   скрытое
честолюбие, желание мстить, жажда деятельности.
   Некоторые из этих молодых людей использовали и лозунги  и  предательство,
стремясь нанести роковой удар по Западу, чтобы захватить власть так, как это
делали  уголовники  в  тех  странах,  где   остались   их   корни.   Центром
конспиративной организации была Улица. В ее домах собирались люди, считавшие
себя "революционерами",  и  вели  страстные  и  бурные  споры  о  тактике  и
стратегии. Все с нетерпением ожидали того дня, когда  в  городе  "заговорят"
кровь, огонь и оружие. Полиция интересовалась этими сборищами, но  не  могла
предъявить серьезных  улик.  Ее  агенты  постоянно  кружили  возле  булочной
Петровича, возле Школы современной экономики Ривкина, возле Клуба социальных
кружков и кафе "Свобода". Именно здесь собиралось большинство агитаторов, но
они всегда разговаривали едва  уловимым  шепотом  и  всегда  на  иностранных
языках.
   Старые  дома,  построенные  для  многих  поколений,  с  розовыми  садами,
сверкающими под Луной, еще стояли на Улице,  но  уже  начинали  приходить  в
упадок. Знания и наука в лице старожилов еще бросала вызов  времени.  Иногда
сюда, на Улицу, забредал одинокий поэт или путешественник,  чтобы  взглянуть
на дома, пытаясь представить их былые, а теперь угасшие славу и величие.  Но
таких были единицы.
   Молва уверяла, что дома, расположенные на Улице, служат укрытием  большой
банды террористов, которые однажды могут подать сигнал к массовым убийствам,
чтобы разрушить Америку и уничтожить все славные и добрые традиции  Улицы  -
гордости города. Брошюры и листовки плавали в водосточных желобах. Они  были
напечатаны на разных языках и подстрекали жителей города к мятежу  и  бунту.
Они содержали призывы растоптать те законы, которыми гордились еще их отцы и
деды,  уничтожить  "душу"  старой  Америки,  все  то,  что   на   протяжении
четырнадцати  веков  символизировало   собой   Свободу,   Справедливость   и
Правосудие англосаксонской нации.
   Говорили   также   и   о   том,   что   тайно   избранные   представители
"революционеров"  являются  подстрекателями  и  вождями  мерзкой  и  грязной
революции. По одному их приказу тысячи "безмозглых животных" готовы выйти из
своих зловонных трущоб, чтобы сжигать, убивать,  грабить  всех  и  вся,  что
будет встречаться на их пути, до тех пор, пока окончательно не исчезнут даже
следы старого города. Такие слухи и предположения ходили по городу, обрастая
новыми жуткими подробностями, и все-таки многие добродетельные  горожане  не
верили в роковую дату 4 июля, на которую намекали газеты.  Несмотря  на  все
попытки полиции, не  удалось  найти  виновных.  Многочисленные  обыски  были
безрезультатными.  В  конце  концов  полиция  отказалась  выполнять  долг  и
оставила город на произвол судьбы.
   В грустном сне, в  который  погрузилась  Улица,  она  вновь  заглянула  в
далекие  времена,  когда  по  ней  чинно  прохаживались  горожане  в  шапках
конической формы со шпагами, шустрые разносчики воды бегали взад и вперед от
колодца, расположенного в лесу, к домикам на берегу реки.
   Но уже ничто не могло помешать свершиться катастрофе. Люди с обветренными
и злыми лицами ожидали своего часа.
   Улица спала тревожным сном, когда однажды глубокой ночью люди с  горящими
от ненависти и надежды на успех глазами собрались в  булочной  Петровича,  в
Школе современной экономики Ривкина, в кафе "Свобода",  в  Клубе  социальных
кружков. Странные приказания были переданы тайно по телеграфу.  Никто  точно
не знает, что произошло вскоре после этих событий, но Восток был  спасен  от
опасности.
   Полицейские так и не смогли разгадать цели заговорщиков, а многие из  них
будут помнить о той страшной ночи, когда им  пришлось  заняться  неожиданным
для себя делом. Логово анархистов производило жалкое впечатление -  стоявшие
вдоль Улицы дома разом рухнули, превратившись в груду  развалин.  Ничего  не
осталось, за исключением двух домиков  и  одной  кирпичной  стены.  Не  было
никого, кто бы выжил в этой катастрофе.
   Поэт и путешественник, бывшие там с толпой зевак, желавших посмотреть  на
место разыгравшейся трагедии, рассказывали страшные истории. Поэт утверждал,
что за несколько часов до рассвета он видел дивный пейзаж, едва различимый в
свете тусклых фонарей. В лунном сиянии стояли  прекрасные  дома  с  кленами,
дубами, вязами. Путешественник настаивал на том,  что  вместо  зловонного  и
жуткого запаха, который был обычным  для  этих  мест,  он  вдыхал  нежнейший
аромат цветущих розовых садов.
   Но разве можно доверять мечтам и рассказам путешественника-идеалиста !
   Некоторые считают, что предметы и места имеют душу, а  другие,  наоборот,
отрицают это. Что касается меня, я не знаю, что вам ответить, но  я  поведал
вам свой рассказ об Улице.



ФЕСТИВАЛЬ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Я находился далеко от своего дома и прелесть восточного  моря  околдовала
меня. В сумерках я слушал, как его волны разбиваются о прибрежные  скалы.  Я
знал, что море расположено с другой стороны  холма,  где  вербы  протягивают
свои узловатые ветви к небу и первым вечерним звездам. Предки позвали меня в
древний город, и вот я продолжаю свой путь по глубокому свежему  снегу,  иду
по дороге в сторону мерцающего среди ветвей деревьев Альдебарана.  Я  шел  к
древнему городу, которого я никогда не видел, но о котором часто мечтал.
   Наступал праздник  Юлетида,  который  сейчас  люди  называют  Рождеством,
сознавая в глубине своего сердца, что этот ритуал более древний чем  Вифлеем
и Вавилон, чем Мемфис и все человечество. Итак, был Юлетид,  и  я,  наконец,
очутился перед древним городом на берегу моря, в котором жили мои предки и в
котором они собирались на фестиваль в те времена, когда это было  запрещено.
И своим детям они завещали не забывать о фестивале один раз в  году:  память
об античных тайнах не должна  исчезнуть.  Мои  предки  были  представителями
древнего народа, который считался таковым  уже  в  период  колонизации  этой
страны триста лет назад. Странные скрытные люди пришли из  мест,  где  росли
опийные сады, благоухали орхидеи. Сейчас они разбрелись по свету,  совершают
таинственные ритуалы, понять смысл которых уже никто не может.
   Я единственный вернулся в старый город рыбаков, чтобы принять  участие  в
фестивале, как того требует обычай. Лишь бедные и одинокие обладают роскошью
помнить.
   С другой стороны холма я увидел  занесенный  снегом,  покрытый  изморозью
Кингспорт:  со   старыми   флюгерами,   колокольнями,   кровлями,   трубами,
набережными  и  небольшими  мостами,  вербами  и  кладбищами.   Нескончаемые
лабиринты крутых, узких, извилистых улиц, головокружительной высоты церковь,
которую  время  не  осмелилось  повредить,  нескончаемые   вереницы   домов,
нагроможденных и разбросанных на всех уровнях, словно игрушечные кубики.
   Время царит, раскинув седые крылья над белоснежными  вершинами,  крышами,
маленькими квадратными окнами, светящимися в ледяных сумерках.
   В стороне от дороги на вершине  холма,  продуваемого  ветром,  находилось
кладбище,  и  надгробные  камни   взметнулись   из   снега   вверх   подобно
разлагающимся ногтям конечностей гигантского трупа. Дорога  была  пустынной,
без единого человеческого следа на ней, и мне казалось, будто я слышу жуткий
скрип, подобный тому, что издает на ветру виселица. Четыре члена моей семьи,
обвиненные в колдовстве, были повешены в этом городе в 1612 году,  но  я  не
знал точно в каком месте. Извилистая дорога спускалась вниз по холму к морю.
Я напряг слух, пытаясь уловить в вечернем воздухе радостные голоса  деревни,
но ни единый звук не доносился оттуда. Тоща  я  сказал  себе,  что  у  этого
древнего пуританского народа, видимо, свои особые  рождественские  традиции,
и, может быть, люди молча молятся в углу у огня. Поэтому я больше не пытался
уловить эхо веселья.
   Я продолжил свой  путь,  миновав  плохо  освещенные  фермы  за  каменными
стенами, до того места, где под порывами  соленого  ветра  скрипели  вывески
маленьких магазинчиков и таверн,  где  дверные  молотки  тускло  мерцали  на
пустынных улицах. Когда-то я видел  карты  города  и  знал,  где  находилось
жилище моей семьи. Мне сказали,  что  меня  узнают,  и  что  я  всегда  буду
желанным гостем: ведь у легенды долгая память. Поэтому я  быстро  прошел  по
покрытым снегом каменным плитам Бок-стрит до Сиркл-курт, до перекрестка, где
Грин-лэйн встречается с Марк-хауз. Старые карты уверенно вели меня, и я  шел
без остановок. В Аркаме  мне  солгали,  сказав,  что  сюда  можно  добраться
троллейбусом, - над моей головой не тянулось ни одного провода.
   Я был счастлив, что решил идти пешком, так  как  вид  холма  и  покрытого
снегом городка казался мне великолепным, и сейчас мне не терпелось  поскорее
постучать в дверь жилища моих  предков,  в  седьмой  дом  по  левой  стороне
Грин-лэйн, трехэтажный особняк с остроконечной крышей,  построенный  еще  до
1650 года.
   Добравшись до него, я увидел,  что  внутри  горит  свет.  А  поглядев  на
ромбовидные стекла, заключил,  что  дом  мало  изменился  со  времени  своей
постройки. Верхняя его часть нависала над узкой  улочкой  и  почти  касалась
дома, стоящего напротив, и  поэтому  казалось,  что  находишься  в  тоннеле.
Тротуара не было, зато у многих домов входные двери высоко  поднимались  над
землей, и добраться до них можно было  лишь  по  лестнице  с  металлическими
перилами. Пейзаж был любопытным. Он нравился мне, хотя я чувствовал бы  себя
лучше, если бы на снегу были следы, на улицах - люди, а  на  окнах  не  было
задернутых штор.
   Постучав в дверь с помощью старинного  железного  молотка,  я  испугался.
Страх вошел в меня неожиданно и усиливался из-за странностей моего прошлого,
молчаливого вечера и зловещей тишины, царящей в этом старом городе. Когда на
мой стук ответили, страх полностью овладел мною, так как я не  слышал  шагов
за дверью перед тем, как она со скрипом отворилась.
   На пороге стоял старик в ночной рубашке и тапочках,  его  невыразительное
лицо меня немного успокоило. Старик знаками дал мне понять, что он немой. На
восковой табличке с помощью стилета он  нацарапал  выдержанное  в  старинном
стиле приглашение войти в дом.
   Он провел меня в слабоосвещенную свечами комнату,  меблированную  в  духе
XVII века. Тени прошлого царили здесь. В комнате находился огромный очаг,  у
которого сидела старая женщина в чепце, с шалью на плечах,  и  молча  пряла.
Здесь было очень сыро, и я удивился, почему до сих пор  не  зажигают  огонь.
Скамья с высокой спинкой стояла напротив окон с задернутыми шторами,  и  мне
показалось, что она  занята,  хотя  уверенности  в  этом  не  было.  Мне  не
понравилось все, что я увидел, и я опять испугался. Этот страх усилился  при
виде выражения лиц хозяев. Их глаза не двигались,  а  кожа  была  похожа  на
воск. Вскоре я решил, что это не лица, а искусно сделанные маски. Вялые руки
старика в перчатках написали несколько слов на табличке: мне нужно было  еще
немного подождать и меня отведут на место проведения фестиваля.  Указав  мне
на стул, стол и кипу книг, старик покинул комнату. Я присел  и  увидел,  что
среди покрытых плесенью  томов  были  "Merveilles  de  la  science"  старого
Мористера, жуткий "Saducismus Triumphatus" Джозефа Грэнвила,  опубликованный
в 1681 году, ужасная "Doemonolatreia" Ремигиуса,  изданная  в  1595  году  в
Лионе, а также чудовищный "Necronomicon", книга, которую я никогда не читал,
но о которой слышал страшные вещи. Никто не разговаривал со мной,  я  слышал
лишь завывание ветра  снаружи  и  шепот  старой  женщины,  склонившейся  над
прялкой. Она все пряла, пряла...
   Я нашел комнату, книги, зловещих и страшных людей,  но  так  как  древняя
традиция  моих  предков  обязывала   меня   принять   участие   в   странном
праздновании, я решил дождаться дальнейших событий. Я  попробовал  читать  и
вскоре был поглощен тем, что содержалось в проклятой  книге  "Necronomicon".
Мне открылись мысли и легенды, слишком ужасные для здравого ума.  Вдруг  мне
показалось, будто в комнате закрылось окно, как если бы до  этого  оно  было
незаметно открыто. Перед этим я услышал какой-то звук, походивший  на  скрип
прялки. В это время  зазвонили  старинные  настенные  часы.  После  этого  я
потерял ощущение, будто кто-то сидит на скамье и  продолжал  чтение  до  тех
пор, пока не возвратился старик. Он был обут  и  одет  в  широкий  старинный
костюм. Старик сел на скамью таким образом,  чтобы  я  не  мог  его  видеть.
Ожидание становилось слишком для меня тягостным, и  богохульственная  книга,
лежавшая передо мной, лишь усиливала напряжение. Когда пробило  одиннадцать,
старик поднялся, открыл необъятный резной  комод  и  извлек  две  накидки  с
капюшоном. Одну он одел сам, а другую протянул своей  супруге,  прекратившей
монотонную работу. Затем они вместе направились к  двери.  Женщина  хромала.
Захватив  "Necronomicon"  и  надвинув  капюшон  на  лицо  -  или   на   свою
непроницаемую маску, хозяин дома пригласил меня следовать за ним.

***

   Мы  вышли  в  безлунную  ночь,  на  извилистую  улицу  древнего   города.
Освещенные окна с задернутыми шторами гасли одно за другим, и созвездие  Пса
отбрасывало свой холодный свет на многочисленные закутанные в плащи силуэты,
которые выходили из домов и присоединялись к жуткой процессии. Она двигалась
по мрачным улицам, где стояли  полуразрушенные  дома.  Множество  качающихся
фонарей напоминали странное созвездие.
   Среди  этой  молчаливой  толпы  я  следовал  за  своими  немыми   гидами,
подталкиваемый почему-то мокрыми  локтями,  сдавленный  телами,  казавшимися
обрюзгшими. Но я не мог разглядеть ни одного лица  и  не  слышал  ни  одного
слова.
   Я заметил, что паломники направляются в центр города,  где  сходятся  все
улицы и где стоит большая белая церковь. Я уже видел ее в  темноте,  проходя
по дороге, и ее вид вызвал у меня  страх.  Причиною  этого  был  Альдебаран,
мерцавший в  небе  над  призрачной  колокольней.  С  одной  стороны  церкви,
стоявшей на открытом месте, были могилы, а с  другой  -  мощеный  сквер,  по
которому ветер гонял снежные хлопья, и выстроившиеся в линию старинные  дома
устрашающего вида.
   Сумасшедшие огни плясали на могилах, создавая какие-то жуткие образы, но,
что любопытно, они не давали тени. За  кладбищем  не  было  домов  и  я  мог
разглядеть вершину холма и мерцающие звезды  на  небе,  город  же  оставался
невидимым в темноте. Только фонарь один  раз  мелькнул  на  кривых  улочках,
осветив толпу, которая молча шла к церкви. Я подождал, пока все  исчезнут  в
проеме, включая и отставших. Старик потянул меня за рукав, и я решил  войти.
Переступив порог и проникнув в переполненный скорбный храм, я оглянулся  еще
раз, чтобы посмотреть, все ли собрались. А  фосфоресцирующий  свет  кладбища
отбрасывал мерцающие блики на каменные плиты на вершине холма.
   Меня охватила дрожь. Ветер намел еще немного снега на  плиты,  ведущие  к
входной двери, но бросив туда быстрый  взгляд,  я  не  обнаружил  ни  одного
человеческого следа. Даже моих следов там не было.
   Церковь еле освещалась фонарями, так как большая часть толпы уже покидала
ее, протянувшись длинной лентой между скамеек до двери, ведущей  в  склеп  и
зиявшей прямо напротив кафедры.  Толпа  бесшумно  исчезала  там.  Я  покорно
спустился по стертым ступенькам и очутился в душном  и  темном  склепе.  Вид
этой ночной извилистой  процессии,  добровольно  исчезающей  в  могиле,  был
поистине ужасен." Потом я заметил, что внутри могилы  находилось  отверстие,
через которое выходили люди. Мгновенье спустя мы  уже  спускались  по  плохо
отесанным ступеням каменной спиральной лестницы,  узкой,  сырой,  где  царил
особенно сильный запах. Лестница уходила далеко вглубь, в самые недра земли.
Это был ужасный спуск. В какой-то момент я заметил, что вид и форма  стен  и
ступеней изменились, как будто они были высечены из скалы. Но  что  удивляло
меня больше всего, так это то, что  эти  шаги  массы  людей  не  производили
никакого шума и не  возникало  эха.  После  утомительного  спуска  я  увидел
переходы  и  какие-то  норы  по  бокам,  неизвестно  откуда   тянувшиеся   и
сходившиеся в этом таинственном колодце. Их было очень много,  они  таили  в
себе непонятную угрозу,  а  сильный  запах  разложения  стал  вскоре  совсем
невыносимым. Я знал, что мы должны были миновать гору  и  находиться  теперь
под самим Кингспортом.
   Затем я увидел дрожащий свет,  испускаемый  бледным  фонарем,  и  услышал
тихое погребальное журчание пока еще не видимой воды. Я  снова  вздрогнул  -
события этой ночи измучили меня.
   Я начал уже сожалеть о  том,  что  мои  предки  пригласили  меня  принять
участие в этом примитивном ритуале. По мере того, как ступени расширялись, я
услышал и другой звук  -  слабую  плачущую  флейту,  -  тотчас  передо  мной
открылась безграничная картина подземного мира. Широкое  грязное  побережье,
поросшее огромными грибами, освещенное колонной, на вершине которой  плясали
языки зеленоватого пламени, омывала большая маслянистая река,  исходящая  из
непонятной ужасной бездны и впадающая в самый темный залив древнего  океана.
Задыхаясь, я созерцал гигантские грибы, пламенеющую  гниль  и  отвратительно
грязную воду; я видел, что закутанные в  накидки  люди  образовали  полукруг
перед  горящей  колонной.  Это  был  обряд  Юлетида,  более   древний,   чем
человечество, ритуал солнцестояния и приглашения весны после таяния  снегов,
ритуал огня, вечнозеленых деревьев, света и музыки. В этом подземном колодце
я  видел  их,  исполняющих  этот  обряд,  обожествляющих  пылающую  колонну,
бросающих  в  огонь   пригоршни   каких-то   растений,   придающих   пламени
хлорно-зеленый оттенок. Я увидел что-то аморфное, скрюченное  в  стороне  от
света, шумно дышащее  в  свою  флейту,  и  мне  показалось,  будто  я  слышу
приглушенное хлопанье крыльев в зловонной  темноте,  где  ничего  невозможно
было разобрать. Но что меня ужаснуло больше всего, так это горящая  колонна,
возвышающаяся из бездонной глубины, огонь которой  не  давал  никакой  тени.
Стекловидные камни вокруг нее были покрыты ядовитой окисью  меди.  Пламя  не
давало тепла, а источало лишь  вязкий  дух  смерти  и  разложения.  Человек,
приведший  меня  сюда,  сейчас  извивался  перед   этим   сверхъестественным
пламенем. Он делал церемониальные жесты в сторону полукруга людей, к которым
стоял лицом. Затем  он  почтительно  пал  ниц,  держа  над  головой  ужасный
"Necronomicon", который принес с собой. Я также опустился на землю, так  как
голос моих предков приказывал  мне  принять  участие  в  церемониале.  Затем
старик сделал знак еле видимому в темноте флейтисту, который сменил мелодию,
и начал исполнять другую, вызывавшую какой-то неожиданный страх.
   Потрясенный я рухнул на  покрытую  плесенью  землю,  пронзенный  каким-то
неземным  ужасом,  который  мог  родиться  лишь  в  бездумном   пространстве
звездного  неба.  Из  немыслимого  мрака,  царящего  по  ту  сторону  яркого
гигантского огня, из самой глубины Тартара, откуда вытекала  описанная  выше
маслянистая река, вдруг примчалась целая орда крылатых существ,  прирученных
гибридов, вообразить о существовании которых  мог  лишь  человек  с  больным
воображением. Это не были ни вороны, ни кроты,  ни  грифы,  ни  муравьи,  ни
упыри и не разлагающиеся человеческие существа.. Но что-то, о чем я не могу,
но  должен  помнить.  Хромая,  "они"  приближались,  одни  с   перепончатыми
крыльями, другие с такими же лапами. Когда они подползли к толпе,  участники
ритуала, завернутые в накидки с капюшонами, оседлали их  и  один  за  другим
умчались в направлении неосвещенной части реки, в бездну и  галереи  страха,
где низвергаются ядовитые водопады.
   Пожилая женщина исчезла вместе  с  толпой,  старик  остался  и,  когда  я
отказался оседлать животное, приказал мне сделать это. Поднявшись на ноги, я
увидел, что меланхоличный флейтист исчез, но два монстра терпеливо стояли  в
ожидании.
   Я отказывался двигаться, и тогда  старик  вытащил  стилет  и  табличку  и
написал на ней, что он действительно является  посланцем  моих  предков.  Он
создал культ Юля  в  этом  древнем  уголке.  Он  объявил,  что  передо  мною
откроются самые сокровенные тайны  и  я  вернусь.  Старик  написал  все  это
старинными буквами и, видя мое колебание, достал из кармана печать и часы  с
гербом моей семьи, чтобы доказать, кем он был. И это ужаснуло меня, так  как
из старых документов я знал, что часы были захоронены вместе с одним из моих
предков в 1698 году. Старик также откинул  с  лица  капюшон,  чтобы  я  смог
заметить его сходство с моими предками,  но  я  лишь  дрожал,  так  как  был
уверен, что это лицо лишь дьявольская восковая маска.  Животные  нетерпеливо
скребли покрытую плесенью землю, а старик был сильно возбужден.  Когда  одно
из существ, переваливаясь с боку на бок, хотело уйти, он  резко  повернулся,
чтобы остановить его. Произошло это так быстро, что восковая маска  упала  с
его лица. Этот кошмар затмил все ужасы, виденные мною  во  время  спуска  по
каменной лестнице, и я бросился в масляную реку, которая, пузырясь, текла  к
морю. Я бросился в гниющий сок земли  прежде,  чем  мои  исступленные  крики
привлекли ко мне груды трупов из зловонных глубин земли.
   В больнице мне сказали, будто на рассвете меня, наполовину обмороженного,
нашли в заливе порта Кингспорт, вцепившегося в обломок  мачты,  который  Его
Величество Случай любезно предоставил  мне  на  пути.  Предполагали,  что  я
сбился с дороги на холме предыдущей ночью и  упал  с  обрывистого  берега  в
Орандж Пойнт.
   Я не мог ничего сказать, потому что все это было  не  правдой.  Все  было
ложью: широкие окна, из которых можно увидеть множество крыш, и  лишь  пятая
часть из  них  были  старыми,  шум  троллейбусов  и  машин  на  улицах.  Мне
настойчиво повторяли, что там находится Кингспорт, и я не мог это  отрицать.
Я пришел  в  неистовство,  услышав,  что  больница  стоит  рядом  со  старым
кладбищем. Меня перевели в госпиталь Сент-Мэри в Аркаме, где за  мной  могли
лучше  ухаживать.  Я  чувствовал  себя  неплохо,   доктора   были   хорошими
специалистами. Используя все свое влияние, они добыли мне экземпляр  редкого
"Necronomicon". Они говорили о "психозе", а я был  убежден,  что  эта  книга
лучше всего поможет мне избавиться от навязчивых мыслей.
   Я  прочитал  эту  жуткую  главу  и   вторично   задрожал,   так   как   в
действительности она не была для меня новой. Я уже читал ее и для меня  было
бы лучше забыть то, что я видел.  Мои  сны  заполнены  страхом  из-за  фраз,
которые я не могу произнести.
   Я процитирую лишь один абзац, переведенный  мной  на  английский  язык  с
поздней латыни:  "Самые  глубокие  пещеры,  -  писал  безумный  Араб,  автор
"Necronomicon", - не могут быть замечены глазами, которые видят, так как они
таят в себе непонятные и ужасающие  чудеса.  Будь  проклята  та  земля,  где
мертвые мысли оживают, принимая странные формы, и да будет осужден  на  муки
ум, не содержащий в  себе  мысли.  Ибн  Стакабао  очень  верно  сказал,  что
счастлива будет та могила, в которой не покоится колдун,  и  счастлив  будет
город, колдуны которого сожжены дотла. Ведь всем известно,  что  душа  того,
кто продался дьяволу, выходит из своего глиняного оссуария  и  порождает,  и
вскармливает червя, который грызет ее до тех пор, пока из тлена  не  брызнет
жизнь. Трупного яда  земли  становится  все  больше.  Огромные  дыры  втайне
появляются там, где и без того достаточно земных пор, и существа,  рожденные
ползать, учатся ходить..."



СЕЛЕФАИС

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Во сне Кюранес часто  видел  город,  расположенный  в  долине.  Побережье
простиралось за снежную высокогорную вершину, которая возвышалась над морем.
Разноцветные галеры выходили из порта, отправлялись в дальние края, где море
и небо сливаются воедино. Что же касается имени Кюранес, то оно принадлежало
ему только во сне. Проснувшись он вспоминал, что зовут его совершенно иначе.
Может быть, его мечты о новом имени были вполне естественны: ведь он являлся
последним представителем  своей  семьи  и  чувствовал  себя  одиноким  среди
миллионов равнодушных жителей Лондона. Лишь немногие разговаривали с ним,  и
он тогда вспоминал, кем в действительности был.
   Он потерял все свои богатства, но не очень печалился, так как ему никогда
не нравились люди, окружавшие его. Он был романтиком, мечтал  видеть  сны  и
записывать их. Но все сделанные им записи вызывали  только  смех.  Тогда  он
перестал показывать их кому - либо, а вскоре совсем прекратил описывать свои
сны и мечты. Чем больше отдалялся он от людей своего круга,  тем  прекраснее
становились его грезы: но напрасны были все его попытки доверить бумаге свои
мысли. Кюранес думал и чувствовал совсем  по-другому,  чем  современные  ему
писатели. В то время как они пытались отразить уродство реальности, срывая с
жизни фальшивые завесы, приукрашенные мифами, подчеркивая  ее  отталкивающие
черты, Кюранес  искал  только  красоту.  И  так  как  найти  ее  в  реальной
действительности не удавалось, он искал ее в своем воображении, в  иллюзиях,
возвращаясь к далеким и легковесным, как облако, воспоминаниях о  сказках  и
мечтаниях своего детства. Наши детские мысли и мечты расплывчаты и  туманны,
и когда, однажды, став взрослыми мы пытаемся оживить их в своей  памяти,  яд
прозы жизни полностью обесцвечивает их, делая тусклыми и невзрачными.
   И все же некоторые из нас проснувшись  внезапно  ночью  не  могут  забыть
таинственные  миражи  восхитительных  холмов  и  садов,  поющих  на   солнце
фонтанов, золотых утесов, нависающих над спокойными морями. Перед их  взором
предстают равнины, простирающиеся у подножий спящих городов, легионы рыцарей
на опушке леса, гарцующих на великолепных лошадях с дорогими попонами.
   Мы с грустью понимаем, что для всех остальных, кто  спит  спокойно  и  не
просыпается от подобных видений, никогда  не  откроются  двери  из  слоновой
кости, ведущие в восхитительный и блистательный мир,  который  когда-то  был
реальным, пока мы не преступили границу, за которой больше прислушиваются  к
доводам рассудка, чем сердца.
   Кюранес в своих снах мог сразу же вернуться в мир детства. Он видел  дом,
в котором  родился:  огромное  каменное  здание,  увитое  плющом,  где  жили
тридцать поколений  его  предков  и  где  сам  он  надеялся  встретить  свой
последний час. Когда он вышел из дома летней ночью,  наполненной  волшебными
ароматами, луна расточала повсюду свой блистательный свет.  Кюранес  пересек
сад, спустился с террасы, прошелся по дубовой  аллее  и  вышел  на  большую,
почти белую от  лунного  сияния  дорогу,  ведущую  в  деревню.  Эта  деревня
показалась ему безжизненной. Кюранес все  время  задавал  себе  вопрос:  что
таится под остроконечными крышами ее домов, сон или смерть? На улице  лежало
огромное, вырванное с корнем дерево. Повсюду зияли окна с выбитыми стеклами.
Кюранес не стал здесь задерживаться и,  словно  влекомый  к  какой-то  цели,
продолжил свой путь.
   Даже небо было здесь пустым: без Луны и без звезд.
   Он видел мрачные и бессмысленные сны, бывшие снами лишь наполовину; видел
размытые шары в тусклом свете, неясные летающие предметы, которые  улыбались
и, казалось, смеялись над всеми мечтателями Вселенной. Потом во  тьме  вдруг
образовался просвет и Кторанес вновь увидел сверкающий и  лучезарный  город,
раскинувшийся в долине на берегу моря, гору со снежной шапкой неподалеку  от
берега и голубое ясное небо над горизонтом. Именно  в  этот  момент  Кюранес
проснулся. Но теперь он знал, что это не могло быть ничем иным, кроме города
Селефаиса, расположенного в долине Ос-Наргай, по другую сторону  Танарийских
холмов,  где  давным-давно  он  провел  целый  час  вечности  после  летнего
полуденного дня. Он отодвинулся от своей няни, легкий морской бриз  укачивал
и убаюкивал его. Зо сне  он  собирался  подняться  на  позолоченную  галеру,
отплывающую в ту притягательную страну, где  море  сливается  с  небом.  Его
разбудили как раз в этот сладостный момент, он капризничал, протестовал,  но
его отвели в дом.
   И сейчас он был в бешенстве от того, что проснулся, едва обретя для  себя
этот волшебный город спустя сорок мучительных лет.
   Но три ночи спустя во сне он снова очутился в Селефаисе. Как и в  прошлый
раз, сначала он увидел  мертвую  полуразрушенную  деревню  и  пропасть,  над
которой он парил в полной тишине. Потом  в  кромешной  тьме  снова  появился
просвет  и  он  увидел  сверкающие  минареты,  манящие  воображение  галеры,
бросившие якорь в голубом порту, деревья на  горе  Аран,  овеваемые  морским
бризом. На этот раз его сон  не  прервался  в  этом  месте  и,  поскольку  у
Кюранеса во сне появились крылья, он  смог  легко  перенестись  на  поросший
травой холм. Он действительно вернулся в долину Ос-Наргай, в  восхитительный
город Селефаис.
   Кюранес шел по подножью холма среди  пахучих  трав  и  ярких  цветов,  по
деревянному мостику, где много  лет  назад  он  вырезал  свое  имя.  Кюранес
преодолел бурную реку Наракса, долго брел по роще, пока не достиг  каменного
моста, ведущего в город. Здесь ничего  не  изменилось.  Мраморные  стены  не
потеряли свой  цвет,  статуи  из  полированной  бронзы  не  потускнели.  Все
осталось прежним, даже тропинки. Он вошел в город  через  мраморные  ворота.
Торговцы и погонщики верблюдов приветствовали идущего по ониксовой  мостовой
Кюранеса как будто  он  никогда  и  не  покидал  этот  город.  То  же  самое
происходило и в  бирюзовом  храме,  жрецы  которого,  увенчанные  орхидеями,
утверждали, что время не властно над долиной  Ос-Наргай  и  молодость  здесь
длится вечно. Потом Кюранес направился  к  городской  стене,  возле  которой
собирались торговцы, моряки, иностранцы, прибывавшие из далеких  стран,  где
небо и земля сливаются воедино. Он стоял здесь долго,  любуясь  разноголосым
шумным портом, где под солнечным светом сверкали  и  переливались  волны,  а
галеры, вернувшиеся из дальних  путешествий,  мерно  покачивались  на  воде.
Кюранес долго вглядывался  в  гору  Аран,  величественно  возвышающуюся  над
океаном. Ее склоны были покрыты деревьями, а белоснежная вершина упиралась в
небо.
   Как никогда жаждал Кюранес сесть на одну из золоченых галер и отправиться
в дальние страны, о которых  он  так  много  знал  из  таинственных  сказок.
Необходимо было найти капитана, который согласился бы взять его с собой. Ему
повезло, он встретил такого человека по имени Антиб. Они  вместе  взошли  на
корабль. И после того, как капитан отдал необходимые распоряжения  матросам,
галера вышла в  открытое  неспокойное  море,  которое  далеко  на  горизонте
сливается с небом. Несколько дней блуждали они по волнам,  подвластные  воле
течений, пока, наконец, не достигли того места, где встречаются море и небо.
Но  галера  не  остановилась,  она  лишь  плавно  поплыла  по   небу   среди
хлопьевидных розовых облаков. Далеко внизу  под  килем  Кюранес  мог  видеть
экзотические страны, реки и города  необычайной  красоты,  освещенные  ярким
солнцем. Наконец, Антиб сказал, что их путешествие завершается.
   Очень скоро они войдут в порт Серениана, город  из  розового  мрамора  на
высоком побережье, где дует западный ветер. Но в тот  миг,  когда  уже  были
видны высокие башни города, какой-то  шум  разбудил  Кюранеса,  и  он  вновь
очутился в лондонской мансарде.
   В течение многих месяцев он напрасно пытался перенестись в своих  снах  в
Селефаис и вновь очутиться на галере, плавно  покачивающейся  в  небе  среди
пушистых  облаков.  В  сновидениях  никто  не  мог  указать  ему  дорогу   в
плодородную долину Ос-Наргай, расположенную по  другую  сторону  Танарийских
холмов. Однажды он пролетал над мрачными горами,  где  в  темноте  светились
огни жилищ, расположенных на больших расстояниях друг  от  друга.  Он  видел
стада диковинных животных, шеи их вожаков  украшали  колокольчики.  В  самой
дикой части долины среди гребней и лощин он заметил стену; она была  слишком
высокой, чтобы принять ее за творение человеческих рук, и такой бесконечной,
что  даже  с  высоты  птичьего  полета  невозможно  было  увидеть,  где  она
заканчивается. Перелетев через нее, Кюранес очутился в  прекрасном  саду.  С
первыми лучами восходящего солнца его взору открылись  великолепные  зеленые
лужайки с купами красных и белых цветов,  звенящие  ручьи,  лазурные  озера,
лепные мосты, пагоды  с  красными  крышами.  Пораженный  этим  великолепием,
восхищенный Кюранес забыл о городе своей детской мечты Селефаисе.
   В следующую ночь  Кюранес  по  винтовой  лестнице  с  влажными  ступенями
поднялся вверх и очутился в башне, возвышающейся над  широкой  равниной.  На
берегу  реки  раскинулся  тихий  молчаливый  город.  Этот  пейзаж  показался
Кюранесу уже знакомым. Он хотел спуститься в город, чтобы спросить дорогу  в
долину Ос-Наргай, но внезапно в свете тревожной утренней зари увидел руины и
ветхие дома, стоячую воду в реке, заросшей камышом. Забвение и смерть царили
над городом с тех пор, как,  вернувшись  с  завоевательных  походов,  король
Курнатолис навлек на себя и свой город проклятие богов.
   Напрасно искал Кюранес свой  лучезарный  город  Селефаис  и  его  галеры,
качающиеся на волнах и среди облаков. Он видел много чудес, но они не смогли
вытеснить из его сердца великолепие города детской мечты. В  одном  из  снов
Кюранесу едва удалось убежать от священника в желтой шелковой маске, который
жил в древнем каменном монастыре на пустынном и холодном плато Лент.
   Со временем Кюранес стал с трудом переносить серые и однообразные дни, он
мечтал скорее погрузиться в цветной калейдоскоп своих грез.  Чтобы  продлить
сон,  он  начал  употреблять  наркотики.  Гашиш  не  однажды   помогал   ему
перенестись в космическое пространство, где вообще  все  было  бесформенным.
Фиолетовый  газ  нашептывал  возбужденному  воображению  Кюранеса,  что  это
пространство располагается за пределами бесконечности. Но эти зловещие  пары
ничего не говорили ни о планетах, куда  он  попадал  в  своих  снах,  ни  об
организмах, их населяющих. Кюранес считал себя продуктом бесконечности,  где
существовали и материя, и энергия, и гравитация.  Чтобы  выбраться  из  этих
видений и снова очутиться среди минаретов Селефаиса, Кюранес снова  и  снова
увеличивал дозу наркотика.
   Настал час, когда он оказался без денег. Вскоре в один из знойных  летних
дней он покинул свою мансарду  и  отправился  бездумно  бродить  по  улицам.
Именно на одной из них произошло то, к чему так долго стремился Кюранес.  Он
увидел кортеж из Селефаиса. Это были статные рыцари в сверкающих доспехах на
пегих лошадях, в плащах, расшитых золотом, с загадочными  гербами.  Их  было
очень много, и Кюранес подумал, что это целая армия. Рыцари  прибыли  в  его
честь, потому что именно Кюранес создал долину Ос-Наргай в своих снах, и эти
рыцари провозгласили его богом долины, который будет править  ею  вечно.  За
ним приехали, чтобы отвезти в Селефаис навсегда.  Ему  подвели  коня,  и  он
занял почетное место во главе кавалькады.
   Величаво  и  торжественно  рыцари  отправились  в  путь.   Они   миновали
Саррейские равнины, побывали в том месте, где  рождались  и  умирали  предки
Кюранеса. Было странно и удивительно, но, казалось, что  рыцари  поднимаются
над временем. Когда совсем стемнело, лошади пошли  в  галоп,  оторвались  от
земли и понеслись над ней. Едва  забрезжил  рассвет,  кавалькада  въехала  в
деревушку, которую Кюранес видел мертвой и пустынной в своих снах. Сейчас же
там кипела полнокровная жизнь, и привыкшие рано вставать жители с  почтением
низко кланялись проезжавшим рыцарям. Затем весь кортеж свернул  в  переулок,
ведущий к пропасти. Во сне  Кюранес  попадал  туда  только  глубокой  ночью,
поэтому ему не терпелось узнать, что же происходит там при солнечном  свете.
Он с волнением ожидал момента, когда кавалькада спустится в эту пропасть.
   В минуту, когда они подъехали к самому краю пропасти, с запада неожиданно
появилось золотое сияние, осветившее своим ярким светом туман, поднимавшийся
со дна бездны. Последняя представляла собой бурлящий  хаос  из  лазурного  и
розового сияния, наполненный странными голосами, поющими с ликованием;  а  в
это время весь кортеж плавно погружался  в  пустоту  и  плыл  по  течению  в
сверкающую тьму. Вдруг светящийся туман рассеялся,  чтобы  пропустить  ясный
свет, который был несравним с блеском самого Селефаиса и берега, на  котором
расположился город, с сиянием снежной вершины, возвышавшейся над морем,  где
качались разноцветные галеры, собирающиеся отправиться в дальние страны, где
небо и море сливаются воедино. И Кюранес стал богом долины Ос-Наргай.  Он  и
сейчас властвует над ней и будет  царить  там  всегда.  А  тело  бродяги,  с
которым "играет" прибой у подножия Инсмаутских холмов? Бродяги,  который  на
заре пересек пустынную деревню. Прибой бросает его тело на скалы к  подножью
Треворской  башни  замка,  увитого  плющом,   который   принадлежит   теперь
миллионеру,  завладевшему  ценностями  благородного  семейства,  угасшего  и
исчезнувшего навсегда.



ПРОТЕСТАНТСКИЙ ПАСТЫРЬ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Меня встретил серьезный бородатый человек  с  умными  глазами,  одетый  в
темный костюм. Он провел меня б мансарду, а затем сказал:
   - Да, он действительно жил здесь. Я вам советую ни к чему не прикасаться.
Ваше любопытство делает вас безответственным. Мы никогда не приходим  в  эту
комнату ночью. Уважая его последнюю волю, мы ни  к  чему  не  притрагиваемся
здесь. Вы знакомы с его работой. Он практически завершил эксперименты, когда
в дело вмешалось это жестокое общество. Мы не знаем, где он похоронен. Никто
не может найти членов секты, даже представители закона. Я  надеюсь,  что  вы
уйдете отсюда до наступления ночи. Кроме того,  я  попрошу  вас  не  трогать
предмет, лежащий на столе и похожий на коробок спичек. Мы не знаем, что  это
такое, но подозреваем, что здесь есть какая-то связь с происшедшим. Мы  даже
стараемся не смотреть на него.
   Человек с бородой вышел из комнаты.  Мансарда  была  грязной  и  пыльной.
Несмотря на захламленность, в ней было нечто, указывающее на то, что  хозяин
не привык жить в лачуге или в неприбранной  комнате.  Часть  стены  занимала
этажерка, заполненная классическими произведениями и фолиантами по теологии.
В книжном  шкафу  стояли  старинные  тома  по  магии,  трактаты  Парацельса,
Альберта Великого и других авторов. Их письменность была мне незнакома, я не
мог ее расшифровать. В комнате находился также  стенной  шкаф.  Единственным
выходом из помещения служил люк, открывавшийся на крутую  лестницу.  Свет  в
комнату проникал через  круглые  окошки,  а  почерневшие  дубовые  балки  на
потолке указывали на их почтенный возраст. Без сомнения, дом был  старинный.
Где я находился? Я был уверен, что не в Лондоне. Мне показалось, что это был
небольшой порт. Любопытный предмет, лежавший на столе, зачаровывал  меня.  Я
знал о его  предназначении.  Я  достал  из  кармана  подобие  электрического
фонарика и  сделал  несколько  безуспешных  попыток  включить  его.  Фонарик
излучал не белый, а фиолетовый свет,  скорее  это  было  даже  радиоактивное
излучение. Я никогда не пользовался им как простым  фонарем.  Действительно,
обычный электрический фонарь лежал в другом кармане.
   Начинало темнеть. Из крошечных окошек  открывался  вид  на  старые  крыши
домов и дымовые трубы, которые приобретали загадочные очертания.
   Собрав всю смелость,  я  установил  напротив  книги  на  столе  маленький
предмет. Затем направил поверх него луч фиолетового цвета.  Это  был  скорее
дождь маленьких фиолетовых частиц, а не  прямой  луч.  Когда  частицы  света
достигли  поверхности  стекла,  внутри  странного  объекта  раздался  треск,
подобный электрическим разрядам.
   От поверхности стекла отошло облако розоватого цвета.  В  центре  облака,
увеличивавшегося постоянно в объеме, появился нечеткий белый силуэт.  Теперь
я находился в комнате не один. Я спрятал  фонарь  обратно  в  карман.  Вновь
прибывший не проронил ни единого слова. В комнате царила  полнейшая  тишина.
Человек с бородой не производил  никакого  шума,  даже  когда  передвигался,
словно разыгрывал пантомиму. Человек, возникший из облака, был одет в платье
священника англиканской церкви. На вид ему было около тридцати лет. Цвет его
темного лица имел странный зеленоватый  оттенок.  Само  же  лицо  отличалось
довольно приятными чертами. У него были необыкновенно высокий  лоб,  черные,
коротко подстриженные и аккуратно расчесанные волосы.  Он  носил  пенсне  со
стальной дужкой. Нельзя сказать, чтобы незнакомец по внешнему виду отличался
от духовных отцов британской  церкви.  Больше  всего  меня  в  нем  поражали
большой выпуклый лоб, темный цвет кожи, умное выражение лица, в котором было
нечто сатанинское.
   Прежде  чем  я  успел  предугадать  его  действия,  он  бросил  в  камин,
находящийся в углу комнаты, который я не заметил сразу из-за наклона пола  в
мансарде, все книги по магии.  Огонь  пожирал  старинные  тома,  переливаясь
загадочной гаммой цветов и испаряя отвратительные запахи.
   Среди остальных сопровождавших  выделялся  некто,  в  одежде  с  брыжами,
которую обычно носит епископ. У  меня  создалось  впечатление,  что  епископ
одновременно ненавидел и боялся появившегося первым человека  с  бородой,  и
тот, по-видимому, питал к епископу те же чувства. На лице  епископа  застыла
сардоническая усмешка, и я заметил, что его правая рука  дрожала,  когда  он
опирался о спинку  стула.  Епископ  указал  на  пустой  книжный  шкаф  и  на
потухающий камин. На лице незнакомца с бородой заиграла злорадная ухмылка, и
он протянул правую руку к маленькому предмету на столе. Все присутствующие в
ужасе попятились. Один из сопровождавших открыл люк, и вся  процессия  стала
спускаться по лестнице. Уходя, они делали угрожающие жесты,  предназначенные
мне и человеку из розоватого облака. Епископ последним покинул  мансарду.  Я
остался наедине с человеком с бородой. Он пристально посмотрел мне в  глаза,
подошел к стенному шкафу и извлек оттуда моток веревки. Встав  на  стул,  он
привязал один конец веревки к крючку дубовой этажерки, а из другого соорудил
скользящую петлю. Понимая, что человек хочет повеситься, я подошел  к  нему,
пытаясь убедить его не совершать самоубийства. Заметив мое  приближение,  он
прервал свои жуткие приготовления и, казалось, впервые внимательно посмотрел
на меня. На его лице появилось испугавшее меня выражение  превосходства.  Он
медленно спустился со стула и подошел ко мне. На лице загадочного незнакомца
застыла отвратительная дьявольская гримаса.
   Я инстинктивно ощутил угрожавшую мне опасность, поэтому достал из кармана
мой фонарь с фиолетовым излучением. Сам не знаю почему, но я был уверен, что
он поможет мне защититься. Я направил луч света прямо в лицо незнакомца. Его
зеленовато-желтое лицо  стало  фиолетовым,  а  затем  порозовело.  Выражение
сатанинского злобного ликования сменилось ужасом, который в эту  секунду  он
испытывал. Неожиданно, нелепо размахивая руками,  он  стал  пятиться  назад,
постоянно спотыкаясь, и очутился спиной перед  открытым  люком.  Я  крикнул,
чтобы предупредить незнакомца, но он не  услышал  меня,  и  упал  в  зияющее
отверстие люка.
   Я склонился над лестницей, но  к  своему  удивлению  не  обнаружил  внизу
разбившегося человеческого тела. Зато толпа людей с фонарями направлялась ко
мне по коридору. Миражи и оптический обман исчезли. Очарование типичны  было
нарушено людскими голосами, все вернулось  в  привычные  три  измерения.  Но
какой шум  притек  этих  людей?  Двое  из  них,  возглавлявших  толпу,  были
деревенскими жителями. Они остановились, пораженные, увидев  меня.  Один  из
них истерично заголосил:
   - Что! Что! Еще один!
   Охваченные паникой люди убежали. Остался лишь один человек. Я узнал в кем
бородача, приведшего меня в это место. Держа в руке фонарь,  он  смотрел  на
меня в ожидании. Казалось, что он был  поражен  происшедшим,  но  отнюдь  не
напуган. Он поднялся ко мне в мансарду.
   - Итак, вы не оставили этот предмет в покое. Впрочем, я знал, что так оно
к случится. Один раз такое уже  было,  но  ваш  предшественник  испугался  и
застрелился. Вы никогда не  должны  возвращаться  сюда.  Произошло  ужасное,
однако дело не зашло еще так далеко, чтобы уничтожить вашу личность. Если вы
сохраните хладнокровие  и  согласитесь  кое-что  изменить,  то  сможете  еще
наслаждаться и радоваться жизни. Но вы не сможете больше жить здесь. Я также
думаю, что теперь Лондон не подходящий для вас город и советую отправиться в
Америку. Вы не должны  продолжать  ваши  исследования.  В  противном  случае
положение станет угрожающим. Вы выпутались из этой жуткой истории  не  самым
худшим образом: уезжайте немедленно. И благодарите Бога,  что  он  спас  вам
жизнь. Я буду с вами откровенен. Ваша внешность изменилась. Этого надо  было
ожидать. Но, покинув Англию,  вы  сможете  продолжить  полноценную  жизнь  в
другой стране. Подойдите к зеркалу на другом конце комнаты. Не  бойтесь,  вы
не стали отвратительны и уродливы, но приготовьтесь к самому неожиданному.
   Так как я дрожал от страха, человек поддерживал меня за локоть и подвел к
зеркалу - худощавый мужчина среднего  роста,  темнокожий,  одетый  в  платье
священника  англиканской  церкви,  носивший  пенсне  на  стальной  дужке,  с
необычно высоким лбом, отражался в нем. Это был не  проронивший  ни  единого
слова, появившийся из розового облака человек, который  сжег  свои  книги  в
камине. Теперь это был я. Всю оставшуюся жизнь я  вынужден  буду  оставаться
этим проклятым священником, по крайней мере внешне.



ПРОКЛЯТИЕ ГОРОДА САРНАТ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   В стране Анар есть огромное и спокойное озеро. Ни одна река не впадает  в
него, и ни для  одной  реки  это  озеро  не  является  источником  рождения.
Могущественный город Сарнат, построенный на его берегах 10 тысяч  лет  назад
больше не существует. Но еще задолго  до  возникновения  первых  цивилизаций
здесь возвышался другой город, город Иб, столь же древний, как само озеро.
   Построенный из серого  камня,  он  был  населен  уродливыми  и  странными
существами. На кирпичных тумбах можно прочитать о том, что эти создания были
такого же зеленого цвета, как и само туманное озеро.  У  них  были  выпуклые
глаза, мясистые и отвислые губы, смешные уши и совсем не  было  голоса.  Они
спустились сюда с Луны туманной ночью, столь же темной,  как  само  озеро  и
город. У жителей города было свое  божество,  которому  они  поклонялись,  -
каменный идол, зеленый, как озеро, высеченный  по  образу  Бокруга,  большой
водяной ящерицы. Во время полнолуния горожане исполняли ужасные  устрашающие
танцы в честь своего каменного божества.
   Из иларнекских папирусов можно узнать, что однажды этим существам удалось
открыть  великую  тайну  огня.  Огонь  тщательно  поддерживался  и  неусыпно
охранялся  жителями  Иба,  чтобы  они  могли  освещать  ярким  светом   свои
таинственные и фантастические церемонии. Мы знаем слишком мало о  загадочных
жителях города  из  серого  камня.  Да  и  жили  они  очень  давно,  а  наша
человеческая цивилизация так молода!
   Несколько тысячелетий спустя  в  Анаре  появились  первые  люди.  Смуглые
пастухи пасли пушистые стада, на берегу извилистой  реки  Аи  они  воздвигли
города Праа, Иларнке, Катадерон. Некоторые более дерзкие племена отправились
еще дальше и дошли до берегов озера. Земля  здесь  была  плодородная,  в  ее
недрах в изобилии таились залежи ценных металлов. На  этом  месте  и  возник
Сарнат. Город пастухов  оказался  поблизости  от  города  из  серого  камня,
населенного  загадочными  существами.  Жестокая  ненависть  к   странным   и
непонятным соседям поселилась в сердцах пастухов, они не любили смотреть  на
уродцев,  гуляющих  в  окрестностях  города.  Пастухи  невзлюбили  также  их
каменных идолов, бывших свидетелями того, что цивилизация  этих  безобразных
уродцев предшествовала их собственной. Проходили годы, но  многие  поколения
сарнатцев продолжали внушать своим детям ненависть к обитателям  города  Иб.
Они люто ненавидели их еще и потому, что существа эти были слабыми  и  легко
уязвимыми: их слишком мягкие тела не  оказывали  никакого  сопротивления  ни
камням, ни стрелам.
   И наступил день, когда воинственные и враждебные  жители  Сарната  решили
уничтожить  город  Иб.  Пращники,  лучники,  уланы,  -  все  участвовали   в
истреблении беззащитных существ. Чтобы не прикасаться  к  их  телам,  убийцы
сбрасывали трупы своих жертв в озеро при помощи длинных шестов.  Завоеватели
методично рушили все, что встречалось им на пути. Они сбросили также в озеро
все огромные монолитные статуи чужих богов из серого камня. Древний город Иб
был стерт с лица земли.
   Грабители пощадили лишь идола из зеленого,  как  озеро,  камня:  огромную
водяную ящерицу. Они утащили ее  с  собой  и  установили  в  своем  храме  в
качестве символа победы над божествами и жителями древнего Иба. На следующую
ночь после  возвращения  победители  стали  свидетелями  непонятной  сияющей
карусели на озере. А еще через день исчезла ящерица, их  военный  трофей.  В
храме испуганные жители нашли труп священника Таран-Иша. Тело покойного было
распростерто на ступеньках, ведущих к алтарю,  гримаса  предсмертного  ужаса
обезобразила его лицо. Перед смертью дрожащей рукой  он  успел  написать  на
хризолитовом алтаре лишь единственное слово: Проклятие.
   После смерти Таран-Иша в Сарнате сменилось множество главных священников,
но никому так и не удалось найти пропавшего идола из  зеленого,  как  озеро,
камня. Прошли века, Сарнат  стал  процветающим  и  богатым  городом.  Только
священнослужители, да некоторые старые женщины еще вспоминали о предсмертном
послании Таран-Иша, оставленном на хризолитовом алтаре. Возвышению Сарната в
большой степени способствовала дорога, связывающая его с соседним Иларнском.
Многочисленные караваны  торговцев  проходили  по  ней,  чтобы  продать  или
обменять свои товары, драгоценные металлы, великолепные, переливающиеся  под
лучами солнца ткани, украшения, книги,  орудия  труда  для  ремесленников  и
другие предметы, которые высоко ценились и пользовались постоянным спросом у
всех тех, кто проживал вдоль берегов извилистой реки  Аи.  Сарнат  стал  еще
краше, богаче и могущественнее. Город посылал  своих  воинов  для  покорения
других областей до тех  пор,  пока  не  остался  лишь  единственный  король,
ставший полновластным правителем всей страны Анар. И это был  король  города
Сарнат.
   Великолепный Сарнат был чудом света, гордостью  всего  человечества.  Его
мраморные полированные стены имели 300 футов высоты и 75 футов  ширины,  что
позволяло колеснице свободно  проезжать  по  ним.  Чтобы  удержать  могучие,
рвущиеся к Сарнату волны, которые  раз  в  году  напоминали  его  жителям  о
разрушении города Иб, со стороны озера была воздвигнута гигантская стена  из
зеленого камня.  Войдя  в  город,  путешественник  видел  пятьдесят  широких
проспектов, пересеченных пятьюдесятью улицами, ведущих от озера к  городским
воротам.
   Все улицы города были вымощены ониксом, за исключением  тех,  по  которым
проходили слоны, караваны лошадей и верблюдов. Эти  улицы  были  гранитными.
Возле каждой двери дома гордо стояли статуи львов или слонов, высеченные  из
неизвестного камня. Жилые дома в  Сарнате  были  построены  из  халцедона  и
кирпича, покрытого глазурью. Во дворе  каждого  дома  раскинулся  прекрасный
цветущий сад, окруженный каменным!! стенами,  и  прозрачное,  как  хрусталь,
озеро.
   Все  дома  были  восхитительны  и  совсем  не  похожи  друг   на   друга.
Путешественники  из  Траа,  Иларнека  и  Катадерона  поражались  сверкающему
блеску, исходившему от золотых куполов дворцов и храмов. Конечно, невозможно
было сравнивать городские дома по пышности и великолепию с дворцами, храмами
и садами, принадлежащими старому правителю Сарната королю Заккару.  Но  даже
самый маленький из  этих  домов  был  восхитительней  и  богаче,  чем  самая
красивая резиденция в Траа, Иларнеке и Катадероне.  Дворцы  в  Сарнате  были
столь высокими, что  создавалось  впечатление,  будто  своими  куполами  они
упираются  в  небо.  Освещенные  пропитанными  в  масле  факелами  их  стены
открывали  взгляду  прохожего  эпические  фрески  невообразимой  роскоши   и
богатства. Все мраморные колонны во  дворцах  были  резными,  полы  выложены
редкими драгоценными камнями: бериллом, темно-красным рубином,  лазуритом  и
множеством других. Они сплетались в замысловатые узоры и орнаменты, создавая
большой цветочный ковер.
   Трон короля был сделан из цельного куска слоновой  кости.  Никто  не  мог
объяснить  откуда  привезен  этот  огромный  бивень,  но  он   действительно
существовал,  о  чем  свидетельствовал  королевский  трон.  Во  дворце  было
множество громадных галерей и больших  цирков,  где  проводились  бои  между
львами,  слонами,  людьми  на  потеху  королю  и  толпе.  Иногда  эти  арены
заполнялись водой, и тогда здесь устраивали состязания пловцов или бои между
хищными морскими животными и людьми. Семнадцать пышных и роскошнейших храмов
Сарната были  сложены  из  неизвестных  многоцветных  драгоценных  камней  и
походили на устремленные в небо башни. Самый большой из храмов  имел  тысячу
футов высоты. То была резиденция  главного  священника,  которая  по  своему
богатству и роскоши едва ли уступала  королевскому  дворцу.  Жители  Сарната
собирались там, чтобы отдать почести главным богам города: Зо-Калар и Тамаш.
Их изображения были сделаны с таким мастерством, что можно было  поклясться,
что они находились среди присутствующих, словно  живые  существа.  Именно  в
этом храме разжигалась извечная ненависть  к  водяной  ящерице  из  зеленого
камня, и здесь же хранился хризолитовый алтарь с роковой надписью, сделанной
Таран-Ишом.
   Старый король Заккар владел прекрасными садами,  расположенными  в  самом
центре Сарната. Их окружали высокие стены, а над  ними  возвышался  огромный
стеклянный купол, в котором, переливаясь, отражались  лучи  солнца,  луны  и
звезд. Умело сконструированные веера создавали легкий ветерок, который дарил
посетителям  свою  прохладу  знойным  летом.  Зимой  же  невидимая   система
отопления поддерживала весеннее тепло в  садах.  Множество  резных  мостиков
перекрывали ручейки, бегущие по отшлифованным водой камешкам.  Разветвленная
система ручьев образовывала живописные каскады, падающие в пруды с цветущими
кувшинками. В них мирно плавали белые лебеди, укачиваемые  пением  редчайших
птиц,  которое  смешивалось  с  ласкающим  слух  журчанием  воды.  Здесь  же
находились террасы, увитые виноградом и украшенные экзотическими деревьями и
цветами, мраморными и порфировыми  скамейками.  Для  уединения  и  отдыха  в
полной тишине или горячей молитвы почитаемым богам в  садах  были  построены
небольшие часовенки и храмы.
   Каждый год Сарнат праздновал  свою  победу  над  городом  Ибом,  Это  был
отличный повод  для  танцев,  песен  и  застолий.  В  честь  такого  события
устраивались торжественные и пышные церемонии, повсюду лилась сладкая музыка
лютен, жители  Сарната  прославляли  храбрость  и  выражали  почтение  своим
предкам, уничтожившим всех жителей города Иб. Чтобы унизить останки  жителей
Иба, короли склонялись над озером, где  покоились  беззащитные  существа,  и
произносили слова проклятья. Сначала священники были против этих праздничных
пиров, среди них ходили странные слухи об исчезновении  зеленой  ящерицы,  о
предсмертном ужасе Таран-Иша. И  иногда  с  высоты  своих  башен  они  могли
наблюдать непонятное свечение воды в глубине озера. Но год шел за  годом,  и
никаких  странных  происшествий  не   происходило.   Постепенно   священники
перестали серьезно относиться к своему страху, предали его полному  забвению
и присоединились к веселым оргиям жителей Сарната. И действительно, разве не
они сами совершали раньше  ежедневный  обряд,  который  укреплял  в  сердцах
горожан ненависть к зеленой  морской  ящерице,  главному  божеству  погибших
жителей города Иб.
   Шли  века,  а  Сарнат  по-прежнему  жил  в  богатстве  и  счастье.  Любое
красноречие было бессильно  описать  тысячную  годовщину  победы  над  Ибом,
которая по пышности и великолепию превосходила все  предыдущие.  Десять  лет
шли приготовления по всей стране Анар к этим празднествам. Со всех  соседних
городов стекались сюда люди: кто на лошади, кто на верблюде, кто  на  слоне.
Накануне великого дня знатные гости и принцы из других городов разбили  свои
шатры и палатки у мраморных стен. В огромном зале королевского дворца пьяный
от вина из погребов порабощенного города Пнот пировал со  своими  подданными
король  Наржис-Хей,  полновластный  правитель  Сарната.  В   тот   вечер   к
королевскому столу были поданы самые изысканные кушанья: павлины  с  далеких
Импланских холмов, пятки верблюдов из  пустыни  Бнази,  орехи,  пряности  из
лесов Сидатрина, жемчужные раковины, отполированные волнами и растворенные в
уксусе из Траа. Опытные и искусные повара приготовили сотню соусов. Но самым
любимым  блюдом  победителей  была  рыба  из  Сарнатского   озера,   которая
подавалась на золотом блюде, инкрустированном алмазами и рубинами.
   Весь  город  праздновал  тысячелетнюю  победу.  Пиршество  священников  в
главном храме было в полном разгаре, когда главный священник города Гнош-Ках
первым заметил непонятные тени, спускавшиеся с Луны к озеру.  Затем  зеленый
туман сгустился над озером, чтобы опутать зловещим сиянием  купола  и  башни
когда-то давно подвергнувшегося проклятию города Сарната.
   Люди, находившиеся в башнях, увидели плывущие по озеру странные огни.  Но
самым ужасным было то, что серая скала  Акурьонх,  возвышавшаяся  на  берегу
озера, внезапно опустилась на его дно. Дикий испуг охватил людей.
   К полуночи все бронзовые двери домов были  распахнуты  настежь,  открывая
путь обезумевшей от ужаса толпе.  Все  иностранцы  и  приглашенные  гости  в
панике бросились бежать. На лицах людей застыл неописуемый,  возрастающий  с
каждым мгновением страх. Их губы  шептали  бессвязные  слова,  но  никто  не
обращал на это внимание. Веселящиеся в  зале  королевского  дворца  выбегали
оттуда с блуждающим взглядом, с вытаращенными от панического ужаса  глазами:
король Наржис-Хей и весь его двор бесследно исчезли, а в  зале  танцевала  и
пировала орда зеленоватых  немых  существ  с  выпуклыми  глазами,  мясистыми
отвислыми  губами  и  смешными   ушами.   Пришельцы   встряхивали   золотыми
инкрустированными блюдами, и тотчас на них появлялось бушующее пламя.
   Принцы и иностранцы, бежавшие в панике из города верхом на своих лошадях,
верблюдах и слонах, обернулись в последний раз, чтобы посмотреть на покрытое
зеленым туманом озеро, поглотившее серый утес Акурьонх.
   Те, кому удалось спастись, рассказывали всем  об  этой  жуткой  трагедии.
Теперь караваны избегали заходить в проклятый Сарнат для покупок драгоценных
металлов. Прошло много лет, прежде чем люди вновь  отважились  посетить  это
зловещее место, где когда-то стоял цветущий и преуспевающий город. Но это не
были жители из страны Анар, а молодые и дерзкие путешественники со  светлыми
волосами и голубыми глазами. По дороге они увидели большое спокойное  озеро.
Того же, что было когда-то чудом света и  гордостью  цивилизации  больше  не
существовало. Там, где некогда возвышались стены высотой в  триста  футов  и
еще более высокие башни, простиралось топкое болото. Там, где жили пятьдесят
миллионов человек,  сейчас  ползала  большая  морская  ящерица,  ненавидимая
жителями не существующего теперь города Сарната.  Все,  вплоть  до  рудников
драгоценных металлов, безвозвратно исчезло...
   Роковое проклятие обрушилось на город  Сарнат  в  минуту  его  наивысшего
расцвета.



ПРИЗРАК В ЛУННОМ СВЕТЕ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Морган писать не умел. Он даже говорить по-английски правильно не мог.  И
вдруг сочинил такое, что заставил смеяться всех. Я долго недоумевал, что  же
случилось. И вот что я узнал.
   Вечером он был один. Вдруг будто его что-то подтолкнуло, он схватил ручку
и в спешке оставлял на бумаге строчку за строчкой.
   "Меня зовут Говард Филлипс. Живу я в Провиденсе,  Колледж-стрит,  66.  24
ноября 1927 - я не знаю точно, какой год сейчас - я впал в сон, из  которого
уже не проснулся. Во сне я очутился в мрачной, окутанной туманом трясине под
серым осенним небом  на  северной  стороне  от  покрытых  лишайником  крутых
утесов.  Движимый   какой-то   темной   силой,   я   карабкался   по   стене
головокружительной  высоты,  когда  мое  внимание  привлекли  многочисленные
черные зияющие  норы,  тянувшиеся  вглубь,  в  недра  скалы,  за  которую  я
цеплялся. Некоторые участки моего пути казались такими темными, что я не мог
их разглядеть. В одном, особенно мрачном месте меня охватил страх. Казалось,
будто невидимые вездесущие испарения исходят из бездны и пронизывают мой ум.
В абсолютной темноте я совершенно потерял ориентировку и не знал,  куда  мне
двигаться? Напрягая последние силы, я очутился, наконец,  на  покрытой  мхом
каменистой платформе, освещенной бледным лунным светом, пришедшим  на  смену
угасающему дню. Вокруг меня не было ни единого признака жизни, но я сразу же
уловил легкий шум, доносившийся со стороны покинутого  мной  болота.  Спустя
некоторое  время  я  обнаружил  ржавые   рельсы   и   покореженные   столбы,
поддерживающие натянутые трамвайные провода. Идя по  этому  пути,  я  вскоре
наткнулся на желтый трамвай с номером 1852. Это  была  двухэтажная  колымага
типа тех, что широко использовались между 1900 и 1910 годами. Он был пустой,
но в рабочем состоянии, готовый тронуться в путь. Водитель, несомненно, лишь
недавно вышел из него, так как мотор тихо работал, и трамвай  мелко  дрожал,
поставленный на тормоза. Заинтригованный, я поднялся в кабину, чтобы  зажечь
свет,  и  обнаружил,  что  там  не  было  ни  одного  контрольного   рычага.
Ошеломленный, я собирался сесть в вагон, но остановился, почувствовав легкое
шуршание редкой травы у своей левой ноги.  При  свете  луны  показались  два
темных силуэта. Эти существа были в форменных касках трамвайной компании,  и
я понял, что это именно кондуктор и водитель. Внезапно  один  из  них  резко
фыркнул, поднял свое лицо к небу и принялся выть на луну. Другой тут же стал
на четыре лапы и побежал в направлении вагона. Я выскочил, как  сумасшедший,
помчался, задыхаясь, на плато и бежал до тех пор, пока, изможденный, не упал
на землю. Отнюдь не контролер, бегающий на четырех лапах, так меня  испугал,
а водитель, белое конусовидное лицо которого  заканчивалось  кроваво-красным
щупальцем.
   Я понимал, что это не более  чем  сон,  хотя  и  жутко  мерзкий.  С  этой
страшной ночи я не переставал молиться,  заклиная  разбудить  меня.  Но  все
напрасно!
   Я стал, таким образом, одним из жителей этого кошмарного мира. Моя первая
ночь растаяла с наступлением рассвета. Я  бесцельно  шатался  по  уединенным
болотистым  местам.  Когда  наступила  ночь,  я  все  еще  бродил,   надеясь
проснуться. Но вдруг, раздвигая камыши, я увидел тот самый трамвай и рядом с
ним существо с конусовидной мордой, воющее на луну.
   Мой каждый день похож на день. А каждую ночь я нахожусь в одном и том  же
страшном месте. Я делал попытки никуда не двигаться ночью, но у меня это  не
получалось. И каждый раз,  открывая  глаза,  вижу  перед  собой  это  жуткое
существо, воющее на луну. И опять я бегу оттуда, как безумный.
   Господи! Когда же я , наконец, проснусь?"
   Вот что написал Морган. Я  отправляюсь  туда,  на  Колледж-стрит,  66,  в
Провидено, хотя и не знаю, что мне удастся там увидеть.



ПОСЛЕДНИЙ ЛОРД НОРТАМ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Я пишу свое повествование лежа, как  считает  мой  доктор,  на  "смертном
одре". Но я вынужден разочаровать его так как он заблуждается. Мои  похороны
должны состояться на следующей неделе...
   В Лондоне живет человек, начинающий по-звериному выть, едва заслышав звон
церковных колоколов. Он живет один со  своим  котом  в  пансионе  Грейз  Ин.
Окружающие считают его тихим, безобидным сумасшедшим. Его комнату  заполняют
детские книги, которые он часами перелистывает. Все, что он  желает  в  этой
жизни, - это иметь возможность не думать, не размышлять. Какие-то непонятные
причины делают невыносимым для него сам мыслительный процесс, повергают  его
в страх. Этот человек бежит от своих мыслей,  как  от  чумы.  Худой,  седой,
сморщенный, он похож на глубокого старика, хотя некоторые утверждают, что он
не так стар,  как  выглядит  в  действительности.  Он  находится  во  власти
постоянного  страха  и  вздрагивает  от  малейшего  шума.  Тогда  его  глаза
непомерно расширяются, а лоб покрывается  испариной.  У  этого  человека  не
осталось ни друзей, ни знакомых, что избавляет его от лишних вопросов  с  их
стороны. Люди, знавшие нашего героя раньше, помнят его эрудитом  и  эстетом.
Сегодня никто из них не смог бы с уверенностью сказать, покинул ли  он  свою
страну или находится в добровольном уединении в  каком-нибудь  тихом  районе
Лондона; и вот уже десять лет живет он в пансионе Грейз Ин.  Он  никогда  не
вспоминал о своем прошлом до того самого вечера, когда молодой Вильяме купил
"Necronomicon".
   Вильямсом звали мечтательного юношу, которому едва  исполнилось  двадцать
три  года.  Поселившись  в  пансионе,  он  сразу  же  почувствовал  какое-то
космическое "дыхание" исходившее  от  старика,  чья  комната  находилась  по
соседству с комнатой Вильямса. И молодой человек преуспел там, где потерпели
неудачу старые друзья. Приступы страха, овладевавшие иногда этим  исхудавшим
и потерянным человеком, поражали Вильямса.  Действительно,  старик  проводил
целые дни, погрузившись в книги. Создавалось впечатление, что он старался от
чего-то убежать. Как только начинали звонить  церковные  колокола,  оставлял
все свои занятия, затыкал уши; его  завывания,  сливавшиеся  с  воем  серого
кота, прекращались только с  последним  ударом  колокола.  Напрасно  Вильяме
пытался  разгадать  тайну  своего  соседа.   Его   манера   держаться   мало
соответствовала внешности старика. Он постоянно напряженно улыбался, а  если
что-то рассказывал,  то  нервно  заикался  и  сбивался,  легко  возбуждаясь;
по-детски выходил из  себя  из-за  мелочей.  Его  голос  иногда  доходил  до
фальцета, и это делало речь бессвязной и  малопонятной.  Однако  Вильяме  не
удивлялся, когда его сосед заговаривал об Оксфорде или Гарварде, потому  что
его замечания, даже самые незначительные, указывали на большую эрудицию.
   Старик  открыл  Вильямсу  свое  настоящее  имя.  Он  назвал  себя  лордом
Нортамом. Родовой замок лорда находился в Йоркшире и стал  постоянной  темой
его рассказов. Когда Вильяме пытался говорить о тайнах, связанных с  древним
замком, лорд Нортам не допускал и мысли, что есть что-то  аномальное  в  тех
местах, и  с  приглушенным  смехом  отвергал  все  намеки  на  существование
подземных склепов, вырытых в твердой скале над Северным морем.  Такова  была
ситуация до того вечера, когда  Вильяме  принес  "Necronomicon",  написанный
сумасшедшим Арабом Абдулом Аль-Азредом. Вильяме знал  о  существовании  этой
книги с шестнадцати лет, с тех пор, когда серьезно увлекся  фантастикой.  Об
этом сочинении он впервые узнал  от  старого  библиотекаря  с  Шандос-стрит,
который утверждал, что "Necronomicon" заставит побледнеть от ужаса любого, к
кому попадет в руки По  словам  библиотекаря  сохранилось  всего  лишь  пять
экземпляров этой  книги,  все  остальные  были  запрещены  и  преданы  огню.
Уцелевшие тома тайно и бережно хранились ценителями "Necronomicon".  Однажды
в книжной лавке еврея в  грязном  квартале  Клармаркет,  где  Вильяме  часто
покупал за умеренную цену весьма необычные издания, ему  на  глаза  случайно
попался один из экземпляров этой редкой книги. Когда молодой человек  сделал
покупку, старик Левит посмотрел  на  него  с  затаенной  в  курчавой  бороде
причудливой улыбкой. В старинном кожаном переплете с  застежкой  книга  была
такой красивой, а цена столь низкой, что, перечитывая ее  название,  Вильяме
ощутил  небывалую   радость   от   своей   находки.   Некоторые   диаграммы,
встречавшиеся  в  книге,  вызывали  у   него   поток   воспоминаний,   сколь
таинственных, столь и притягательных. Вскоре он приступил к расшифровке этих
диаграмм. Но  смешанный  характер  готики  и  поздней  латыни,  несмотря  на
лингвистические познания Вильямса, вызвал у него затруднения  и  выходил  за
рамки его компетенции. Именно поэтому он был вынужден  прибегнуть  к  помощи
своего причудливого друга.
   Лорд  Нортам,  нашептывающий  что-то  бессвязное   своему   единственному
пушистому слушателю, резко вскочил, когда  Вильяме  вошел  в  комнату.  Едва
старик прочел название принесенной книги, как тут же упал в обморок, напугав
до смерти Вильямса. Но придя в себя, лорд Нортам  рассказал  удивительную  и
поистине  фантастическую  историю  своей  жизни.  Он  жалобно   и   сбивчиво
пробормотал свой рассказ, волнуясь и  пытаясь  убедить  своего  юного  друга
сжечь эту проклятую  книгу  и  развеять  пепел,  оставшийся  после  нее.  Он
несколько раз повторял, что книга с первых же страниц приносит несчастье.  И
сам лорд Нортам, если бы он не зашел в своих научных поисках  так  далеко  и
вовремя остановился, то наверняка  не  оказался  бы  в  таком  состоянии,  в
котором пребывает в настоящее время.
   Лорд Нортам был девятнадцатым бароном очень древнего рода, корни которого
терялись  в  далеком  прошлом.  В  его  семье  из  поколения   в   поколение
передавалось предание, будто род их восходит к древней досаксонской эпохе, к
некоему Люнеусу Габиниусу Капито,  военному  трибуну  третьего  августейшего
легиона, располагавшегося в Линдуме. Этот легион был уничтожен римлянами, за
то что воины исполняли обряды,  не  относящиеся  ни  к  одной  из  известных
религий.
   Габиниус  обнаружил  пещеру  в  высокой  прибрежной  скале,   в   которой
собирались странные люди для  совершения  таинственных  обрядов.  Эти  люди,
которых боялись сами бретонцы, были  последними  уцелевшими  представителями
Западной страны, исчезнувшей под водой, от которой  остались  лишь  острова,
покрытые кругами из каменных глыб и менгирами.
   Легенда гласит, что Габиниус построил над гротом  неприступную  цитадель,
которой так никогда и не смогли овладеть ни саксы, ни датчане, ни  французы,
ни нормандцы. Конечно, нет документов, подтверждающих,  что  храбрый  Черный
Принц, а именно это почетное звание присвоил Эдуард  III  достойному  барону
Нортаму, происходит из этой ветви, но об этом всегда много говорили в  семье
Нортамов, и данная версия перестала казаться не правдоподобной.
   В детстве лорда Нортама преследовали странные сновидения, особенно  когда
он ночевал в самой старой части замка. Вскоре у него вошло в привычку, после
пробуждения  воскрешать  в  своей  памяти  загадочные   видения,   необычные
ситуации, туманные ощущения, которые он видел и испытывал в  снах.  Все  его
сны были мало связаны с реальностью. Он стал мечтателем вопреки  монотонному
течению жизни, царившему  в  родовом  замке.  В  своих  снах  он  побывал  в
фантастических королевствах, когда-то известных, а теперь не существующих на
планете. Он был убежден, что наш мир не что  иное,  как  атом,  затерявшийся
посредине огромной и беспокойной Вселенной. Лорд  Нортам  верил  также,  что
непознанные пространства оказывают давление на  сферу  известного.  Жаждущий
проникнуть во все области неизвестного, Нортам еще в детстве, а  потом  и  в
юности глубоко изучил религию, узнал тайны окультизма. Но  с  возрастом  ему
становилось  все  труднее  вырваться  за   границы   банальной   реальности,
становившейся невыносимой для него. Теперь лордом Нортамом овладела  страсть
к чертовщине. Все свои дни он  проводил  за  изучением  самых  разнообразных
доктрин и теорий в надежде,  что  они  позволят  сделать  ему  открытия,  не
имеющие связи с необратимыми и, как ему казалось, узкими  законами  природы.
Такие издания, как  рассказы  Игнатиуса  Онели  об  Атлантиде  или  книга  о
двенадцати предсказаниях Карла Сильного, покорили пытливый ум  лорда  своими
пространными и загадочными разглагольствованиями. Однажды  он  отправился  в
арабскую пустыню на  поиски  безымянного  города,  о  котором  имел  смутные
представления и который  никто  и  никогда  не  видел.  Фантастические  идеи
заставляли лорда Нортама поверить, что существует  заветная  дверь,  которая
позволит нашедшему ее проникнуть в глубины тайн, отголоски которых постоянно
преследовали его  память.  Возможно,  эти  далекие  отголоски  действительно
существуют в реальном мире, а  может  быть,  это  только  экстраполяция  его
возбужденного ума? А если  его  мозг  действительно  хранит  заветный  ключ,
который откроет  наконец  для  лорда  Нортама  двери  к  забытым  и  будущим
цивилизациям, даст доступ к потерянным пространствам, которые приведут его к
звездам, к бесконечности, к вечности?



БЕЛЫЙ КОРАБЛЬ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Меня зовут Бэзил Элтон, я хранитель маяка Норд-Пойнт. Мои отец и дед тоже
были  хранителями  маяка  до  меня.  Видимый  издалека  маяк  возвышался  на
побережье среди серых скал, открывающихся для обзора только  при  отливе.  В
течение века мимо маяка гордо  проплывали  величественные  корабли  из  семи
морей. Во времена моего деда их было очень много, а в  бытность  моего  отца
проходящих кораблей стало  значительно  меньше.  Сейчас  корабли  появляются
совсем редко,  и  я  иногда  чувствую  себя  настолько  одиноким,  словно  я
последний оставшийся человек на планете.
   Эти старинные корабли с белоснежными парусами приплывали сюда из  дальних
стран, где ярко светило солнце, где сладкие  ароматы  витали  над  садами  и
прекрасными храмами. Опытные капитаны часто заходили к моему деду,  говорили
с ним о своих необычных и таинственных  приключениях,  о  которых  он  потом
поведал моему отцу, а мой  отец  рассказывал  о  них  мне  долгими  осенними
вечерами,  когда  за  окном  жутко  завывал  восточный  ветер.  О   подобных
приключениях я читал и в  книгах,  которые  мне  оставляли  путешественники,
посещавшие маяк. Я был тогда молодым и полным любопытства.
   Но  больше,  чем  повествования  опытных  людей  и  старые  книги,   меня
завораживали тайны самого океана. Голубой, зеленый, серый, белый или черный,
спокойный, волнующийся, покрытый волнами-барашками, он бывал  очень  разный,
но никогда не молчал. Уже давно  я  наблюдаю  за  ним,  слушаю  его,  и  мне
кажется, что я хорошо знаю океан. Сначала он  рассказывал  мне  о  спокойных
бесконечных пляжах, соседних портах, но с годами стал  откровеннее,  доверял
мне истории о таинственных и давних  событиях.  Иногда,  в  сумерках,  серый
туман на горизонте расступается,  и  я  вижу,  что  находится  за  границами
реального  мира.  А  порой  ночью  темные  воды   становились   светлыми   и
фосфоресцирующими, что позволяло мне наблюдать происходящее в самых глубинах
океана. И у меня создавалось впечатление, будто  я  знаю  все,  что  было  с
океаном, о том, что будет и что с ним происходит сейчас,  потому  что  океан
древнее гор и хранит воспоминания и мечты с самого рождения человечества.
   С юга в полнолуние светлыми ночами появлялся белый корабль.  Он  легко  и
почти беззвучно скользил по поверхности морской  глади.  И  океан  мог  быть
спокойным или бурным, а ветер попутным или, наоборот,  ураганным  -  корабль
шел уверенно, развернув парус, и стройные ряды весел касались волн в  четком
ритме. Однажды ночью я заметил на мостике  бородатого  человека,  одетого  в
длинную тунику,  и  мне  показалось,  что  он  делает  мне  условные  знаки,
приглашая на корабль, чтобы отправиться к далеким и таинственным берегам.  Я
видел его много раз, и он  по-прежнему  звал  меня  с  собой.  И  однажды  я
решился. Это было ночью, когда ярко светила луна. Я перешел  на  корабль  по
фантастическому мосту, образованному лунным  светом.  Человек  приветствовал
меня на мелодичном языке,  показавшимся  мне  хорошо  знакомым.  На  корабле
слышны были песни гребцов. Мы взяли курс на юг. Яркая сияющая луна  освещала
наш путь.
   Через несколько недель, на заре,  я  увидел  перед  собой  зеленый  берег
неизвестной  мне,  лучезарной  и  прекрасной  страны.  Перед  моими  глазами
предстали  великолепные  террасы,  поросшие   густыми   деревьями,   повсюду
виднелись   белые   сверкающие   крыши   домов,   колоннады    величественно
возвышающихся прекрасных храмов. Пока корабль подходил к  берегу,  бородатый
человек рассказывал мне об этой стране. Это была страна Зар - хранилище всех
мечтаний и мыслей человечества о прекрасном, которые были знакомы людям,  но
забыты в суете жизни. И теперь,  когда  я  снова  внимательно  посмотрел  на
террасы, то понял,  что  этот  человек  говорит  правду,  потому  что  среди
прекрасных видений, открывшихся моему взору,  я  заметил  нечто  мне  хорошо
знакомое; все это я  уже  созерцал  в  рассеивавшемся  тумане  за  границами
горизонта или  в  глубине  светящихся  вод  океана.  Здесь  же  передо  мной
проходили фантастические, призрачные образы никогда не виданных  мной  ранее
молодых и, увы, уже умерших молодых поэтов, непонятых людьми при  их  жизни.
Но наш корабль не причалил к берегу страны Зар, потому что, как объяснил мне
мой спутник,  человек,  однажды  вступивший  на  берег  этой  восхитительной
страны, уже никогда не сможет вернуться в свой родной город.
   Наш белый корабль бесшумно удалился от  берегов  прекрасной  страны  Зар.
Вскоре вдали, за горизонтом, я различил башни большого города.  Мой  спутник
сказал мне: "Это Таларион, город тысячи чудес;  именно  здесь  хранятся  все
тайны человечества, в которые человек напрасно  старается  проникнуть  своим
разумом." Когда мы ближе подплыли к Талариону, я понял, что  это  был  самый
огромный город из виденных мной раньше. Башни храмов устремлялись  в  небеса
так высоко, что невозможно  было  увидеть  их  вершины.  Город  был  окружен
мощными суровыми стенами из  серого  камня,  позволявшими  рассмотреть  лишь
крыши, украшенные богатыми фризами  и  красивыми  скульптурами.  Я  страстно
хотел попасть в этот загадочный город. Я умолял бородатого человека высадить
меня на молу около огромных лепных ворот, ведущих в  город.  Но  он  отказал
мне, ласково обратившись со словами: "Многие вошли в Таларион, город  тысячи
чудес, но никому не удалось еще вернуться оттуда. Там живут  только  демоны,
лишенные чувств и мыслей, бывшие раньше живыми людьми. Улицы  города  усеяны
останками  тех,  кто  осмелился  взглянуть  на   фею   Лати,   полновластную
правительницу города".
   Белый  корабль  миновал  стены  зловещего  города  Таларион  и  мы  вновь
оказались  в  открытом  океане.  Несколько  дней  мы  следовали  за  птицей,
указывавшей нам путь. Ее оперенье, переливавшееся в солнечных  лучах,  имело
цвет моря. Вскоре мы подплыли к берегу, утопавшему  в  цветущих  кустарниках
всех  оттенков  радуги.  Вокруг,  насколько  можно  было   окинуть   взором,
простирались густые прекрасные леса.  Из  тенистых  рощ  до  нас  доносились
обрывки веселых песен  и  сладких  гармоничных  мелодий,  прерываемые  таким
заразительным смехом, что  я  нетерпеливо  торопил  гребцов  плыть  быстрее.
Человек с бородой не  произносил  ни  единого  слова,  но  лишь  внимательно
наблюдал за мной. Мы приближались к берегу. Вдруг над цветущими  полянами  и
лиственными лесами внезапно поднялся порывистый ветер и обрушился на нас. Он
принес с собой запах, заставивший меня содрогнуться от отвращения. Ветер все
более усиливался, а воздух наполнялся зловонным, плотским духом,  пораженных
болезнями городов. Корабль быстро удалялся от проклятого места. Наконец, мой
спутник сказал мне:  "Это  была  Ксура  -  страна  запретных  удовольствий."
Корабль, обласканный легкими и ароматными бризами, вновь держал курс, следуя
за птицей.
   Мы продолжали свое путешествие, лунными яркими ночами,  мы,  наслаждаясь,
слушали мелодичные песни гребцов. И я вспоминал ту уже далекую ночь, когда я
покинул родную страну.
   Однажды в лунную ночь мы  бросили  якорь  в  порту  Сона-Нил,  охраняемом
сверкающими выступами, возвышающимися над морем и соединяющимися  в  сияющую
арку. Мы прибыли в страну Воображения и сошли по золотому мосту из солнечных
лучей на зеленый берег. В стране Сон-Нил  не  существовало  ни  времени,  ни
пространства, ни страданий, ни смерти. И я решил остаться здесь навсегда.  В
этой стране все было удивительно: зеленые леса  и  поля,  яркие  и  душистые
цветы,  голубые  и   звенящие   реки,   светлые   и   хрустальные   фонтаны,
величественные и роскошные храмы и дворцы, богатые  и  процветающие  города.
Страна Сон-Нил не имела границ.  В  процветающих  деревнях  и  городах  жили
счастливые люди и наслаждались своим безоблачным земным раем.
   Все время, пока я оставался в этой стране,  я  с  удовольствием  гулял  в
садах по аллеям, окаймленным кустарниками и цветами необыкновенной  красоты.
Я взбирался на высокие  холмы,  откуда  открывалась  великолепная  панорама.
Передо мной расстилались зеленые долины с цветущими городами, золотые купола
колоколен сверкали на солнце. Ночью я любовался мерцающим морем, живописными
утесами и спящим портом,  где  на  якоре  стоял  белый  корабль.  Однажды  в
полнолуние я заметил силуэт небесной птицы,  которая  показывала  нам  путь.
Птица делала мне крыльями  знаки,  и  у  меня  неожиданно  возникло  желание
уехать. Я сказал своему бородатому спутнику о своем жгучем желании  посетить
далекую Катурию, где не бывал ни один  человек,  и  которая,  по  рассказам,
располагалась за базальтовыми колоннами. Это была страна  Надежды,  хранящая
представления обо всем, что мы знаем. Но бородатый человек так  ответил  мне
:"Катурия лежит за грозными морями. Там тебя могут ждать суровые  испытания.
В стране Сон-Нил не существуют ни страдания, ни смерть. А кто знает, что  ты
встретишь за базальтовыми колоннами?"
   Через месяц я все же поднялся на белый корабль и  покинул  безмятежную  и
счастливую землю, сопровождаемый верным спутником.
   Небесная птица летела впереди, указывая нам путь в океане к  таинственной
и незнакомой стране Катурии. Но в этот раз гребцы  не  пели  лунными  яркими
ночами своих мелодичных песен. Я часто мечтал и размышлял о Катурии,  стране
Надежды, о ее рощах, дворцах, задавая себе вопрос,  что  неизведанное  может
ждать меня впереди, "Катурия, - повторял - это  пристанище  богов  и  страна
волшебных городов. Там повсюду сандаловые леса, а на деревьях сладко щебечут
пестрые птицы. В ее зеленых и цветущих горах гордо высятся храмы из розового
мрамора, а во дворцах бьют серебряные фонтаны, наполняя прохладой и ароматом
все вокруг. А города Катурии, - грезил я наяву, - окружены золотыми стенами,
и улицы их вымощены чистым золотом. В тенистых парках я увижу живой ковер из
орхидей и коралловые озера. Ночью улицы и  сады  там  освещены  трехцветными
фонарями, сделанными из черепашьего панциря,  и  льется  плавная  песня  под
мелодию лютни.
   Каждый дом в этой стране - это маленький  роскошный  дворец.  Все  здания
воздвигнуты из  мрамора  и  драгоценного  порфира,  золотые  крыши  отражают
солнечные лучи и усиливают блеск всего города.  Миролюбивые  боги  созерцают
благополучную жизнь города  с  высоких  горных  вершин.  Самый  великолепный
дворец, конечно же, принадлежит монарху Дорьеба, о котором одни говорят, что
это полубог, а другие, что сам бог, живущий среди людей.
   Стены  его  дворца  венчает  множество  мраморных  башен.  В   просторных
вестибюлях постоянно молятся люди, так  как  дворец  хранит  все  достижения
человечества. А золотая крыша крепится на стойках из рубинов и ляпис-лазури.
Почва вокруг дворца подобна стеклу: видно, как под ней текут воды  священной
реки Нург, и плавающие в ней разноцветные декоративные рыбки, неизвестны  за
пределами страны Надежды."
   Именно такой я представлял себе страну Катурию, но мой спутник  постоянно
просил  меня  обернуться  и  еще  раз  взглянуть  на  берега  счастливой   и
благодатной страны Сон-Нил. Но я был непреклонен.
   На  тридцать  первый  день  нашего  путешествия  мы,   наконец,   увидели
базальтовые колонны, окутанные мрачным густым туманом, скрывавшим  все,  что
происходит в неведомой ни одному человеку стране. Мой  спутник  умолял  меня
одуматься и вернуться назад. Но я не слушал его, потому что надеялся, что за
туманом, окружавшим колонны, меня ждут песни и музыка сладких лютен, которые
будут исполняться в мою честь, как  человека,  решившего  предпринять  столь
дальнее путешествие и покинуть благодатную страну Воображения.
   Раздался странный звук и наш белый корабль погрузился в  туман,  нависший
над базальтовыми колоннами. Музыка внезапно смолкла, туман быстро рассеялся,
перед нами не было страны Катурии, мы находились в беспокойном и неукротимом
открытом море. Не было больше белого корабля. Мы оказались на  утлом  челне,
который плыл  без  всякого  сопротивления,  увлекаемый  сильным  течением  в
неизвестность. Вскоре наш слух смог различить далекий  неясный  шум,  а  еще
через несколько мгновений мы увидели  как  потоки  воды  падали  с  отвесных
уступов в огромную впадину, куда несли свои воды все моря  Вселенной,  чтобы
сбросить их в бездонное небытие.
   Мой бородатый спутник обратился ко мне со  словами:  "Мы  покинули  самую
чудесную страну и никогда не вернемся туда вновь. Боги могущественнее людей,
и они одержали победу". Произнеся эти слова, он заплакал.
   Я закрыл глаза, чтобы не видеть того, что могло сейчас  произойти.  Перед
моим взором возник образ небесной птицы.
   Она взмахивала крыльями, и мне казалось, она насмехается над нами.
   Потом я погрузился в темноту. Были слышны лишь какие-то заунывные  звуки.
Затем  началась  настоящая  буря,  задул  пронзительный  и  сильный   ветер.
Неожиданно я почувствовал, что стою  на  чем-то  твердом.  Это  был  плоский
камень, вдруг появившийся под моими ногами.
   В страхе, в ожидании новых испытаний я  открыл  глаза  и  обнаружил,  что
нахожусь в цоколе маяка. Мне казалось, что прошла вечность с тех пор, как  я
покинул его. Среди ночной темноты, окутавшей  побережье,  я  смог  различить
обломки корабля, разбившегося об острые скалы. И только в  это  мгновенье  я
увидел, что в первый раз с тех  давних  пор,  когда  еще  мой  дед  выполнял
обязанности  хранителя  маяка,  огонь,  служивший  спасительным  ориентиром,
погас.
   Позже я поднялся на башню и увидел на стене календарь,  открытый  на  той
самой странице,  когда  я  покинул  маяк.  На  заре  я  спустился  с  башни,
безуспешно пытаясь обнаружить следы кораблекрушения.  Но  к  удивлению  смог
найти лишь тело большой мертвой птицы с опереньем цвета моря и  весло  такой
ослепительной белизны, что ее нельзя было даже  сравнить  с  пеной  бушующих
волн или со снежными вершинами.
   С того дня океан перестал доверять мне свои сокровенные тайны, и я больше
никогда не видел в полнолунную ночь белый корабль, и больше никто и  никогда
не посылал мне условных знаков.



ПОИСКИ ИРАНОНА

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   По гранитному городу Телосу бродил молодой белокурый человек. Его  волосы
блестели от мирры и были украшены венком из свежих  виноградных  листьев,  а
тело  покрывала  пурпурная  туника,  порванная  в  некоторых  местах  горным
вереском.
   Жители Телоса, темнокожие, серьезные и степенные, жили  в  домах  строгой
квадратной  формы.  Они  отличались  подозрительностью  и   недоверчивостью,
поэтому у каждого незнакомца интересовались, откуда  он  идет,  куда  держит
путь, как его имя и какое у него состояние.
   На все эти вопросы молодой человек отвечал так:
   "Меня зовут Иранон. Родом я из далекого города Аиры,  о  котором  у  меня
сохранились лишь смутные воспоминания, но  в  который  я  очень  хочу  опять
вернуться. Мое призвание состоит в том, чтобы создавать красоту сотканную из
воспоминаний о моем детстве. Я пою гимны, которые выучил еще в  моем  родном
городе. Мое богатство - это мои песни.  В  песнях,  которые  я  исполняю  по
вечерам в саду, при неясном свете луны, когда легкий западный ветерок  почти
беззвучно колышет лепестки лотоса, звучат мои надежды и мечты."
   Услышав все это, почтенные жители гранитного города собрались  на  совет.
Смех и песни были им незнакомы. Лишь  иногда,  весной,  они  позволяли  себе
обратить свой взор в сторону  Картьенских  холмов  и  подумать  о  лютнях  и
танцах, о которых слышали от немногочисленных  путешественников,  посещавших
город. Только поэтому горожане благосклонно разрешили незнакомцу остаться  и
исполнить свои песни в саду перед Млинской башней, хотя им и не пришлись  по
душе ни яркий цвет его порванной туники,  ни  блестящие  волосы,  умасленные
ароматической смолой, ни его золотой звонкий голос.
   Вечером Иранон исполнял свои песни.
   Какой-то подслеповатый старик утверждал, что видел  ореол  вокруг  головы
певца, когда тот пел свои песни. Но большинство  жителей  Телоса  зевали  от
скуки. Одни смеялись, другие дремали: ведь в песнях Иранона не  было  ничего
полезного  или  нравоучительного.  Он  пел  только  о  своих  воспоминаниях,
надеждах и мечтах.
   "Я помню сумерки, луну и сладкие песни, убаюкивающие меня. Из моего  окна
я видел улицу, наполненную золотистым светом,  тени,  вальсирующие  на  фоне
мраморных домов. Я вспоминаю лунный квадрат на земле  и  исходящее  от  него
сияние, призрачные фигуры,  танцующие  в  лучах  ночной  звезды,  когда  моя
матушка пела мне колыбельную песню.
   Я помню яркое летнее солнце, взошедшее над цветистыми холмами.  А  еще  я
помню сладкий запах цветов, принесенный южным ветром, от  которого  начинали
шелестеть деревья.
   О, Аира, мой мраморный и берилловый город! Как  многолики  твои  красоты!
Как любил я твои ароматные и влажные рощи, расположенные  на  другом  берегу
благословенной реки Нисра. А эти каскады маленькой реки  Кра,  несущей  свои
воды в зеленую долину. В благодатных рощах дети плели гирлянды. И в сумерках
под высоким горным  деревом  я  предавался  мечтам,  созерцая  огни  города,
раскинувшегося предо мной, и спокойные воды Нисры, похожей на ленту из ярких
ночных звезд."
   "В этом городе было множество  мраморных  дворцов  с  золотыми  куполами,
расписными стенами, с зелеными садами, украшенными  лазурными  бассейнами  и
хрустальными фонтанами. Я часто играл в этих волшебных  садах,  плескался  в
его хрустальных  бассейнах.  Под  сенью  деревьев  среди  бледных  цветов  я
предавался сладким грезам. А иногда на закате солнца я неспеша поднимался по
крутой улочке, ведущей к крепости, и оттуда смотрел  и  любовался  тобой,  о
Аира, мой берилловый и мраморный  город,  великолепный  и  сияющий  в  своем
роскошном золотом наряде."
   "Вот уже долгие годы я грущу о тебе,  о  Аира.  Еще  в  юности  я  познал
изгнание, но отец мой был твоим Королем, и я еще вернусь к тебе, потому  что
так предначертано мне Судьбой. Я ищу тебя во всех краях и однажды найду тебя
и буду повелевать твоими лесами и садами, улицами и дворцами.  Я  буду  петь
для людей, которые поймут и оценят мои песни и будут слушать их  без  смеха.
Потому что я - Иранон, принц города Аира."
   В эту же ночь жители Телоса заперли  незнакомца  в  хлеву.  Утром  архонт
города пришел к Иранону и приказал ему отправляться в мастерскую сапожника и
стать его учеником.
   - Но я Иранон, певец, и я не чувствую в себе призвания быть сапожником, -
ответил тот.
   Все должны работать в нашем городе. Таков закон  Телоса,  -  ответил  ему
архонт.
   - Но зачем вы работаете? Чтобы жить и быть счастливыми, не так ли? А если
вы работаете, чтобы работать еще больше, то когда обретете вы свое  счастье?
Разве жизнь сама создает красоту вокруг себя и слагает песни? И  если  среди
вас не будет певцов, для  чего  тогда  плоды  вашего  изнурительного  труда?
Работа без песен, все равно как долгий день без конца. Даже  смерть  кажется
мне приятнее этого.
   Но лицо архонта оставалось мрачным и суровым. Слова Иранона не  дошли  до
его сердца, и он снова обратился к чужеземцу:
   - Ты слишком любопытный и мне не нравятся твое лицо и  голос.  Твои  речи
наполнены богохульством, ведь боги нашего города учат нас, что работа -  это
благо, которое они даровали нам. Боги обещали нам светлый рай. После  смерти
мы обретем вечный покой, погрузимся в хрустальный холод, и тогда ум не будет
обременен пустыми мыслями и думами, а глаза - бесполезной красотой. Или  иди
к Артоку-сапожнику, или уходи из нашего города до  заката  солнца.  В  нашем
городе должны работать все. А занятие пением - это бесполезная глупость.
   И тогда Иранон покинул хлев. Он шел по узким улицам, среди мрачных  домов
из гранита, в надежде увидеть хоть какое-то проявление жизни. Но все в  этом
городе было сложено из  мертвого  камня,  а  лица  людей  были  враждебны  и
выражали упрек. Певец вышел на каменную  набережную  тихой  реки  Зуро.  Там
сидел маленький мальчик с грустными глазами. Он задумчиво смотрел в воду, на
поверхности которой плавали  принесенные  с  холмов  стремительным  течением
ветки с зелеными почками.
   - Ты тот, о ком говорят архонты города? - спросил  мальчик.  -  Тот,  кто
ищет красивый город в далекой стране? А  меня  зовут  Ромнод.  Я  родился  в
Телоге, но никак не могу привыкнуть к этому гранитному городу. Каждый день я
изнуряю себя мыслями о псснял, о  далеких  прекрасных  пейзажах,  о  влажных
рощах. За Картьенскими холмами есть город лютней и танцев. Это страна Онайя.
Рассказы  путешественников  об   этом   городе   пугающи   и   притягательны
одновременно. Я отправился бы туда, если бы был достаточно  взрослым,  чтобы
найти дорогу самому. Ты тоже должен пойти туда.  В  той  стране  люди  будут
слушать твои песни. Давай покинем эту  гранитную  темницу  и  пойдем  вперед
навстречу горам. Мы станем путешествовать вместе, а по вечерам под  звездным
небом у костра я буду слушать трои песни. Быть может, в Онайе, стране лютней
и танцев, и находится твой светлый город Аира, который ты  ищешь.  Пойдем  в
Онайю, златовласый Иранон, туда, где люди смогут понять тебя.  Они  встретят
нас как братьев, и там никто не засмеется и не нахмурит брови, услышав  наши
речи."
   - Каков бы ни был тот город, малыш, раз ты  стремишься,  но  должен  уйти
отсюда и перейти через ихгры. Я не оставлю тебя чахнуть от тоски  на  берегу
этой ленивой реки Зуро. Но не верь, что ты найдешь радость  и  понимание  на
другой стороне Картьенских холмов или дальше - ни на расстоянии  одного  дня
пути, одного года или даже пяти лет пути. Послушай,  что  я  тебе  расскажу.
Когда я был такой же маленький, как ты сейчас, я жил в долине Нартос,  рядом
с холодной рекой Ксари, где никому не было дела до моих  мечтаний.  Когда  я
стану большим, говорил я себе, я отправлюсь  в  Синару,  на  юг,  и  там  на
рыночной площади буду петь свои песни для веселых погонщиков  верблюдов.  Но
когда, наконец, я прибыл в Синару, то увидел лишь пьяных и развязных  людей.
И песни их не были похожи на мои. Потом я путешествовал  на  лодке  по  реке
Ксари, достиг города Ярен, стены в котором сложены из оникса. И там  местные
солдаты смеялись надо мной и всячески издевались. Я бродил по городам. Видел
Стелос, укрывшийся под большим  водопадом,  созерцал  болото,  где  когда-то
возвышался Сарнат, посетил Траа, Иларнек и Кадетерон  на  берегу  извилистой
реки Ай. Я также долго жил в Олатое, что в стране Ломар. Если иногда боги  и
посылали мне слушателей, то всегда многочисленных.  Но  я  знаю,  что  найду
счастье только в Аире, городе из мрамора и берилла, где отец мой  был  тогда
королем. Мы пойдем с тобой в далекую страну  Онайю,  за  Картьенские  холмы.
Быть может там и находится Аира, хотя я и не верю в это. Ведь красота  этого
города превосходит все границы воображения и вызывает восхищение.  И  совсем
другое  дело  страна  Онайя,  о  которой  погонщики  верблюдов   говорят   с
двусмысленной улыбкой.
   На закате солнца Иранон и малыш Ромнод покинули  Телос  и  отправились  в
долгий путь по зеленым  холмам  и  молодым  лесам.  Дорога  была  длинной  и
изнурительной и, казалось, что она никогда не  приведет  путешественников  в
Онайю, страну лютней и танцев. Каждый  вечер,  когда  звезды  зажигались  на
небе, Иранон пел об Аире и его красоте, а  Ромнод  с  восторгом  слушал  эти
песни. Вдвоем они чувствовали себя счастливыми.
   В пути друзья питались фруктами и ягодами, которые  в  изобилии  росли  в
лесах. Шло время, и ни один из них не  заметил,  как  быстротечно  пробежали
годы. Малыш Ромнод давно уже стал взрослым, его голос окреп  и  не  был  уже
таким звонким как в  детстве.  Но  сам  Иранон  совсем  не  изменился  и  не
постарел. Его золотые волосы, смазанные  ароматической  смолой,  по-прежнему
украшал венок из свежих виноградных листьев.
   И вот однажды Ромнод стал выглядеть старше Иранона, хотя тогда, много лет
назад, когда его, смотрящего  на  мутные  воды  реки  Зуро,  впервые  увидел
Иранон, он был еще ребенком.
   В одну из ночей, поднявшись во мраке на  вершину  холма,  путешественники
увидели  внизу  перед  собой  мириады   огней   Онайи.   Местные   крестьяне
подтвердили, что это действительно Онайя, страна лютней и танцев. Но  Иранон
знал, что перед ним не Аира, не его родной город. Огни города, в который они
прибыли, были резкими, тогда как огни Аиры переливались мягко  и  загадочно,
как отблески лунного света на земле у окна, возле которого мать Иранона пела
для него колыбельные песни.
   Иранон и Ромнод спустились с крутого  холма  и  отправились  в  город  на
поиски слушателей своих песен, мечтая доставить  им  удовольствие.  Войдя  в
город, они обратили внимание на слоняющихся от дома к дому праздных гуляк  с
гирляндами из роз вокруг шеи. Именно они стали первыми слушателями Иранона и
забросали его цветами едва он закончил свою песнь. И тогда, на одну  минуту,
Иранон поверил, что наконец встретил людей, близких  ему  по  духу,  которые
могли думать и чувствовать так же, как он.
   На рассвете Иранон посмотрел вокруг  себя  с  грустью:  купола  Онайи  не
отливали золотом, напротив,  они  были  серыми  и  мрачными.  Город  не  мог
сравниться по красоте с Аирой. Лица жителей  были  мертвенно-бледными  из-за
постоянных разгулов и оргий,  опухшими  от  злоупотребления  вином.  Они  не
напоминали радостные и сияющие от счастья лица жителей  Аиры.  Но  поскольку
все эти люди встречали его песни  цветами  и  аплодисментами,  Иранон  решил
остаться в городе. Он сделал это еще и ради  своего  друга,  который  обожал
атмосферу постоянного праздника. Ромнод стал украшать  свои  волосы  розами,
как это делали коренные жители города.
   По ночам Иранон исполнял свои песни и гимны для беззаботных  прожигателей
жизни. Он совсем не изменился. Все так же в венке из виноградных листьев  он
мечтал в своих песнях, о мраморных улицах Аиры, о прозрачной, как  хрусталь,
реке Нисра.
   Однажды Иранон выступал в роскошном королевском  дворце  под  хрустальным
сводом. Он пел с таким чувством, что смог пробудить в  пьяных  сотрапезниках
монарха с  багровыми  лицами  воспоминания  о  прекрасном,  добром  и  давно
забытом. Король попросил Иранона снять рваную пурпурную тунику и одел его  в
атлас и парчу, даровал ему нефритовые кольца и браслеты из крашеной слоновой
кости. Он поселил его в роскошной, убранной  коврами  комнате  с  золочеными
стенами, с кроватью  из  резного  дерева,  с  шелковым  покрывалом,  вышитым
цветами. Так Иранон остался в Онайе, стране лютней и танцев. Никто не знает,
сколько времени пробыл  он  там.  Но  однажды  король  пригласил  во  дворец
танцоров из пустыни Лирани и смуглых  музыкантов-флейтистов.  В  этот  вечер
беззаботные гуляки бросали  Иранону  намного  меньше  роз,  чем  танцорам  и
музыкантам-флейтистам.  Постепенно  Ромнод,  бывший  когда-то  мальчиком  из
гранитного города Телоса, начал полнеть и часто хмелел от выпитого вина.  Он
стал меньше мечтать и уже без  прежнего  удовольствия  слушал  песни  своего
друга и учителя. Но, несмотря на свою грусть и печаль, Иранон продолжал петь
песни и мечтать об Аире, городе из мрамора и берилла.
   Однажды ночью Ромнод, грузный и отяжелевший, с лицом, багровым  от  вина,
неслышно угас на своих шелковых подушках. Он умер, когда Иранон тихо пел для
себя самого гимны, сидя в темном углу.
   Оплакав своего друга и убрав  его  могилу  ветками  с  зелеными  почками,
которые когда-то так ему нравились, Иранон снял дорогую одежду и  украшения,
облачился в свою пурпурную тунику и венок из виноградных листьев и незаметно
для всех под покровом ночи покинул Онайю, страну лютней и танцев.
   Иранон вновь отправился на поиски своего родного города и людей,  которые
смогли бы понять и полюбить его песни и мечты.
   Во всех городах Сидасрии и Бназии дети с  плутоватыми  и  наглыми  лицами
смеялись над его песнями и его рваной туникой. Иранон по прежнему  оставался
молодым и все так же посвящал песни Аире, волшебному городу своих мечтаний и
грез.
   Поздней  ночью  он  зашел  в  нищую  и  убогую  лачугу  старого  пастуха,
сгорбленного под тяжестью лет.  Он  всю  жизнь  пас  баранов  на  каменистом
склоне, возвышающемся над болотом из зыбучих песков. Иранон обратился к нему
с вопросом, как делал это уже много раз:
   - Можешь ты мне сказать,  где  находится  Аира,  мраморный  и  берилловый
город, с прозрачной, как хрусталь, рекой Нисра?
   Услышав эти слова, пастух долго смотрел на Иранона,  словно  вспоминая  о
чем-то давнем и забытом. Он пристально разглядывал каждую черточку  на  лице
Иранона, изучал его золотые волосы с  венком  из  виноградных  листьев,  его
пурпурную мантию. Потом ответил, качая головой:
   - О чужеземец! Я много слышал об Аире  и  других  названиях,  которые  ты
произнес  сейчас,  но  с  тех  пор  прошло  много  лет.  Я  слышал  об  этом
удивительном городе еще в  юности  от  моего  друга  детства,  сына  нищего,
который всегда говорил странно и непонятно. Он сочинял  длинные  рассказы  о
луне, цветах и западном ветре.  Мы  смеялись  над  ним  и  над  его  пустыми
историями, потому что знали о его настоящем происхождении, хотя он и называл
себя сыном короля Аиры. Он был красив, как и  ты.  Мы  считали  его  немного
сумасшедшим. Он ушел совсем молодым, чтобы найти людей, которые  бы  слушали
его песни с удовольствием. Сколько раз он пел мне о далеких странах, которые
никогда не существовали в действительности. Он много говорил об Аире, о реке
Нисра, о каскаде Кра. Говорил, что правил этими странами, хотя  мы  знали  о
нем всю правду. Ведь никогда на Земле не существовало города  ид  мрамора  и
берилла, называемого Аирой, не было и людей, которые испытывали бы  радость,
слушая эти странные и непонятные песни, кроме друга моего детства,  Иранона,
который исчез.
   И тогда в сумерках ночи, когда одна за другой появляются на небе  звезды,
а луна излучает на болото свой блеклый свет, похожий на тот,  который  видит
из  окна  младенец,  убаюкиваемый  матерью,  глубокий  старик  в   порванной
пурпурной тунике с венком из жухлых и засохших листьев винограда бросился  в
несущие смерть зыбучие пески. При этом он смотрел прямо вперед, словно перед
его взором вставали золотые купола прекрасного и манящего города,  где  люди
смогли бы понять его песни.
   В ту ночь прекрасная сказка молодости и красоты  античного  мира  исчезла
навсегда.



ПЕЩЕРНЫЙ ЗВЕРЬ

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


    Ужасное  предположение,  мучившее  меня,  теперь  переросло   в   полную
уверенность. Я заблудился. Я безнадежно затерялся в лабиринтах пещеры Мамут.
Любой проход, в который я попадал, неизбежно приводил в  тупик.  Суждено  ли
мне увидеть снова дневной свет, холмы и благодатные  долины?  Здравый  смысл
запрещал питать пустые надежды. Я гордился тем, что сохранял самообладание и
оставался невозмутимым перед испытаниями, выпавшими на мою  долю.  Возможно,
этому способствовали долгие годы занятий философией. Хотя я  много  читал  о
том, что жертвы судьбы, подобные мне, испытывают жестокое исступление, но на
данный момент у меня не было таких ощущений. Когда я  понял,  что  сбился  с
пути, мной овладело необъяснимое спокойствие. Меня не пугала  мысль  о  том,
что я  уже  долгое  время  блуждаю  в  бесконечных  лабиринтах,  и  что  мое
отсутствие осталось не замеченным. Если я должен умереть, то эта зловещая  и
одновременно величественная пещера станет моим последним  пристанищем,  моим
мавзолеем. Судьбой мне предопределено умереть от  голода,  таково  было  мое
убеждение. В подобных обстоятельствах многие сходят с  ума,  но  я  все  еще
сохранял  ясный  рассудок.  Мое  невезение  явилось  следствием  собственной
ошибки. Игнорируя предупреждение гида, к отстал от группы  туристов.  Больше
часа я блуждал в одиночестве по тайным коридорам грета, но  так  и  не  смог
снова найти проход, по которому  шла  туристическая  группа,  от  которой  я
отделился. Мой электрический фонарик начал тускнеть. Очень скоро я погружусь
в  жуткую  и  почти  ощутимую  темноту  земных  недр.  Пока  я  следовал   в
направлении, указываемом дрожащим светом фонарика, то задавал  себе  вопрос:
какова  будет  моя  кончина?  Я  вспоминал  историю  о   больных   чахоткой,
добровольно поселившихся в гигантских подземных пещерах. Они  обустраивались
там в надежде поправить здоровье благодаря считавшимися целебными  свойствам
подземелья: чистоте воздуха и постоянной температуре. Но в этих  безмятежных
местах их ждала страшная и ужасная смерть. Я  старался  представить,  каковы
могут быть последствия длительного пребывания в таких условиях для здорового
и крепкого человека, как я. Теперь у  меня  появилась  возможность  испытать
эффективность воздействия жизни под землей, хотя из-за отсутствия  пищи  мне
не удастся довести эксперимент до конца.
   Вскоре слабый свет моего фонаря совсем погас. Подземельный мрак подступал
со всех сторон, и я решил предпринять асе возможные меры, чтобы выбраться из
этого опасного положения. Вдыхая воздух полной  грудью,  я  принялся  громко
кричать в напрасной надежде привлечь внимание гида и туристов. Но сердце мне
подсказывало, что крики никто не слышит, кроме меня самого,  в  этом  черном
тупике с неисчислимыми коридорами. Неожиданно я встрепенулся, услышав глухие
шаги. Может быть экскурсовод,  обнаружив  мое  исчезновение,  отправился  на
поиск в этом известняковом лабиринте?
   Я мучительно искал ответы на мои же вопросы и готов уже  был  возобновить
попытки спастись, как моя внезапная радость сменилась поглотившим весь разум
ужасом. Мой  тонкий  слух,  еще  более  обострившийся  благодаря  абсолютной
тишине, царившей  в  пещере,  подсказал,  что  шаги  не  могли  принадлежать
человеку. Действительно,  в  этом  подземелье  звуки  движений  экскурсовода
должны были бы резонировать  громче.  А  сейчас  до  меня  доносилась  почти
бесшумная поступь, напоминавшая кошачью походку. Впрочем, чем  сильнее  было
мое напряжение, тем больше казалось, что я слышу звуки не  двух,  а  четырех
приближающихся лап. Теперь я убедился, что своими  криками  разбудил  дикого
зверя, возможно, горного льва, случайно  заблудившегося  в  пещере.  "Да,  -
подумал я, - судьба избрала для меня самую быструю и милосердную  смерть.  Я
предпочел бы мгновенную смерть мучительному, медленному голоданию".
   Но инстинкт самосохранения, безмолвно спящий до поры  до  времени  внутри
каждого из нас, неожиданно пробудился. Я приготовился подороже продать  свою
жизнь кровожадному зверю.
   Мною овладело лишь одно чувство  к  приближающемуся  визитеру  -  чувство
враждебности. Я остался неподвижным и безмолвным, надеясь, что  животное  не
заметит мое присутствие и продолжит свой  путь  по  подземному  коридору.  К
глубочайшему разочарованию шаги приближались.  Зверя  привлекал  мой  запах,
который в такой спертой атмосфере чувствовался издалека.
   Понимая, что мне предстоит  выдержать  бой  и,  если  будет  возможность,
отразить непредвиденную  атаку,  я  выбрал  наощупь  самые  большие  обломки
известняка, валявшиеся вокруг. С камнем  в  каждой  руке  я  с  достоинством
ожидал неизбежного нападения зверя.
   Поведение неизвестного животного внушало тревогу. Без сомнения, это  была
походка четвероного существа, но казалось, что движения  задних  конечностей
не координируются с передними. В какие-то короткие интервалы  мне  отчетливо
казалось, что в процессе движения задействованы лишь две из четырех  лап.  С
каждой минутой возраставшее любопытство не давало мне покоя - с каким зверем
судьба подарила мне роковую встречу?
   "Наверное, это  несчастное  животное,  поплатившееся  за  свое  безмерное
любопытство пожизненным заключением в ужасной пещере. Оно питается  летучими
мышами и крысами, обитающими здесь, а возможно, и  рыбой,  которую  ловит  в
Грин Ривер, сообщавшейся с подземными водами грота". В беспокойном  ожидании
я мог только  предположить,  какие  произошли  изменения  в  его  физическом
состоянии, вызванные жизнью в подземелье. Дерзкая мысль, внезапно  пришедшая
ко мне, едва не рассмешила меня.  А  что  если  мне  удастся  одолеть  моего
четвероногого  противника?  Я  даже  не   смогу   как   следует   разглядеть
поверженного врага, так как батарейки фонаря сели, а спичек при  себе  я  не
имел. Нервы мои были на пределе. Воображение рисовало мне  отвратительное  и
огромное существо, приближающееся в кромешной тьме. Теперь я вспоминаю,  что
истошно закричал и  не  смог  совладать  со  своим  голосом.  Оцепеневший  и
парализованный от страха,  я  стал  сомневаться  в  твердости  моей  руки  в
решительный момент. Теперь я  уже  различал  не  только  звук  надвигающихся
шагов, но и затрудненное дыхание животного. Несмотря на  панику,  овладевшую
мною, я понял, что зверь, должно быть,  шел  издалека  и,  наверное,  устал.
Усилием воли я заставил себя действовать. Со всей силы я бросил правой рукой
большой известняковый обломок в  направлении,  указанном  моим  безошибочным
слухом. Я промахнулся не намного,  так  как  слышал,  что  животное  сделало
прыжок в сторону, увернувшись от  камня.  Застигнутое  врасплох  неожиданным
нападением, оно остановилось в нерешительности. Во второй раз я был  точнее.
На это раз от нанесенного камнем удара животное рухнуло на землю. Я  испытал
огромное облегчение и отошел от укрывавшей  меня  стены.  Мне  удалось  лишь
ранить пещерного зверя, потому что среди  тишины  я  слышал  его  тяжелое  и
прерывистое  дыхание.  У  меня  не  было  ни  малейшего  желания  подойти  и
рассмотреть страшное существо. Находясь во власти странного суеверия,  я  не
смел приблизиться ни на шаг к поверженному гиганту, но и не решался  бросить
в него еще один камень, чтобы добить. Охваченный паникой я бросился  бежать,
смутно ориентируясь в том направлении, откуда пришел. Вдруг я  услышал  шум,
точнее последовательность звуков, порожденных металлическими предметами.  На
этот раз не было никакого сомнения в том, что навстречу мне шел экскурсовод.
Затем я увидел слабый луч света, несущего мне спасение и неистово завопил от
радости. Я бросился в направлении света, и, еще не осознавая,  что  со  мной
произошло, очутился на земле у  ног  экскурсовода,  невнятно  бормоча  слова
благодарности моему спасителю и бессвязно  описывая  мою  жуткую  встречу  в
пещере.
   Мало-помалу я успокоился и пришел в себя. Экскурсовод объяснил  мне,  что
заметил мое отсутствие  на  выходе  из  пещеры.  Он  отправился  на  поиски,
тщательно обследуя расщелины и проходы вокруг того места,  где  меня  видели
последний раз.
   Почувствовав себя уверенным  в  присутствии  друга,  державшего  в  руках
фонарь, я вновь задумался о странном раненном мною звере в нескольких  шагах
отсюда. В сопровождении экскурсовода я вернулся на место  скоротечного  боя.
На земле лежало белое массивное тело, еще белее,  чем  известняк.  Осторожно
приблизившись  к  раненому  существу,   мы   остановились   ошеломленные   и
удивленные. Среди  всех  животных,  виденных  нами  ранее,  это  было  самым
экзотичным. Оно походило на огромную человекообразную обезьяну. Может  быть,
она сбежала из передвижного зверинца? Большая часть ее тела была  совершенно
гладкой, но волосяной покров на голове был настолько обильным, что  каскадом
ниспадал на плечи существа. Животное лежало  лицом  к  земле.  Острые  когти
удлиняли пальцы рук и ног, но они не были цепкими и загнутыми. Все это,  как
и неестественную белизну, я объяснял  долгим  пребыванием  в  подземелье.  У
обезьяны не было хвоста. Теперь дыхание животного стало совсем  слабым.  Мой
спутник извлек пистолет,  чтобы  облегчить  муки  несчастного  существа,  но
неожиданно оно издало настолько странный звук, что  экскурсовод  выронил  из
рук свое оружие. Этот звук невозможно  описать.  Он  не  походил  на  звуки,
издаваемые обезьяноподобными. Я предположил,  что,  возможно,  электрический
свет так повлиял на существо, длительно находившееся  в  пещере,  и  породил
ото! жуткий стон. Слабые стенания продолжались. Неожиданно резкий энергичный
рывок оживил тело  обезьяны.  Задние  и  передние  лапы  стали  конвульсивно
сжиматься, а части тела напряглись. Резким движением существо  перевернулось
с живота на  спину,  подставив  лицо  прямо  к  свету.  Несколько  секунд  я
испытывал такое ошеломление, что не  замечал  ничего,  кроме  мертвых  глаз,
устремленных на себя. Они поражали  своим  цветом.  Глаза  были  черными,  и
удивительно контрастировали с белизной кожи и волос. Глубоко посаженные, как
у всех обитателей пещер,  они  были  совершенно  лишены  радужной  оболочки.
Пристально рассматривая существо, я обратил внимание на  то,  что  его  лицо
было не таким выпуклым, как обычно у обезьяны.  На  нем  выделялся  довольно
крупный нос. Полные губы продолжали издавать жалобные стоны. Наконец  смерть
позвала за собой несчастное создание. Мой спутник дрожа от волнения, схватил
меня за локоть. Его руки тряслись и свет, испускаемый  фонариком,  судорожно
плясал по стенам пещеры. Я оставался неподвижным, не смея отвести взгляд  от
мертвого существа. Ужас постепенно  покидал  меня,  последовательно  уступая
место удивлению, почтению  и  состраданию,  потому  что  предсмертные  стоны
распростертого на известняковой почве существа открыли нам  ужасную  правду.
Моя жертва, обитавшая в бездонной пещере, некогда была человеком.




ОН

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Я увидел его бессонной ночью, когда бродил по  улице  в  полном  отчаянии
спасти свой разум и душу.
   Оказалось, что приезд в  Нью-Йорк  был  ошибкой.  Здесь,  стремясь  найти
вдохновение  в  лабиринте  старых  улиц,  заканчивающихся  тупиками,   среди
площадей  с  прекрасными  фонтанами,  среди  огромных  современных  башен  и
гигантских небоскребов под луной, я испытал ужасное  чувство  подавленности,
угрожающее парализовать мою волю и уничтожить меня самого.
   Разочарование  пришло  постепенно.  Впервые  я  испытал  это  чувство   в
сумерках, стоя на  мосту,  величаво  возвышавшемуся  над  рекой.  Немыслимые
небоскребы,  мерцающие  в  лунном  свете,  походили  на   цветы.   Окутанный
фиолетовой дымкой город, казалось, нежно играл с тучами и  первыми  звездами
на небосклоне. Переливающиеся потоки блестевших ночных фонарей и  освещенных
окон домов превращали панораму города в  фантастический  звездный  небосвод,
наполненный волшебной музыкой. В ту минуту я думал, что  здесь  собраны  все
чудеса Каркасоины,  Самарканда,  Эльдорадо  и  других  славных  и  известных
городов. Я позволил себе увлечься старинными улочками, такими дорогими моему
воображению, аллеями, узкими и извилистыми проходами, по  которым  проезжали
когда-то золотые кареты.
   Первая встреча с городом очаровала меня,  и  я  подумал,  что  наконец-то
нашел путь, способный привести меня в страну поэзии. Но  мои  надежды  очень
скоро  рухнули.  И  если  лунная  ночь  дарила  городу  иллюзию  красоты   и
очарования, то  беспощадный  дневной  свет  обнажал  всю  грязь  и  мерзость
мрачного камня, сковавшего город снизу доверху.
   Улицы, похожие на каналы, заполнили смуглые  люди  с  мрачными  лицами  и
узкими глазами, неумеющие мечтать и слепые к тому, что их окружало. У идущих
с низко опущенной головой жителей не было ничего общего  с  голубоглазыми  и
улыбающимися первыми колонистами, сохранившими в  глубине  сердца  любовь  к
зеленым прериям и белокаменным колокольням городков Новой Англии.
   Итак, вместо благотворного оазиса поэзии я нашел  здесь  только  дрожащую
темноту и невыразимое одиночество. Мне открылась ужасающая правда,  я  понял
сокровенную тайну, которую никто не осмелился раскрыть:  каменный  город  не
был естественным продолжением старого Нью-Йорка, как  современные  Лондон  и
Париж, неразрывно связанные  со  старыми  Лондоном  и  Парижем.  Современный
Нью-Йорк  мертв.  Его  тело  наводнено  любопытными  живыми   созданиями   и
предметами, но на самом деле они лишь  отражение  теней,  некогда  живших  и
существовавших людей и вещей.
   Совершив  свое  открытие,  я  перестал  безмятежно  спать  по  ночам.  Но
постепенно ко мне пришло чувство успокоения благодаря тому, что у меня вошло
в привычку избегать  улиц  днем,  а  гулять  лишь  по  ночному  городу.  Мне
казалось, что в сумерках город сохранял черты славного прошлого. Мне удалось
даже написать несколько поэм. Я с неприязнью подавлял  желание  возвратиться
домой, к своей семье  из  страха  вернуться  униженным,  с  низко  опущенной
головой, словно после поражения.
   Бессонной ночью, бродя по городу, я повстречал этого человека в одном  из
необычных двориков, затерянных в старом городе, где я поселился,  прослышав,
что здесь настоящий приют для поэтов и артистов.  Поначалу  я  был  очарован
старинными домами и сквериками. Даже убедившись, что живущие здесь  поэты  и
художники ни что иное, как претенциозные и пустые крикуны, я все же  решился
снять комнату в этом квартале из-за страсти к почтенным  и  древним  местам.
Стояла глубокая ночь. Окна всех домов были закрыты. Я в  полном  одиночестве
бред по улице, думая о загадочных тайнах,  оставленных  нам  предшествующими
поколениями, следы которых навечно сохранились здесь. Эти мысли помогали мне
выжить, передо мной возникали образы  и  видения  из  далекого  прошлого,  к
которым стремился вдохновленный поэт, живший в самой глубине моей души.
   Я увидел этого человека в два часа туманной августовской ночью, пересекая
анфиладу двориков,  образовавших  живописную  аллею.  Я  никогда  никому  не
говорил, но сам был уверен, что эти аллеи не были отмечены ни  на  одной  из
современных карт города. Простой факт, что эти восхитительные улочки и аллеи
затерялись, делали их для меня еще более дорогими. Именно по этой причине  я
разыскивал их с такой страстью. Теперь, когда я нашел затерянные места,  мое
любопытство удесятерилось.  Человек  первым  заговорил  со  мной.  Его  лицо
затенялось  широкополой   шляпой,   великолепно   сочетавшейся   с   плащом,
окутывавшим высокую и худую фигуру незнакомца. Я почувствовал себя  неловко,
когда он заговорил со мной удивительным голосом, одновременно очень мягким и
низким. Оказалось, он давно наблюдает за  моими  ночными  вылазками  и  тоже
питает любовь к следам прошлого. Потом он спросил меня, не  соглашусь  ли  я
прогуляться вместе с ним, человеком, который прекрасно  знает  эти  места  и
обладает большими познаниями о старом городе.
   Пока незнакомец говорил, мне удалось  рассмотреть  его  лицо,  освещенное
лунным  светом,  отразившимся  от  оконного  стекла.  Это  было  благородное
красивое лицо с тонкими чертами, несомненно принадлежащее человеку  знатного
происхождения. Вся его внешность отличалась  необычностью  для  сегодняшнего
времени и этих мест. Незнакомец одновременно внушал мне тревогу и притягивал
к  себе  своей  таинственностью.  Может  быть  меня  испугала   чрезвычайная
бледность и отсутствие какого-либо выражения на его лице, поразившее  больше
всего. Чувство неловкости  не  проходило.  Однако  я  последовал  за  ночным
спутником, потому что в моей мрачной жизни поиски  красоты  и  прошлых  тайн
было единственным, что придавало жизненные силы моей измученной душе. Судьба
даровала  мне  благоприятный  неслыханный  случай,  позволив  встретиться  с
удивительным человеком, обладающим совершенными знаниями.
   Некоторое время незнакомец хранил молчание. Он  не  произнес  ни  единого
лишнего слова, ограничиваясь лишь короткими комментариями о древних именах и
датах, в  то  время  как  мы  беззвучно  проходили  по  темным  переулкам  и
перелезали через каменные  стены.  Я  совершенно  перестал  ориентироваться.
Никогда не забуду качающиеся конические колонны,  рвущиеся  ввысь  пилястры,
железные литые ограды с декоративными вазами,  окна  с  резными  ставнями  и
перемычками.  Чем  дальше   мы   продвигались   по   загадочному   лабиринту
неизвестного прошлого, тем все необычней становилась окружающая обстановка.
   Вокруг не было ни одной живой души. Освещенные окна все реже  встречались
на нашем пути, современные фонари сменились на газовые, а потом  на  большие
свечные. Наконец мы очутились в  пугающем  темном  дворе,  где  мой  спутник
впервые коснулся меня своей рукой в изысканной перчатке.  Незнакомец  подвел
меня к узкой деревянной двери, расположенной  в  переулке,  освещенном  лишь
одним  фонарем.  Переулок  спускался  под  крутым  наклоном.   Его   границы
окаймлялись высокими стенами, увитыми плющом, за которыми виднелись  бледный
купол усадьбы и верхушки колышущихся деревьев. В стене находилась  небольшая
дубовая дверь, обитая гвоздями, которую мой спутник открыл тяжелым ключом.
   Пройдя по аллее, усыпанной гравием, мы поднялись  по  каменной  лестнице,
ведущей прямо ко входу в дом и вошли. Я едва не потерял сознание от затхлого
запаха плесени, ударив того мне в нос и показавшегося мне симбиозом веков  и
гнили. Мне показалось, хозяин дома не заметил моей реакции. Из вежливости  я
предпочитал хранить молчание. Мы прошли в холл,  затем  поднялась  по  витой
лестнице с резными перилами и очутились в какой-то комнате. Незнакомец запер
за нами дверь на ключ, затем подошел к старинному камину и зажег  две  свечи
на канделябре с двенадцатью подставками. Покончив со своими приготовлениями,
он попросил меня говорить шепотом.
   Мы находились в просторной, прекрасно обставленной по моде  начала  XVIII
века библиотеке с великолепными дверными фронтонами,  изысканным  дорическим
карнизом, прекрасным лепным каминным колпаком. Над книжными  полками  висели
восхитительные  семейные  портреты.  Вся  обстановка  библиотеки  отличалась
некоей тусклостью, даже таинственностью и гармонично сочеталась с внешностью
хозяина.  Человек  сделал  мне  знак  сесть  в  кресло  рядом  с  деревянным
инкрустированным столиком. Мне казалось, что  прежде  чем  занять  место  по
другую сторону столика, незнакомец на минуту испытал  колебание.  Но  потом,
решившись, сиял свои перчатки, широкополую шляпу и плащ  и  предстал  передо
мной в довольно  театральном  костюме  эпохи  короля  Георга:  пышное  жабо,
короткие шелковые штаны, туфли с пряжками, на которые я не обратил  внимание
во время нашего ночного путешествия. Он сел на стул со спинкой в форме  лиры
и принялся с пристальным вниманием смотреть мне в  лицо.  Теперь  без  своей
шляпы он выглядел глубоким стариком. Возможно его  поразительное  долголетие
стало причиной внезапно появившегося у меня  страха.  Он  заговорил  мягким,
тихим голосом и я был вынужден напрягаться, чтобы понять  речь  старика,  но
слушал рассказ хозяина,  как  зачарованный,  испытывая  одновременно  легкое
беспокойство.
   - Итак, милостивый государь, вы видите перед собой весьма  эксцентричного
человека, который не считает нужным приносить извинение за свой костюм  кому
бы то ни было, имеющему современные вкусы. Думая о самых лучших временах,  я
не испытывал сомнений сохранять ли обычаи той эпохи, костюмы  и  их  фасоны.
Эта практика  никому  не  причиняет  вреда.  Мне  посчастливилось  сохранить
невредимым дом моих  предков,  несмотря  на  создание  здесь  двух  городов:
сначала Гринвича в 1800, а затем Нью-Йорка в 1830 году.
   У нашей семьи было много причин, заставивших  нас  ревниво  охранять  это
место. И я тоже не нарушил свой долг. Мой предок, живший в этом доме с  1768
года, увлекался многими науками и сделал некоторые открытия, тесно связанные
с воздействиями этого места. Поверьте, эти открытия заслуживают того,  чтобы
их хранили в секрете. Я готов рассказать вам кое-что, но при условии, что вы
будете хранить молчание обо всем, что увидите и услышите. Я думаю, что  могу
довериться моей интуиции на людей, и надеюсь, что мне не представится случай
сожалеть о вашей нескромности.
   Он замолчал. Я утвердительно кивнул головой  и  сказал,  что  нет  ничего
более отвратительного для  моей  исстрадавшейся  души,  чем  бесформенное  и
гигантское чудовище по имени Нью-Йорк.  Кем  бы  ни  был  хозяин  старинного
особняка - безобидным сумасшедшим или поклонником опасных наук,  у  меня  не
было другого выхода, как подчиниться его желанию и  удовлетворить  возросшее
любопытство.
   - Мой предок, - продолжал незнакомец, -  открыл,  что  человеческая  воля
обладает замечательными свойствами, позволяющими  контролировать  не  только
собственные действия и действия других, но и властвовать над всеми силами  и
субстанциями природы и даже над многими явлениями, выходящими за ее рамки. Я
должен упомянуть и о  том,  что  он  пренебрегал  неприкосновенностью  таких
параметров, как время и пространство, и прибегал в своей практике к  древним
ритуалам краснокожих, некогда живших на этом самом месте, где  был  построен
дом. Индейцы пришли в  бешенство  от  строительства  дома  и  каждый  раз  в
полнолуние стремились вернуть свою  утраченную  землю  предков.  Годами  они
совершали набеги на наше жилище, пытаясь преодолеть высокие стены. Но в 1768
году  новый  хозяин  особняка  заключил  с  ними  соглашение,  заставшее  их
врасплох. За право свободного посещения своей территории  индейцы  обязались
давать  подробные  объяснения  всем  действиям  во  время  совершения  своих
ритуалов. Хозяин  особняка  узнал,  что  совершаемый  обряд  достался  им  в
наследство, с одной стороны, от их далеких предков, с другой  -  от  старика
голландца  времен  объединения  Штатов.  Через   неделю   после   заключения
соглашения  с  краснокожими  мой  предок   стал   единственным   обладателем
сокровенной тайны  индейского  обряда.  Возможно  в  немалой  степени  этому
способствовал отличный ром, в изобилии хранившийся в подвале дома. Вы первый
человек, которому я рассказываю эту историю, но поскольку вы, как и  я  сам,
интересуетесь прошлым, я полностью доверяю вам.
   Я  почувствовал  озноб,  когда  хозяин  стал  изъясняться  на   диалекте,
пришедшем из другой эпохи.
   Старик снова заговорил:
   - То, чему научили его дикари, было лишь малой  долей  необъятной  науки,
которую  он  постиг  в  дальнейшем.  Мой  предок  не  учился  в  Оксфордском
университете, не брал уроки  у  старого  известного  химика  и  астролога  в
Париже. Самостоятельно он пришел к убеждению, что весь мир есть не что иное,
как испарения нашего мозга. Заурядная личность не может  оказывать  на  него
влияние, но мудрый  ум  легко  управляет  всеми  стихиями,  словно  табачным
облаком из Вирджинии. Итак, мы  можем  делать  все,  что  сами  пожелаем,  и
отвергать все, что претит нашей  воле.  Вы,  без  сомнения,  заинтересуетесь
картинами эпохи, столь дорогой для вас. Я прошу вас усмирить возможный  ужас
перед лицом того, что собираюсь вам показать. Подойдите к окну и оставайтесь
спокойным.
   Хозяин подошел ко мне и подвел за руки  к  одному  из  двух  имевшихся  в
комнате окон. Едва он дотронулся своими пальцами до моей кожи, кровь застыла
у меня в жилах: его руки были холоднее льда. Я с трудом сдержал себя,  чтобы
не оттолкнуть руку старика, но, вспомнив о небытие и об  ужасной  ежедневной
действительности, был готов  перенести  любое  испытание.  Старик  раздвинул
желтые бархатные портьеры. Сначала в сумерках какое-то мгновенье я ничего не
видел, кроме бесчетного количества  пляшущих  вдалеке  огоньков.  Но  вдруг,
словно по неуловимому мановению руки старика,  яркая,  зарница  вспыхнула  в
небе, и я увидел море листьев,  покрывавших  крыши.  Справа  зловеще  мерцал
Гудзон,  прямо  перед  окном  простиралось  обширное  солончаковое   болото,
усыпанное светлячками. Зарница потухла. На лице старого некроманта  заиграла
дьявольская улыбка.
   - Попробуем еще раз, - прошептал незнакомец. Я был близок к  тому,  чтобы
лишиться чувств и почти сожалел об утраченном современном городе.
   - Всемогущий бог, - прошептал я. - Вы можете перенестись в любую эпоху?
   Он утвердительно кивнул головой. Я цеплялся за шторы, чтобы  не  потерять
сознание. Хозяин снова сделал неопределенный жест рукой.  На  небе  сверкнул
яркий разряд молнии. На этот раз перед нами был Гринвич со стройными  рядами
маленьких домиков, с зелеными аллеями и цветами. По-прежнему мерцало болото.
На окраине городка виднелись силуэты  небольших  колоколен  того,  что  было
когда-то старым  Нью-Йорком.  У  меня  перехватило  дыхание  не  столько  от
поразительного спектакля, сколько от  мысли  о  необыкновенных  возможностях
хозяина дома. Своим всемогуществом старик внушал мне ужас.
   - Могли бы вы... Осмелитесь ли вы.., пойти дальше? - невнятно пробормотал
я, не скрывая страха. Мне показалось, что старик разделяет мои  чувства,  но
на его губах снова заиграла дьявольская усмешка.
   - Я вижу, что от страха вы превратились в каменную статую. Вы хотите  еще
дальше? Смотрите же, жалкий трус!
   Прорычав свою фразу, старик сделал решительный жест рукой, вызвав в  небе
ослепительную, огромную молнию. За окном появились небеса, кишащие летающими
предметами странной  формы.  Адский  город-исполин,  достроенный  из  черных
камней, с кощунственными пирамидами, дико рвущимися вверх,  предстал  нашему
взору. Из неисчислимых окон лился тусклый зловещий желтый  свет,  вызывающий
отвращение. Затем я различил жителей города. Это были люди с желтыми  лицами
и косыми глазами. Все  они  были  одеты  в  оранжевые  и  красные  платья  и
танцевали, как безумные, под звуки лихорадочных тамтамов,  шипения  гремучих
змей, бредовых стонов лодочных гудков, чья беспрерывная  погребальная  песня
то затихала, то усиливалась. Я созерцал  адскую  картину  под  аккомпанемент
кощунственной  какофонии.  Забыв  о  необходимости  соблюдать  молчание,   я
неистово закричал от нервного напряжения. Удар молнии осветил стены  комнаты
и я заметил,  что  мой  хозяин  тоже  содрогается  от  страха.  Он  шатался,
судорожно хватаясь за шторы и озираясь по сторонам, как затравленный  зверь.
Один бог знает, осталась ли в нем хоть капля разума.  Когда  развеялось  эхо
криков, до меня донесся другой звук, внушивший мысль  о  дьяволе  и  аде.  И
только  парализованная  чувствительность  позволила  сохранить  мне  остатки
самообладания. Звук, похожий на скрытый  и  равномерный  треск,  исходил  от
лестницы по другую сторону двери. Казалось,  что  по  ней  поднималась  орда
босоногих людей.  Кто-то  осторожно  дергал  за,  медную  ручку,  освещенную
пламенем свечи. Старик забился в конвульсиях и злобно плюнул в мою  сторону,
изрыгая проклятия:
   - Сегодня полнолуние! Безумец! Будь ты проклят, мерзкая визгливая собака!
Это ты их позвал, и они пришли за мной.  Слышишь  мертвые  шаги  мокасин  на
лестнице? Бог покарает вас, краснокожие демоны! Я не подсыпал отраву  в  ваш
ром! Слышите, не  подсыпал!  Разве  я  не  почитал  ваших  ритуалов?  Будьте
прокляты! Оставьте меня в покое. Не дергайте за дверную ручку!
   В тот же момент три медленных и решительных  удара  поколебали  дверь.  У
старика, дрожавшего от ужаса, на губах выступила белая  пена.  Бессильный  и
безнадежный страх породил  новый  прилив  гнева  у  совершенно  обезумевшего
хозяина. Он сделал несколько шагов в направлении столика, за край которого я
держался, пытаясь  совладать  со  своими  нервами.  Старик  тащил  за  собой
портьеры, сорвав их с окна, благодаря чему в  темную  комнату  проник  яркий
поток света полнолунной ночи. В зеленовато-желтом лунном свете пламя  свечей
потускнело  и  заколебалось,  бросая  блики  на  разные  панели,  источенные
червями, на начинающий медленно оседать пол, на качающуюся мебель, на ковры,
превращающиеся  в  лохмотья.   В   лунном   свете   я   отчетливо   различал
перекосившееся от ненависти лицо старика, покрывающееся  черными  пятнами  и
твердеющее на моих глазах. Он все еще пытался схватить меня  своими  руками,
похожими на когти хищного грифа. Глаза его блестели  раскаленным  светом,  а
лицо стало совсем черным.
   За дверью опять раздались  ужасающие  стуки.  То,  что  еще  осталось  от
старика, приближалось ко мне, извиваясь и изрыгая  потоки  желчи.  Это  была
лишь черная голова с раскаленными  глазами.  В  комнате  появились  летающие
томагавки, громившие все деревянные предметы. Я  не  шевелился,  находясь  в
полном  отупении  и  ошеломлении.  В  следующую  секунду  дверь  разлетелась
вдребезги  под  многочисленными  ударами  томагавков.   В   комнату   влился
бесформенный и огромный поток горящих  дьявольских  глаз.  Необычная  жидкая
маслянистая субстанция, опрокидывая  на  своем  пути  мебель,  протекла  под
столом и достигла того места, где находилась голова с раскаленными  глазами,
пожиравшими меня. Субстанция разлилась вокруг головы, поглотила  и  затопила
ее и, не касаясь меня, проделала по комнате обратный путь.
   Неожиданно пол подо мной провалился, и я очутился в комнате этажом  ниже,
затянутой паутиной. Свет,  проникающий  через  разбитые  стекла,  помог  мне
обнаружить дверь, ведущую в  коридор.  Она  была  наполовину  приоткрыта.  Я
поднялся  с  пола,  покрытого  обломками  потолка,  штукатуркой   и   другим
строительным  хламом,  и  пошел  к  приоткрытой  двери.  По   коридору   тек
стремительный черный поток, усыпанный сотнями светящихся злобных  глаз.  Они
искали дверь, ведущую в подвал. Когда она была выбита, пол  комнаты,  где  я
находился, обрушился, как  и  в  комнате  этажом  выше.  Приглушенный  треск
обваливающегося  пола  сопровождался  грохотом  падающей  крыши.   Я   успел
выскочить в коридор в надежде найти входную дверь, но она была заперта.  Все
мои старания вышибить ее, оказались напрасными. Тогда,  схватив  опрокинутый
стул, я разбил окно и выпрыгнул на залитую лунным светом лужайку. Теперь мне
предстояло преодолеть высокую стену, опоясывающую этот жуткий дом.
   В изнеможении я оглянулся вокруг и увидел только странные стены,  окна  и
старые крыши. Переулок, по которому мы пришли к дому старика, не был  виден.
Речной туман окутал все вокруг сизой дымкой. Неожиданно  каменная  ваза,  за
которую я держался, стала содрогаться от неведомой силы,  и  я  сорвался  со
стены.
   Человек, обнаруживший меня, заявил, что, несмотря на раны и  переломы,  я
смог проползти большое расстояние,  потому  что  следы  крови  тянулись  так
далеко, что ему не хватило смелости искать то место, где они начинались.
   Переломы срослись, дождь смыл следы крови, ничто больше не напоминало мне
о ночном кошмаре в неизвестном месте, совсем рядом возле входа  в  маленький
черный дворик за Пери-стрит.
   Я никогда не предпринимал попыток найти загадочный особняк, затерянный  в
темных лабиринтах города и не советую делать этого ни одному здравомыслящему
человеку. Кем был старик-призрак?  Какая  сила  создала  его  и  какая  сила
отомстила ему? Я никогда не узнаю этого, но повторяю, что этот город мертв и
наполнен ужасами, о которых никто не подозревает. А я  вернулся  к  себе,  в
Новую Англию, в прекрасную тихую деревеньку, ласкаемую  ароматными  морскими
бризами.



КОШМАР В КВАРТАЛЕ РЭД ХУК

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   "Среди нас живут алые и добрые демоны и я думаю, что мы сами существуем и
передвигаемся в неизвестном  мире  с  пещерами,  с  тенями,  с  жителями  на
начальной стадии эволюции. Однажды в этом  мире  человек  находит  дорогу  к
древним знаниям и убеждается, что они еще имеют право на жизнь.
   Артур Машем.

Глава 1

   Несколько недель назад  на  улицах  небольшого  городка  Паскоуг  человек
крепкого телосложения и красивой внешности привлек своим странным поведением
внимание прохожих и стал предметом пересудов. Он спустился сюда с  холма  по
дороге из Шепашета. Оказавшись на главной улице городка, важный вид  которой
придавали несколько деловых зданий, человек повернул направо.  И  именно  на
этом месте без всякой  видимой  причины  он  повел  себя  самым  неожиданным
образом. На секунду задержав свой  взгляд  на  одном  из  больших  кирпичных
зданий, он стал страшно и истерично  кричать,  потом  стремительно  бросился
бежать и на ближайшем перекрестке упал навзничь. Его  подняли,  стряхнули  с
одежды пыль. Он никак не пострадал от падения, был  в  полном  сознании,  но
было очевидно, что этот несчастный находился в состоянии огромного  нервного
потрясения. Он пробормотал бессвязные и  сбивчивые  объяснения  относительно
каких-то доказательств, имеющихся у него, затем  низко  опустив  голову,  не
оборачиваясь, побрел по дороге, ведущей в Шепашет. Было трудно  понять,  как
мог случится такой необычный инцидент с большим и сильным  человеком  вполне
нормального и разумного вида. На тайну не пролило света и  признание  одного
из прохожих, будто он узнал  в  этом  человеке  съемщика  комнаты  у  одного
фермера из окрестностей Шепашета.
   Это был детектив из Нью-Йорка, по имени Томас  Г.  Мэлон,  находящийся  в
настоящий момент в отпуске по причине длительной болезни. Она  была  вызвана
его участием в выполнении исключительно трудной и важной миссии,  касающейся
очень грязного дела, обернувшегося  трагедией.  Несколько  старых  кирпичных
домов рухнули во время полицейской облавы, в которой  он  принимал  участие.
Даже я был поражен смертью преступников и полицейских, участвовавших в  этом
деле. Сам же он испытывал огромный страх при  виде  любого  здания,  которое
даже издалека могло напомнить ему те рухнувшие дома. В конце концов психиатр
запретил ему смотреть на них.
   Полицейский врач, имеющий родственников в Шепашете,  рекомендовал  Мэлону
этот небольшой поселок колонистов, как идеальное  место  для  восстановления
расшатанной нервной системы. Здесь и обустроился детектив после  данного  им
обещания не вмешиваться в дела, имеющие отношения к кирпичным  зданиям,  без
разрешения  специалиста  из  Оунсокета,  которому  он  доверился.  Прогулка,
предпринятая в городок Паскоуг  для  покупки  журналов,  без  сомнения  была
ошибкой, Болезнь  продолжала  мстить  за  непослушание:  страх,  контузия  и
унижение. Доброжелатели с длинными языками были в  курсе  дел  полицейского,
так как случаем, происшедшим с Мэлоном, занимались самые  опытные  и  видные
психиатры.
   Сначала Мэлон откровенно рассказал все специалистам, но  убедившись,  что
постоянно натыкается на полное неверие с их стороны, ушел в себя и замолчал.
Мэлон не протестовал, и  тогда  все  окружающие  решили,  что  именно  обвал
нескольких кирпичных домов в квартале Рэд Хук в районе Бруклина, где погибло
много смелых полицейских, послужил основной причиной его нервной  депрессии.
Говорили даже, будто Мэлон много сделал для того, чтобы очистить этот  район
от  притонов,  распутства,  беспорядка  и  насилия.  Некоторые   подробности
расследования былин так достаточно впечатляющи, но неожиданно  разыгравшаяся
трагедия, видимо, послужила  каплей,  переполнившей  чашу.  Это  официальная
версия для очистки совести, и ее охотно приняли все, и Мэлон,  будучи  умным
человеком, сознательно решил для себя ничего не доказывать. Доверить  людям,
лишенным всякого воображения, весь ужас, вызванный мерзостью и  уродством  в
домах, кварталах и целых городах, разъедаемых, как проказой, наследством  от
старого мира, было  бы  равносильно  обречению  провести  оставшиеся  дни  в
психиатрической клинике.
   Томас Мэлон был человеком чувствительным, но, несмотря  на  склонность  к
мистицизму, выбрал спокойную  деревенскую  жизнь.  У  Мэлона  была  поистине
кельтская интуиция ко всем таинственным и скрытым явлениям, а  также  зоркий
глаз логика, для которого внешняя сторона предмета не была  ни  главной,  ни
убедительной. Сочетание таких качеств привело его на сорок втором году жизни
в места, достаточно необычные для человека,  родившегося  в  Джорджии  возле
парка Фожикс и  учившегося  в  Дублинском  университете.  Теперь,  когда  он
мысленно  снова  возвращался  к  ужасным   воспоминаниям,   Мэлон   искренне
поздравлял самого себя за благоразумное  решение  хранить  тайну,  способную
сделать из бесстрашного и непримиримого борца истеричного неврастеника.  Уже
не в первый раз его ощущения оставались загадкой для него самого; и даже сам
факт погружения в многоязычный подземный мир Нью-Йорка не  имевший  никакого
рационального объяснения, представлялся игрой воображения.
   Как можно разговаривать с обывателями о  древнем  колдовстве  и  чудесах,
доступных столь чувствительному восприятию? Как  воскресить  в  памяти  этот
отравленный наркотиками котел, в котором смешалась  вся  злоба  и  желчь,  и
увековечились  все  непристойные  страсти?  Малой   улыбался,   когда   люди
снисходительно  подтрунивали  над  его  рассказами.  Эти  обыватели  цинично
издевались над  его  упорным  преследованием  нераскрытых  загадок,  старясь
убедить Мэлона, что в ваше время Нью-Йорк является  самым  посредственным  и
вульгарным  городом,  в  котором  нет  места  никаким  тайнам,   тем   более
средневековым. Один из этих людей даже заключил пари на  кругленькую  сумму,
что не сможет выжать ни одной статьи из всей этой истории, написать книгу  о
воровском  мире  Нью-Йорка  -  вот  это  было  бы  действительно  интересно.
Размышляя, Мэлон  чувствовал,  что  по  иронии  судьбы  подтвердились  слова
странного предзнаменования, хотя полностью отвергал их смысл. Страх, который
пронизывал его, не мог быть описан словами, понятными другому человеку, или,
как писал один немецкий критик о книге По, "es last sich niht lesen"  -  "ее
невозможно читать".

Глава 2

   Мэлон всегда искал тайны существования. В  молодости  он  ощущал  скрытую
красоту предметов, окружавших его. В ту пору Мэлон был поэтом. Но  бедность,
печаль и изгнание обратили его взгляд на более темную сторону  жизни,  и  он
содрогнулся от обилия насажденного вокруг зла. Будничная жизнь  превратилась
для Мэлона в фантасмагорию мрачных теней, то пылающую от скрытого загнивания
и тлена в  стиле  Бердслея,  то  лишь  намекающую  на  уродства  и  мерзости
скрывающиеся за  самыми  обычными  предметами,  формами,  как  в  утонченных
композициях Гюстава Доре.
   Мэлон считал вполне естественным, что  у  большинства  высокообразованных
людей упоминание о самых глубинных тайнах бытия вызывало лишь улыбку. Он был
убежден, что если установить  прямые  контакты  между  достижениями  научной
мысли и античными культами, то аномалии, возникшие в результате этой  связи,
смогут не только  уничтожить  этот  мир,  но  и  угрожать  целостности  всей
Вселенной. Все  эти  размышления  без  сомнения  носили  мрачный  и  суровый
оттенок, но острая логика и чувство юмора, присущие Мэлону, поддерживали его
психику в равновесии. Он довольствовался тем, что,  оставляя  неразрешенными
свои рассуждения, упражнял ими пытливый разум. Нервное потрясение  произошло
с ним лишь тогда, когда по долгу  службы  он  погрузился  в  самый  ад,  где
слишком грубо и откровенно обнажилась правда жизни. Он служил  в  управлении
отделения полиции, контролирующем Батер-стрит в Бруклине, когда  разразилось
дело на Рэд Хуке.  Рэд  Хук  представлял  собой  лабиринт  трущоб  и  лачуг,
расположенных возле старой пристани,  с  грязными  улицами,  тянувшимися  от
набережной  до  места,  откуда  развалины  Клинтона  и  Кур-стрит  ведут   к
Боруф-Холл. Большинство домов  были  построены  из  кирпича  и  датировались
первой четвертью 19 века, но лишь некоторые аллеи и переулки  были  отмечены
старомодным  "шармом",  позволяющим  писателям  и  литераторам  называть  их
"диккенсовскими". Население здесь было пестрым и разнообразным:  выходцы  из
Сирии, Испании, Италии и  африканских  стран  смешались  со  скандинавами  и
американцами  из  ближайших  районов.   Это   было   настоящее   Вавилонское
столпотворение в миниатюре, оттеняемое грязными криками  и  гулом  толпы  на
фоне плеска маслянистых волн и массы звуков, составляющих жизнь порта.
   Когда-то здесь выглядело все по-другому. На этой улице в  уютных  домиках
жили голубоглазые моряки,  любившие  прогуливаться  по  опрятным  улицам  со
своими семьями.  Еще  можно  найти  остатки  былого  благополучия  в  формах
некоторых сохранившихся конструкций. Об этом же свидетельствуют и  несколько
церквушек, и  другие  разрозненные  детали:  красивая  источенная  лестница,
резная пришедшая в  негодность  дверь,  пара  колонн,  осевших  от  времени,
остатки витых  перил  с  металлическими  украшениями.  Дома  на  Рэд-Хуке  в
основном все были  массивными,  но  иногда  среди  них  выделялись  скромные
башенки с многочисленными окнами, напоминающие о тех забытых временах, когда
семьи капитанов и судовладельцев наблюдали за морем.
   Теперь в этом гнилостном хаосе смешались богохульства и ругательства  ста
диалектов. По улицам, пошатываясь, крича и распевая распутные песни, рыскали
толпы бродяг. Грязные руки гасили свет,  задергивали  занавески,  и  смуглые
лица с отметиной греха исчезали  в  окнах,  когда  по  улице  шел  случайный
прохожий, забредший в этот  вертеп.  Полиция  давно  распрощалась  с  мыслью
установить здесь порядок, теперь она ставила себе целью оградить внешний мир
от заразы, исходившей, от этого смрадного места. На шум патрулей  отзывалась
лишь призрачная тишина. Арестованные с Рэд Хука никогда не раскрывали  своих
секретов, предпочитая молчать.  Что  касается  преступлений,  то  по  своему
разнообразию они  ничуть  не  уступали  местным  диалектам:  от  подпольного
изготовления рома и отсутствия права на жительство до жутких убийств  и  еще
более  ужасных  злодеяний.  Очень  часто  многие   преступления   оставались
безнаказанными, но необходимо было  учитывать  способность  этого  страшного
квартала  укрывать  своих  преступных  жителей.  В  Рэд  Хуке   существовала
закономерность: сюда приходило больше людей, чем выходило из этого  грязного
лабиринта, или, по крайней мере, они выходили, но не в  сторону,  ведущую  к
городу. Тех, кто был наименее болтливым, отличала быстрая походка.
   Мэлон  сразу  почувствовал  в  этом  нечто  ужасное,  привлекающее  своей
таинственностью. Как человек, у которого  воображение  подкрепилось  научным
знанием, он отчетливо сознавал,  что  современные  люди  в  особых  условиях
инстинктивно выбирают в  повседневной  жизни  самую  темную  и  дикую  схему
существования.
   Иногда Мэлон с трепетом антрополога наблюдал  ранним  утром  за  молодыми
людьми с красными от перепоя глазами и помятыми лицами,  шедшими  по  улицам
Рэд  Хука.  Он  постоянно  видел  группы  подобных  субъектов,   то   что-то
заговорщески обсуждающих на углу улицы, то сидящих и рассеянно  играющих  на
дешевых инструментах возле ворот своих домов.  Иногда  возбужденные,  иногда
безразличные ко всему они изредка  вступали  в  непристойные  диалоги  между
собой в кафе Боруф-Холл. Он мог их встретить, громко  разговаривающих  возле
такси, останавливающихся у старых, готовых рухнуть в любой  момент  домов  с
наглухо запертыми ставнями.
   Собственные наблюдения  и  рассуждения  одновременно  и  зачаровывали,  и
страшили Мэлона. Он не осмеливался откровенно делиться своими наблюдениями с
коллегами, так как считал, что является свидетелем ужасного  ритуала  тайной
преемственности и родства этих людей с далеким прошлым  планеты.  По  мнению
Мэлона, это были наследниками примитивной и шокирующей традиции, хранителями
забытого культа и церемоний более древних,  чем  само  человечество.  В  это
время Мэлон ничего не читал, кроме научных  сочинений  вроде  трактата  мисс
Хьюрау "Культ колдовства в западной Европе".
   Он знал, что среди крестьян и людей с темным прошлым еще живут  последние
представители чародеев и колдунов. Речь шла об организованной, подпольной  и
страшной  системе,   ведущей   свое   происхождение   от   темных   религий,
предшествующих арийскому миру и известных в старинных  легендах  под  именем
Черной Мессы и  Шабаша  Ведьм.  Он  ни  на  одно  мгновенье  не  верил,  что
дьявольские следы старой магии и азиатских культов могли исчезнуть навсегда,
но часто задавал себе вопрос, где именно заканчивается легенда и  начинается
действительность.
   Дело Роберта Сейдама вовлекло Мэлона в самую гущу  событий  в  Рэд  Хуке.
Роберт слыл старым эрудитом, происходящим из старинной голландской семьи. Он
скромно жил на  доходы  от  своих  рент  в  большом,  но  неухоженном  доме,
построенном  еще  его  дедом  во  Флатбушс.  Район  этот  представлял  собой
небольшое сосредоточение домов  колонистов,  окружающих  колокольню,  увитую
плющом, перестроенную церковь и нидерландское кладбище с железной оградой. В
своем уединенном жилище, в стороне от Монтенсен-стрит, со двором,  утопающем
в тени старых деревьев. Сеидам прожил затворником почти шестьдесят  лет,  за
исключением восьми, которые он  провел  в  Старом  Свете.  Его  средства  не
позволяли ему держать в доме слуг, и редки были посетители, допущенные в его
одиночество. Он принимал своих  нечастых  гостей  в  одной  из  трех  комнат
первого этажа, в которой еще поддерживался порядок. Это  была  библиотека  с
высоким потолком, стены которой  заполняли  книги  с  загнутыми  страницами.
Большей частью это были тяжелые старинные тома, производящие отталкивающее и
мрачное впечатление. Рост города и поглощение им старых кварталов  не  имели
никакого значения для старика, забытого этим самым городом. Пожилые люди еще
помнили его и замечали на улицах, но для молодежи он  был  лишь  страшным  и
дородным стариком, со  сбившимися  в  беспорядке  седыми  волосами  и  плохо
выбритыми  щеками.  Его  черная  изношенная  одежда  и  трость   с   золотым
набалдашником вызывали у них насмешливые и снисходительные взгляды.
   Раньше, до  того  как  он  занялся  этим  делом,  Мэлону  не  приходилось
встречать старика. Но стороной он слышал о Роберте Сейдаме как  об  эксперте
по  средневековым  суевериям.  Однажды  Томас  захотел  получить  у  старика
консультацию по поводу недавно вышедших книг по  кабалистике  и  посвященных
легендам о Фаусте. Но, поскольку издания были уже проданы,  Мэлон  отказался
от своего намерения.
   "Дело  Седайма"  возникло,  когда  его  дальние  родственники  попытались
получить свидетельство суда об умственной неполноценности старика.
   Отношение родственников к старику казалось окружающим  странным.  Решение
обратиться в  суд  было  предпринято  ими  после  длительного  обсуждения  и
тягостных споров. В привычках старика и его манере  разговаривать  произошли
заметные для всех изменения. Теперь Сеидам часто намекал на неожиданные вещи
и посещал пользующиеся дурной славой Бруклинские кварталы. С годами он  стал
еще небрежней относиться к своей внешности и  бродил  по  улицам  как  нищий
бродяга. Знакомые встречали его на станциях метро или  сидящим  на  скамейке
возле Боруф-Холла  в  компании  людей  с  липами  висельников.  Среди  этого
подозрительного общества он вел бессвязные разговоры о мнимых неограниченных
полномочиях и произносил, закатывая  глаза,  мистические  непонятные  слова,
типа "Serhiroth", "Ashmodai" и "Samael".
   Следствию  стало  известно,  что  все  свои  деньги  Сеидам   тратил   на
приобретение весьма любопытных книг, изданных в Лондоне и Париже. В одном из
темных подвалов квартала Рэд Хук он содержал  подозрительную  квартиру,  где
проводил почти  все  ночи,  принимая  странные  делегации  бродяг  и  нищих.
По-видимому, именно  здесь  он  совершал  какой-то  торжественный  и  тайный
ритуал. Детективы, следовавшие  за  ним,  докладывали  о  криках  и  песнях,
загадочных звуках, похожих на топот во время  ночных  обрядов.  Привыкшие  к
разгулам и оргиям в этом злополучном  квартале  полицейские  содрогались  от
ужаса, вспоминая необычно дикие вопли,  раздававшиеся  во  время  проведения
таинственных ритуалов. Тем не менее  после  слушания  дела  Роберту  Сейдаму
удалось сохранить свободу.
   На суде старик вел себя галантным и благоразумным образом.  Однако  судьи
заметили некоторую странность и эксцентричность его  поведения  и  речи,  но
отнеслись к этому  снисходительно,  объясняя  все  лишь  его  исключительной
страстью к оккультным наукам и исследованиям. На суде Роберт Сеидам  заявил,
что погружен  в  особо  важную  работу,  касающуюся  некоторых  особенностей
европейских традиций, требующую детального изучения фольклорных  и  обрядных
танцев и песен разных народов. Утверждения родственников, что  некое  тайное
общество довлеет над ним, оказывая на него влияние, старик назвал  абсурдом.
Такое обвинение со стороны его родни лишь  показывало,  по  словам  Сейдама,
насколько они плохо знают его научные изыскания. Благодаря своей выдержке  и
хладнокровным четким  объяснениям  Сеидам  покинул  зал  суда  триумфатором.
Частные детективы Корлеаси Ван Брант оплачиваемые родственниками,  вынуждены
были вернуться к другим делам.
   Именно в этот момент на сцене появилась группа федеральных инспекторов  и
полицейских, в числе которых был и Мэлон.  Официальные  власти  с  интересом
следили за делом Сейдама и даже согласились на присутствие  в  суде  частных
детективов. Полиция установила, что новые компаньоны  Роберта  Сейдама  были
закоренелыми преступниками, по крайней мере треть  из  них  были  уличены  в
совершении довольно серьезных нарушений:  кражах,  нарушениях  общественного
порядка, тайной иммиграции.
   В действительности, можно сказать, не боясь ошибиться,  частные  собрания
"ученого" старика собирали самых крупных азиатских торговцев  наркотиками  в
Рэд  Хуке.  В  кишащих  бродягами  подозрительных  кварталах  Паркер  Пласс,
пользующихся  печальной  славой,  где  Сеидам  имел   подпольную   квартиру,
образовалась настоящая колония из весьма темных индивидуумов с возбужденными
глазами. Для общения между собой они использовали арабский язык.
   Власти не раз предпринимали попытку выслать этих подозрительных типов под
предлогом того, что они находились  вне  закона,  но  законодательство  было
слишком неповоротливым, и эти люди успевали приспособиться к  нему  быстрее,
чем оно изменялось. Полицейские власти, пытавшиеся "обрушиться" на Рэд  Хук,
постоянно натыкались на сопротивление прессы или давление другого рода.
   Главари  с  Рэд  Хука  собирались  в  полуразрушенной  каменной   церкви,
расположенной в  самом  грязном  месте  на  берегу  моря.  По  средам  здесь
происходили особые  сборища.  Тут  же  стояла  и  католическая  церковь,  но
священники  отказались  свершать  в  ней  службы  после  того,  как  полиция
установила, что по ночам  церковь  становится  местом  проведения  темных  и
подозрительных представлений. Низкие надтреснутые звуки издавались  органом,
который, казалось, находился где-то под землей, в то время как в церкви было
темно и пустынно. Отсюда слышались завывания и бой барабанов, сопровождающие
таинственные службы.
   На допросе  Сеидам  утверждал,  что  тайный  ритуал  является  отголоском
христианства, слегка окрашенного тибетским  шаманством.  Большинство  людей,
участвующих в нем, были  представителями  монголоидной  расы,  выходцами  из
Курдистана и других азиатских стран.  Мэлон  не  мог  не  вспомнить,  что  в
Курдистане и в некоторых других местах последние потомки оттоманской империи
поклонялись и обожали Сатану. В ходе следствия выяснилось и  то,  что  поток
тайных иммигрантов из перечисленных стран постоянно нарастает. Они прибывали
в Штаты благодаря морякам, оказывавшим им всяческое содействие, и помогавшим
избежать таможенной инспекции.  Вновь  прибывшие  обосновывались  на  холмах
Паркер Плас, где их по-братски принимали бывшие соотечественники. Коренастые
фигуры в крикливых и пестрых  одеждах,  разительно  отличавшихся  от  одежды
американцев, все  чаще  и  чаще  встречались  среди  местных  и  приезжих  в
Боруф-Холл гангстеров, так  что  появилась  необходимость  собрать  их  всех
вместе, провести перепись и сдать федеральным властям и полиции города.
   Методы, используемые полицией, разнообразны и  изобретательны.  Благодаря
своим тайным прогулкам,  безобидным  разговорам,  своевременным  подношениям
полных до краев  стаканов  алкоголя  и  откровенных  доверительных  бесед  с
заключенными Мэлон узнал много интересных фактов о любопытном  и  угрожающем
новом движении  переселенцев  в  Рэд  Хуке.  Большинство  переселенцев  были
курдами, разговаривающими на диалекте,  оставшимся  нераскрытой  тайной  для
филологов. В основном это были  люди  физического  труда:  докеры,  портовые
рабочие, разносчики газет,  уборщики  и  гардеробщики  в  дешевых  греческих
ресторанчиках. Большинство же из них не имели законных  доходов  и  невольно
попадали во всякие сомнительные предприятия, где мошенничество и кражи  были
самыми обычными вещами.
   Они приезжали в страну на пароходах и  грузовых  судах  различных  типов.
Тайно  темными  безлунными  ночами  они  пробирались  на  пришвартованные  к
пристани корабли и  двигались  по  скрытому  каналу,  ведущему  к  подземной
якорной стоянке под одним из домов.
   Мэлон не мог точно определить местонахождение ни пристани, ни канала,  ни
дома, потому что объяснения этих людей были крайне сбивчивы и  противоречивы
и мало понятны даже самым опытным переводчикам. Он не смог добиться успеха и
в поисках причин столь регулярной иммиграции.
   Переселенцы хранили полное молчание о  том,  откуда  они  точно  прибыли,
каким  образом  им  удалось  установить  и  поддерживать  связь   с   тайной
организацией, приведшей их в Америку. Единственное, замеченное Мэлоном, было
то, что когда  он  пытался  заставить  их  указать  причину  приезда,  самые
хладнокровные из них начинали дрожать от панического ужаса. Гангстеры других
национальностей также предпочитали молчать. Мэлону удалось узнать только то,
что какой-то бог  или  священнослужитель  обещал  им  неслыханную  власть  и
нечеловеческое могущество, господство над чужеземной страной.
   Полиция тщательно  следила  за  сборищами  Сейдама,  которые  посещали  и
переселенцы, и  местные  преступники.  Вскоре  полицейские  установили,  что
старик  имел  дополнительные  квартиры,  где  расселял  всех   приглашенных,
понимающих язык его пассов. Он полностью снимал три дома на Паркер Плас, там
постоянно находили приют его странные компаньоны.
   Теперь Роберт  Сеидам  все  меньше  времени  проводил  в  своем  доме  во
Флатбуше. Он приходил сюда  лишь  за  своими  загадочными  книгами.  Дикость
исказила его лицо и сделала грубыми манеры. Мэлон дважды пытался  поговорить
с Сейдамом, но каждый  раз  натыкался  на  плотную  стену  молчания.  Сеидам
уверял, что ничего не знает ни о тайных сборищах и заговорах, ни о  движении
курдов, не имеет никакого представления ни о том, каким образом  переселенцы
оказываются в Америке, ни о цели их прибытия. Что касается его самого, то он
утверждал, что просто изучает фольклор всех народностей, населяющих квартал.
Полиция ничего не  видела  в  этом  незаконного.  Мэлон  безуспешно  пытался
размягчить старика, выразив ему искреннее восхищение по поводу написанной им
брошюры о проблемах кабалистики и других мистических тайнах.  Однако  старик
вежливо, но настойчиво выставил непрошенного визитера. Детектив был вынужден
заняться поиском других источников информации.
   Теперь мы уже никогда не узнаем, что могло бы открыться Мэлону,  если  бы
он постоянно занимался этим делом.  Однако  глупые  конфликты  и  постоянное
бессмысленное соперничество между федеральными и  городскими  властями  лишь
тормозили ход расследования. В течение нескольких месяцев  инспектор.  Мэлон
был занят другим, но это любопытное дело оставалось по-прежнему в  поле  его
внимания. Даже в период крупных похищений детей, потрясших  своим  масштабом
Нью-Йорк, у него хватило времени заметить, что старик, пренебрегавший  своей
внешностью, вдруг полностью преобразился. В Боруф-Холле он появлялся отлично
выбритым, с коротко  остриженными  волосами  и  в  безукоризненном  костюме.
Казалось, вторая молодость вернулась к нему: его взгляд был  ясным,  исчезла
сутулость, шаг стал пружинистым, речь  отчетливой,  жесты  быстрыми  и  даже
волосы его потемнели, как будто бы  без  помощи  красителя.  Шли  месяцы,  а
старик продолжал удивлять окружающих. Он обновил и обставил мебелью свой дом
во Флатбуше, стал  часто  устраивать  приемы,  на  которые  приглашал  своих
знакомых,  не  забывал  он  и  дальних  родственников,  недавно   пытавшихся
возбудить против него уголовное дело и ставивших под сомнение его умственную
полноценность. Некоторые приходили из  любопытства,  другие  из  родственных
чувств,  но  все  были  очарованы  гостеприимством  и  обаянием  бывшего   "
отшельника". Сеидам говорил, что получил  наследство  от  своего  старинного
друга в Европе,  и  теперь  у  него  есть  возможность  полностью  закончить
основной труд своей жизни и прожить  отпущенное  ему  время  без  финансовых
забот.
   С этого времени его стали все реже встречать на Рэд  Хуке,  зато  большую
часть своего времени он проводил в обществе, из которого происходил. Полиция
установила, что гангстеры по-прежнему организовывали тайные сборища в старой
каменной церкви, но казалось, что они перестали посещать  подвал  на  Паркер
Плас, хотя там как всегда было полно подозрительных и темных личностей.
   Потом произошли два события, на первый взгляд далеких друг от друга, но в
глазах Мэлона представляющих большой интерес. Первое - неброское сообщение о
помолвке Роберта Сейдама с очаровательной мисс Корнелией, второе  -  облава,
проведенная полицией в каменной церкви, во время которой, по слухам, в  окне
подвала видели лицо одного из недавно похищенных детей.  Мэлон,  принимавший
участие в облаве, тщательно обследовал странное место, но ничего  не  нашел.
Церковь была абсолютно пустой, когда он зашел в  нее.  Однако  детектив  был
поражен тем, что он увидел  внутри  здания:  повсюду  были  развешаны  грубо
исполненные панно, изображающие священные лики с таким дьявольским и в то же
время земным выражением, что глядя на них  Мэлон  ощутил  жуткий  страх.  На
стене над пюпитром  он  обнаружил  надпись  на  греческом  языке.  Это  было
заклинание.  Еще  студентом  Дублинского  университета  Мэлон  встречал  это
заклинание в одной из книг и даже знал его перевод: "О  наш  друг  и  ночной
спутник, ты, кто присоединяется к вою собак и пролитой  крови,  ты,  который
бродишь среди теней и могил, ты, кто наслаждаешься кровью и сеешь ужас среди
мертвых, Горго, Мормо, таинственный, имеющий тысячи лиц, прими  благосклонно
наши жертвы".
   Прочитав еще  раз  эту  надпись,  Мэлон  содрогнулся  и  вспомнил  о  тех
немыслимых оргиях с завываниями, происходивших по ночам в церкви.  Он  снова
испытал ужас, увидев ржавчину на краю металлического бассейна возле алтаря и
ощутив страшный, погребальный запах, витавший вокруг. Воспоминания о  ночных
сборищах неотступно преследовал  Мэлона.  Прежде  чем  уйти  из  церкви,  он
тщательнейшим образом обследовал подвал, но ничего не  обнаружил,  хотя  сам
подвал показался ему гнусным и ненавистным местом.
   Эти события вызывали гнев у добропорядочных граждан, газеты требовали  от
полиции эффективных действий по разоблачению банды похитителей.  Полицейские
произвели несколько облав на Рэд Хуке в надежде найти веские доказательства,
необходимые для ареста преступников. Мэлон был доволен, что опять оказался в
центре событий и смог  участвовать  в  облаве  в  одном  из  домов,  некогда
снимаемом Сейдамом на Паркер Плас. Во время рейда в доме не нашли ни  одного
пропавшего ребенка, несмотря на слухи о криках, часто доносившихся оттуда, и
красном шарфе, якобы принадлежавшем  одному  из  них  и  найденным  полицией
недалеко от дома.
   Полуразрушенные стены зловещего дома украшали грубые надписи  и  рисунки,
убедившие Мэлона в том, что на сей раз он имеет дело с чем-то необычным.  На
стенах во всех комнатах были изображены лица мерзких и безобразных  монстров
разнообразных размеров и форм и расплывчатые человеческие  силуэты  гнусного
вида. Общее впечатление от увиденного Мэлон не  мог  даже  описать.  Надписи
были сделаны чем-то красным и несли в себе элементы  арабского,  греческого,
латинского и древнеевропейского языков. Большую часть написанного Мэлон смог
разобрать,  но  прочитал  лишь  одну,  на   древнегреческом   с   элементами
древнееврейского языка, представляющую одно из самых  страшных  обращений  к
Сатане эпохи александрийского декаденса:

   HEL - HELOYM - SOTHER - EMMANUEL - SABOTH - AGLA - TETRAGRAMATON - AGYRUS
- OTHEOS - ISCHYROS - ATHANATOS - IEHOVA -  ADONAT  -  SADAY  -  HOMONION  -
MESSLAS - ESCHEREHEYE.

   Без всякого сомнения в квартале среди его подозрительных жителей возникли
кружки и секты, проповедующие страшные верования и учения. К  таким  выводам
пришел Мэлон. В подвале одного из домов  полиция  обнаружила  груду  золотых
болванок, небрежно прикрытых холщовым  полотном.  Надписи,  похожие  на  уже
виденные Мэлоном на стенах, были высечены и на поверхности золотых слитков.
   Во время облавы полиция встретила пассивное сопротивление переселенцев  с
Востока, с ненавистью следивших за ее действиями. Не обнаружив  ничего,  что
могло стать существенным доказательством связи жителей Рэд Хука с похищением
детей, полиция покинула этот зловещий квартал.
   Комиссар  написал   Мэлону   специальные   рекомендации,   предписывающие
детективу уделять больше внимания криминогенному кварталу и  его  жителям  в
связи с тем, что общественное волнение не успокаивалось.

Глава 3

   Свадьба Сейдама состоялась в июне. Во Флатбуше царила  всеобщая  эйфория.
Улицу, украшенную ковровой дорожкой, тянущейся от портала старой голландской
церкви до самого шоссе, заполнили богато украшенные машины. Никакое  местное
событие  не  могло  сравниться  по  пышности  и  роскоши  с  этой   свадьбой
Сейдама-Герритсон. Имена тех, кто сопровождал новобрачных до пристани,  если
и были не из самых известных, то все же достаточно часто мелькали в  разделе
местной хроники. В  пять  часов  вечера  провожающие  замахали  платками,  и
огромный  трансатлантический  лайнер  медленно  заскользил  вдоль  пристани,
развернулся в направлении океана и двинулся в необъятные  морские  просторы,
влекущие его к чудесам Старого Света. Ночью корабль вышел в открытое море, и
пассажиры, задержавшиеся на палубе, любовались сиянием звезд, отражавшихся в
неподвижной морской глади.
   Никто не скажет, что первым привлекло внимание людей: грузовое судно  или
жуткий крик. Возможно, оба события произошли одновременно, теперь бесполезно
теряться в догадках. Крик донесся из каюты новобрачных.  Стюард,  взломавший
дверь, наверное смог бы рассказать ужасающие детали увиденного, если  бы  не
лишился рассудка. Каковы бы ни были подробности трагедии,  несчастный  взвыл
сильнее, чем сами жертвы. Слабо стеная, он  бегал  по  судну,  пока  его  не
укротили и не надели на него наручники. Корабельный доктор, зашедший в каюту
следом за стюардом и лишь на мгновение осветивший ее зажженной  спичкой,  не
сошел с ума, но и не проронил никому не единого слова об  увиденном.  Позже,
на берегу он обо всем рассказал Мэлону, встретившись с ним в Шепашете.
   В каюте произошло злодейское  убийство.  Новобрачная  была  задушена,  но
следы когтей, хорошо видные на ее шее, не могли принадлежать ни ее  супругу,
ни любому другому человеческому существу. На несколько  мгновений  на  белой
стене  каюты  появилось  слово  из  горящих  букв,   напоминающее   зловещие
халдейские надписи:
   Ulith.
   Буквы быстро исчезли.
   Что касается Сейдама, то, видимо, надо было запретить кому бы то ни  было
входить в каюту, чтобы попробовать  разобраться  в  происшедшем.  Но  доктор
утверждал, что не видел старика.  Действительно,  едва  проникнув  на  место
преступления, он не мог видеть открытый иллюминатор до того момента, пока не
зажег спичку. На мгновение ему показалось, что в ночи за бортом  он  услышал
далекое приглушенное эхо дьявольского смеха, но в  то  же  время  никого  не
заметил. Доктор не сомневался в том, что видел, и утверждал, что находится в
здравом уме.
   Через  несколько  минут  всеобщее  внимание  привлекло  грузовое   судно,
подходившее к временно неподвижному кораблю. На борт взошла группа  людей  в
офицерской форме. Однако  военная  форма  не  смогла  скрыть  действительной
сущности этих бандитов, потребовавших выдать им Сейдама или  его  тело.  Они
были в курсе свадебного путешествия супругов, и по их тону было ясно, что не
сомневаются в смерти старика.
   Капитанский мостик походил на  кромешный  ад.  Напряженность  на  корабле
нарастала. В эту минуту даже  самый  уравновешенный  и  здравомыслящий  член
экипажа не знал, какие действия необходимо предпринять.  Неожиданно  главарь
банды, араб устрашающего вида с отвратительными негритянскими губами подошел
к капитану и протянул ему  грязную  и  помятую  бумагу.  Это  было  странное
послание , написанное Робертом Сейдамом. Его содержание было таково:
   "В случае моей внезапной смерти  или  необъяснимого  несчастного  случая,
прошу выдать меня или мое тело, не задавая  вопросов,  в  руки  предъявителя
этого послания. Дальнейшее для меня, а может быть и для вас  будет  зависеть
от полного соблюдения поставленных условий. Объяснение вы узнаете позже.  Не
вините меня в этом случае. - Роберт Сеидам".
   Капитан и доктор обменялись взглядами. Последний что-то прошептал на  ухо
капитану.  В  конце  концов  они  подчинились  требованию  банды  и   повели
непрошенных гостей в каюту, где разыгралась трагедия.
   Доктор , избегая взгляда  капитана,  открыл  дверь  каюты.  Он  пропустил
вперед себя людей в  военной  форме,  и  остался  с  капитаном  в  коридоре,
беспокойно ожидая, когда бандиты выйдут со своей  ношей.  Те  вынесли  тело,
тщательно укутанное в простыни от любопытных взглядов, и  погрузили  его  на
грузовое судно.
   Лайнер развернулся в направлении порта, из которого недавно вышел. Доктор
и служащий похоронного бюро привели в порядок каюту и отдали последний  долг
покойной. Доктор еще раз был вынужден проявить свое хладнокровие и выдержку,
отвечая на вопросы агента и скрыв правдивую картину  виденного  им  кошмара.
Представитель похоронного бюро интересовался,  почему  доктор  выпустил  всю
кровь из покойной. Но на этот вопрос он не получил никакого  ответа.  Доктор
не афишировал тот факт, что полка в каюте , где  хранились  лекарства,  была
пуста, как и не стал заострять внимания на запахе в  раковине,  указывавшем,
что сделали с  первоначальным  содержанием  флаконов  для  лекарств.  Однако
доктор заметил, что карманы людей в военной форме,  если  это  действительно
были люди, странно оттопыривались, когда они покидали корабль. Об этом факте
он тоже никому не сказал.
   Через два часа по радио город узнал официальную версию ужасной  трагедии,
разыгравшейся на корабле.

Глава 4

   Тем же июньским вечером, когда случилась трагедия на корабле, Мэлон,  еще
ничего не знавший о ней, совершал  обход  Рэд  Хука.  Он  почувствовал,  что
какое-то  странное  оживление  овладело  всем  кварталом.  Люди  собирались,
созываемые "арабскимтелефоном" или чем-то в этом роде, возле каменной церкви
и домов на Паркер Плас в ожидании каких-то событий.  Накануне  из  соседнего
квартала,  населенного  выходцами  из  Норвегии,  пропали  три  голубоглазых
малыша. По кварталу поползли слухи, будто  храбрые  потомки  викингов  полны
решимости восстановить правосудие собственными силами. В течение  нескольких
недель   Мэлон   доказывал   своим   коллегам    необходимость    проведения
очистительного  рейда  в  Рэд   Хуке.   Пораженные   глубокими   переменами,
произошедшими  в  Мэлоне-мечтателе,   который   теперь   напоминал   им   об
ответственности перед людьми, полицейские согласились, что настало время для
нанесения решительного  удара  по  зловещему  кварталу.  Оживление  и  общая
обстановка, установившиеся июньским вечером, определенно  ускорили  действия
властей.
   Ровно в полночь три полицейских наряда ворвались на  Паркер  Плас  и  его
темные окрестности.  Двери  были  взломаны,  ив  комнатах,  освещенных  лишь
пламенем свечи, полицейские застали толпу странно  одетых  людей  в  митрах,
пестрых  балдахинах  и  других  необъяснимых  нарядах.  В   сутолоке   много
компрометирующих  вещей  было  утеряно,   их   выбрасывали   в   колодцы   и
разоблачающие запахи заглушались жжением ладана и  фимиама.  Но  повсюду  на
полу были заметны пятна крови, и Мэлон каждый раз содрогался, приближаясь  к
еще дымящемуся алтарю или углям.
   В первую очередь Мэлон отправился в подвал дома Сейдама на  Паркер  Плас.
Агент доложил ему, что старая  каменная  церковь  пуста.  Мэлон  рассчитывал
обнаружить следы  проведения  культа,  главным  жрецом  которого  он  считал
Роберта Сейдама, знатока оккультных наук. Уверенный в успехе Мэлон тщательно
обыскал  заплесневевшие   комнаты,   отмечая   запах   человеческого   тела,
наполнявший их, внимательно осмотрел  тома  старых  книг  во  кабалистике  и
другим  оккультным  наукам,  инструменты,  золотые  болванки,   бутылки   со
стеклянными пробками, в изобилии разбросанные на полу.  Вдруг  возле  Мэлона
быстро проскользнул худой черно-белый кот,  перевернув  реторту,  наполовину
заполненную красной жидкостью. Это  создание  было  настолько  ужасным,  что
Мэлон испытал жуткое потрясение, хотя по сегодняшний день детектив не уверен
был ли это кот на самом деле. Но в своих воспаленных  снах  он  часто  видит
удирающего  кота,  уродливого  и  чудовищного.  Блуждая  по  подвалу,  Мэлон
наткнулся на запертую дверь и  оглянулся  в  поисках  тяжелого  предмета,  с
помощью которого можно было бы ее взломать. Рядом оказался  табурет,  вполне
пригодный для этой цели. После  нескольких  ударов  дверь  поддалась.  Порыв
холодного ветра со всеми запахами бездны ударил детективу в лицо.
   Всасывающая сила,  не  имеющая  ни  небесное,  ни  земное  происхождение,
парализовала Томаса и увлекла его в зияющую  дыру  безмерного  пространства,
заполненного шепотом, стонами и зловещим хохотом. Конечно, это  был  кошмар,
жуткое  видение.  Так,  по  крайней  мере,  объяснили   ему   в   дальнейшем
специалисты, и Мэлон не смог доказать обратного. Впрочем, он  предпочел  бы,
чтобы это действительно было лишь жутким видением,  тоща,  наверное,  образы
каменных лачуг и сумрачных лиц не  терзали  бы  его  возбужденный  мозг.  Но
никакая сила не могла стереть его ужасных  воспоминаний  о  виденных,  а  не
приснившихся в жутком сне мрачных склепах, гигантских  сводах,  уродливых  и
безобразных силуэтах, приближающихся к Мэлону большими шагами и сжимающих  в
своих передних  конечностях  куски  еще  живых,  но  наполовину  обглоданных
существ, молящих о  пощаде  или  смеющихся  сатанинским  смехом.  В  мрачной
темноте, пропитанной смешанным тошнотворным  запахом  гниения  и  дымящегося
фимиама,  скользили  безобразные,  едва  различимые  чудовища  с   пылающими
глазами. Где-то о  покрытые  плесенью  пристани  ударялась  бордовая  липкая
жидкость с запахом крови. В следующий момент Мэлон услышал дребезжащий  звон
маленьких колоколен, приветствующих своим  перезвоном  какое-то  обнаженное,
фосфоресцирующее существо,  плывущее  к  берегу.  Извиваясь  и  приседая  на
корточки,  уродливое  создание  с  сардоническим   хохотом   взобралось   на
позолоченный пьедестал, стоящий на заднем плане.
   Космическое зло проникло сюда, питаемое  обрядами  безбожников.  Оно  уже
давно начало свой зловещий могильный  путь  с  целью  довести  всех  нас  до
состояния безумных монстров, покрытых плесенью и гнилью, и до такой  степени
отвратительных, что они не заслуживали даже  места  для  погребения.  Именно
здесь Сатана содержал свой  вавилонский  двор,  и  здесь  в  невинной  крови
младенцев купались прокаженные из свиты светящегося чудовища по имени Лилит.
Демоны   и   злые   духи   выкрикивали   хвалебные   песни,   сопровождающие
жертвоприношения, а безголовые ягнята  жалобно  блеяли,  обращаясь  к  Magna
Vater. Козы прыгали под звуки флейты и, как раздувшиеся огромные  жабы,  без
передышки бегали  за  безобразными  фавнами  по  неровным  скалам.  Молох  и
Ашатарот  находились  здесь  же,  упиваясь   несущимися   со   всех   сторон
проклятиями. Тут  были  упразднены  все  границы  сознания,  и  человеческое
воображение  свободно  перемещалось  во  всех  областях  ужаса  и  во   всех
запрещенных измерениях бытия, которые зло способно  создать  своей  властью.
Природа  и  человеческий  мир  бессильны  против  таких  натисков,  внезапно
возникающих из мрачных ночных колодцев, и никакая молитва, никакой  знак  не
могут помешать этой нарастающей волне мерзости и гнусности.
   Неожиданно Мэлон увидел луч яркого света и услышал шум  весел,  ударяющих
по водной глади. Появилась лодка с тусклым фонарем на носовой  части.  После
того, как она пришвартовалась  к  пристани,  из  нее  вышла  толпа  людей  с
мрачными и злыми лицами, несущих ношу, тщательно завернутую в простыни.  Они
поднесли ее к обнаженному  светящемуся  чудовищу,  восседавшему  на  золотом
пьедестале. Безобразное существо  извергло  из  своей  пасти  жуткий  вой  и
бросилось, протягивая свои передние конечности,  к  ноше.  Когда  развернули
простыни, перед горящим взором монстра предстал разлагающийся труп горбатого
старика с небритым лицом и седыми  волосами.  И  снова  светящееся  существо
издало радостный вой. По его сигналу люди достали из своих карманов  флаконы
с красной жидкостью, смазали ею ноги, а затем каждый по очереди передал свой
флакон монстру, чтобы он выпил  оставшуюся  жидкость.  Вдруг  раздался  звук
органа, издающего низкие хрипящие ноты, похожие  на  дикий  смех  греховного
ада. Звучание  органа  лилось  из-под  сводов  необъятной  площади.  В  одно
мгновение, услышав этот звук, все впали в  огромное  возбуждение.  Кошмарная
толпа  быстро  перестроилась  в  церемониальную  процессию,  а  затем  стала
извиваться под звуки зловещей музыки, льющейся из органа.  Дергающиеся  люди
вместе  с  козами,  сатирами,  лемурами,  злыми  духами,  воющими  собаками,
огромными жабами и другими бесформенными существами торжественно  шествовала
вдоль пристани. Впереди шел обнаженный и светящийся демон, несущий  в  своих
передних конечностях труп старика с пустыми глазницами. Люди с темной  кожей
замыкали этот жуткий кортеж. Колонна продолжала свое  таинственное  шествие,
подпрыгивая и приседая, извиваясь и махая руками  в  вакханическом  безумии.
Спотыкаясь, Мэлон медленно следовал за ними. Ему казалось,  что  он  бредит,
его воспаленный мозг  мучал  вопрос,  в  каком  мире  он  сейчас  пребывает?
Задыхаясь и содрогаясь от увиденного,  он  в  бессилии  рухнул  на  холодные
каменные плиты.
   Понемногу звуки демонического органа и  завывания  безумной  толпы  стали
затихать. Некоторое время сыщик находился  в  беспамятстве.  Потом  до  него
снова стали доноситься благоговейные возгласы таинственной процессии.  Вдруг
детектив услышал нечто, заставившее его мгновенно прийти в  себя.  Это  было
ужасное заклинание, которое он прочитал на пюпитре старой каменной церкви:
   - О, наш друг и ночной спутник,  ты,  кто  присоединяешься  к  вою  собак
(послышалось жуткое завывание толпы)  и  пролитой  крови  (чудовищные  крики
людей смешались с воем животных), ты, который бродишь среди  теней  и  могил
(послышались стоны), ты, кто наслаждаешься кровью и сеешь ужас среди мертвых
(завывание и стоны толпы стали сильнее). Горго  (несколько  раз  повторялось
всеми  присутствующими),  Мормо  (также  повторялось  возбужденной  толпой),
таинственный, имеющий тысячи лиц (раздались стоны  и  звуки  флейты),  прими
благосклонно наши жертвы.
   Как  только  безумная   процессия   закончила   выкрикивать   заклинание,
обращенное к Сатане, раздался громкий крик  со  свистом,  почти  заглушивший
звуки органа. Общий стон экстаза одновременно  вырвался  у  всех  участников
обряда. Затем толпа торжественно произнесла хором: "Лилит, великая и грозная
Лилит, посмотри на новобрачного".
   Крики усилились. Мэлону послышался шум  борьбы  и  быстро  приближающиеся
шаги. Он привстал, опираясь на локоть, чтобы лучше рассмотреть происходящее,
и опять увидел перед  собой  мрачный  склеп.  Мэлон  различил  движущееся  в
светящемся ореоле существо. Это было то, что не могло бы ни дышать, ни идти,
ни бежать - разлагающийся труп сутулого старика  с  пустыми  глазницами.  За
трупом плавно летел", почти не касаясь земли, зловещее светящееся  чудовище,
а еще дальше за ними можно было увидеть  толпу  темнокожих,  тяжело  дышащих
людей, пытающихся настигнуть труп. Труп опережал  своих  преследователей  и,
казалось, сконцентрировал все свои усилия на  определенной  цели  -  золотом
пьедестале. В своем последнем огромном прыжке то, что было когда-то Робертом
Сейдамом достигло желаемой цели и с триумфом взошло на трон Сатаны. В ту  же
секунду скелет рухнул с пьедестала на землю и  превратился  в  массу  гнили.
Пьедестал дошатался несколько мгновений и  упал  в  воду,  испуская  золотое
свечение по мере погружения в бездонные воды  залива  Тартарары.  В  эту  же
минуту перед глазами Мэлона исчезло все, он вновь потерял сознание и уже  не
слышал погребального дикого грома, который, казалось, возвещало  захоронении
всей вселенной Зла.

Глава 5

   Все это случилось с  Мэлоном  раньше,  чем  он  узнал  о  смерти  Роберта
Сейдама.  Позже  таинственные  видения  Мэлона  дополнились  реальными,   но
загадочными деталями.
   Во время облавы три старых ветхих дома на Паркер Плас рухнули без  всякой
видимой  причины,  похоронив  под  своими  обломками  многих  полицейских  и
арестованных.  Среди  тех,  кто  оказался  под   руинами,   было   несколько
счастливчиков, избежавших гибели, в том числе и инспектор  Мэлон.  Но  нашли
его лежащим без сознания - и этот факт нельзя  было  отрицать  -  на  берегу
черного канала совсем рядом с разложившимся трупом, в котором лишь благодаря
зубному  протезу  врачу  удалось  опознать  Роберта  Сейдама.   Затем   дело
прояснилось. Именно сюда, на берег  канала,  вел  тайный  подземный  ход  из
подвальной квартиры Роберта Сейдама на Паркер Плас.
   Полиция  пришла  к  выводу,  что  контрабандисты  похитили  тело  Роберта
Сейдама,  чтобы  перенести  его  в  дом  для  совершения   тайного   обряда.
Предполагали,  что   Роберт   Сеидам   возглавлял   подпольную   организацию
переселенцев арабского  происхождения.  Официальные  объяснения  полиции  не
удовлетворили корабельного врача, но он ни на чем не настаивал. Был найден и
тайный подземный ход, связывающий жуткий дом  на  Паркер  Плас  со  склепом,
находившемся под церковью. В северной стене каменной церкви был вырыт  узкий
замаскированный проход, ведущий в него. Здесь же были обнаружены  треснувший
орган, часовня  с  дугообразным  потолком  и  каменными  скамейками,  алтарь
необычной  формы.  В  стены  были  вделаны  клетки.  В  семнадцати  из   них
полицейские с ужасом увидели живых людей, прикованных цепями. Все несчастные
лишились разума и находились в невменяемом состоянии. Среди них были  четыре
женщины со своими детьми. После  того,  как  детей  поместили  в  нормальные
условия, к ним не вернулись ни сознание, ни речь, а еще через несколько дней
они все умерли. По мнению врачей, это было самым лучшим, что  могло  с  ними
произойти после перенесенных кошмаров.
   Прежде чем закопать котлован канала,  власти  осушили  его  дно  и  нашли
огромное количество человеческих и животных костей все размеров.
   Так открылась связь между исчезновением детей и  этим  роковым  домом  на
Паркер Плас. Полиция смогла  возбудить  уголовное  дело  лишь  против  двоих
оставшихся в живых  преступников.  Что  касается  золотого  пьедестала,  как
одного из  главных  элементов  страшного  обряда,  часто  фигурировавшего  в
воспоминаниях Мэлона, его так никогда и не нашли. Но один факт поразил  всех
участвовавших в этом загадочном  деле.  Под  домом  Сейдама,  в  месте,  где
углублялся канал и куда может быть  провалился  трон,  образовался  глубокий
колодец. Дно его  невозможно  было  разглядеть.  Тогда,  на  всякий  случай,
колодец замуровали.
   Полиция была довольна тем, что ей удалось обезвредить и уничтожить  банду
контрабандистов  и  подпольное  общество  безумных  фанатиков.   Полицейские
передали  в   руки   федеральных   властей   всех   подозрительных   курдов,
принадлежащих к клану Езиди, поклоняющихся Сатане. Власти приняли решение об
их депортации из страны.
   Грузовое судно и его экипаж, забравший  тело  Роберта  Сейдама,  остались
нераскрытой  тайной.  Но  искушенные  детективы  готовы  преследовать   этот
корабль-призрак, чтобы помешать его черному делу. Слушая уличные  разговоры,
Мэлон  был  уверен,  что  они  никогда  не  найдут  ни  корабль-призрак,  ни
конкретных объяснений делу Роберта Сейдама.  Такова  же  позиция  и  прессы.
Журналисты довольствуются  в  своих  статьях  и  репортажах  лишь  описанием
садистского подземного культа, названного ими "Ужас в сердце Вселенной",  не
разбирая причин его возникновения.
   Сейчас Мэлон живет  в  тихом  поселке  Шепашет,  надеясь,  что  спокойная
обстановка поможет ему восстановить расшатанные нервы и  трансформирует  его
ужасные воспоминания из реальных в мифические.
   Роберт Сеидам покоится рядом со своей супругой на кладбище  Гринвуд.  Над
его могилой не проводилось никакого погребального обряда. Родственники  были
благодарны властям за то, что имя старика не сильно  трепали  в  прессе.  Но
ведь полиция так и не смогла установить прямую причастность Роберта к жутким
обрядам на Рэд Хуке. Его смерть помешала судебному  разбирательству,  и  все
свои ужасные тайны старик  унес  с  собой  в  могилу.  Родственники  Сейдама
надеются, что в последующем, когда прекратятся  разноречивые  слухи,  о  нем
будут вспоминать как о странном одиноком  старике,  занимавшемся  безобидной
магией и фольклором.
   В квартале Рэд Хук все остается по-прежнему. Призрак  Сейдама  появляется
здесь, и снова в районе парит страх. Над  старыми  кирпичными  домами  парят
духи зла,  толпы  бродяг  ходят  под  окнами,  где  появляются  и  пропадают
искаженные злобой лица.
   Ужас, подобный гидре с тысячью  головами,  старый  как  мир,  и  страшные
ночные культы глубоко укоренились на земле. Душа  Сатаны  вездесуща.  Жители
зловещего  квартала  с  красными  и  злобными  лицами  ругаются,   распевают
непристойные песни, устрашающе воют, перепрыгивая из одной бездны в  другую,
более глубокую. Никто не знает ни откуда они приходят, ни куда уходят. Как и
раньше, здесь действует строгая закономерность: в квартал  прибывает  больше
людей, чем из него уходит.
   - Опять ползут таинственные слухи о новых подземных  каналах,  ведущих  в
неизвестность. Сохранилась и старая каменная церковь: по ночам  в  ее  окнах
мелькают страшные лица. И последнее: к замурованному полицией  склепу  снова
вырыли тайный проход для  неопределенных  целей.  Но  кто  мы  такие,  чтобы
бороться с этим ядом, более древним, чем сама цивилизация?
   Опасения Мэлона не напрасны. Совсем недавно полицейский  встретил  старую
женщину с возбужденными глазами, похожую на колдунью,  нашептывающую  малышу
на местном диалекте: "О наш друг и ночной спутник, ты, кто присоединяется  к
вою собак и пролитой крови, ты, который бродишь среди теней и могил, ты, кто
наслаждаешься кровью и сеешь ужас среди мертвых, Горго, Мормо, таинственный,
имеющий тысячи лиц, прими благосклонно ваши жертвы".



КОШКИ ГОРОДА УЛЬТАР

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Рассказывают, что в городе Ультар, что находится на  другом  берегу  реки
Скан, никто не имеет права убивать кошек. Я в этом вполне убежден, так как в
данный момент  рядом  со  мной  возле  камина  безмятежно  спит  мурлыкающее
существо. Кошка - таинственное создание. Она может замечать и  видеть  вещи,
неподвластные человеку. Не является ли  кошка  воплощением  загадочной  души
древнего Египта и героем мудрых и забытых сказок Мерое и Офира? Более  того,
раз кошки появились в джунглях, они  являются  наследниками  тайн  темной  и
беспокойной Африки. А загадочный Сфинкс, разве он не  ближайший  родственник
кошки? Они говорят на одном языке, но кошка древнее  своего  могущественного
родственника, и она хранит в своей памяти то, что Сфинкс уже забыл.
   В Ультаре, еще задолго до введения закона, запрещавшего уничтожать кошек,
жили старый крестьянин и его жена.  Они  испытывали  огромное  удовольствие,
устраивая жестокую охоту: ставили на кошек  капканы,  а  затем  убивали  их.
Почему  эти  люди  занимались  столь  безобразным  и   подлым   истреблением
беззащитных животных? Я не знаю.
   Многие предвзято относятся к кошкам и не  могут  без  страха  и  волнения
видеть их в сумерках, бесшумно  скользящих  по  двору  или  саду.  Возможно,
супружеская чета испытывала такие же чувства? Очень часто  смертельный  крик
попавшего в ловушку зверя пронизывал глубокую ночь, нарушая ее  спокойствие.
Соседи думали, что старик и его жена располагают особым приспособлением  для
уничтожения кошек. Надо сказать, что безобразные морщинистые лица старика  и
его жены  наводили  ужас  на  жителей  города.  Владельцы  кошек  не  только
возненавидели хозяев маленькой хижины, укрывавшейся под столетними дубами за
заброшенным пустырем, они боялись их. И вместо того, чтобы уличить  убийц  и
открыто выступить против них, соседи старались сделать так,  чтобы  животные
не приближались к этому зловещему дому. И если все-таки  какая-нибудь  кошка
по неосторожности попадала в западню и ее несчастный хозяин слышал по  ночам
пронзительный крик, ему оставалось лишь  утешаться,  благодаря  судьбу,  что
пропавшее существо было всего лишь животным, а  не  его  ребенком.  Так  как
среди жителей Ультара было мало людей образованных, то  и  мало,  кто  знал,
откуда происходили кошке.
   Однажды по узким мощеным улицам города прошел караван. Чужестранцы  имели
смуглый цвет кожи и внешне совсем не походили на тех торговцев, что два раза
в год появлялись в Ультаре. За небольшую плату  вновь  прибывшие  устраивали
веселые  представления  на  рыночной  площади,   потешали   народ   смешными
историями, а себе покупали дешевые стеклянные бусы. Никто  не  мог  сказать,
откуда они пришли, где их родина. Местных жителей удивляло поведение чужаков
и их странные молитвы. Передвижные крытые фургончики  путешественников  были
разрисованы изображениями таинственных существ,  имевших  тело  человека,  а
голову кошки, сокола, барана  и  льва.  Предводитель  этого  каравана  носил
шапку, украшенную парой рогов неизвестного зверя. Вместе с караваном  прибыл
маленький мальчик-сирота.  Чума  не  пощадила  его  близких.  Он  жил  среди
взрослых и казался одиноким и заброшенным. Всю свою нежность и привязанность
малыш перенес на очаровательного, черного, как уголь, котенка. Когда ты  еще
совсем  мал,  судьба  помогает  быстро  найти  утешение  в   виде   беспечно
резвящегося котенка. Люди из  каравана  называли  мальчугана  Менесом.  Лицо
малыша озарялось счастливой  улыбкой,  когда  он  играл  со  своим  пушистым
дружком прямо на ступеньках ярко  разрисованного  фургона.  На  третий  день
своего пребывания в Ультаре Менее не нашел своего  любимца.  Котенок  исчез.
Жители города, собравшиеся на  рыночной  площади,  с  жалостью  смотрели  на
горько рыдающего ребенка. И когда ему  рассказали  о  жестоких  истреблениях
кошек,  а  главное  о  пронзительных  криках,  которые  неслись  со  стороны
страшного дома прошлой ночью, малыш перестал плакать. Он принялся  молиться,
вознося руки к солнцу и шепча слова на непонятном для жителей Ультара языке.
В тот же момент облака, плывущие  по  небу,  приняли  необычные  и  зловещие
очертания. Они напоминали размытые и неясные силуэты экзотических растений и
невиданных животных, увенчанных  кольцом  с  рогами.  Природа  иногда  любит
создавать  подобные  необычные  образы,  чтобы  поразить  людей,  наделенных
богатым воображением. В  ту  же  ночь  путешественники  покинули  Ультар,  и
никогда больше не возвращались в него.
   На следующее утро ошеломленные жители обнаружили, что все  кошки  исчезли
из города. Эти домашние животные покинули обжитые места. Маленькие, большие,
толстые, худые, черные, серые, рыжие и полосатые кошки -  все  до  единой  -
бесследно пропали. Старый Кранон, бургомистр города,  клялся  всеми  богами,
что это смуглые люди из каравана увели с собой всех кошек,  чтобы  отомстить
за смерть котенка Менеса, и он проклинал и  караван,  и  маленького  сироту.
Нит, щуплый нотариус, наоборот, заявил, что,  без  сомнения,  речь  идет  об
ужасном и отвратительном очередном поступке старика и  его  жены,  ненависть
которых к четвероногим существам не ослабевала. Однако никто из  жителей  не
осмелился обвинить в этом гнусном и подлом преступлении супружескую чету без
доказательств. Сын трактирщика Атал  уверял  всех,  что  видел  собственными
глазами, как ночью все кошки  города  собрались  на  пустыре  у  злосчастной
хижины. Но кто мог поверить рассказу мальчишки? Он настаивал на том, что все
кошки торжественно и чинно окружили двух из них, словно выполняя неизвестный
ритуал, и в таком порядке направились к дому, где их ждала смерть.
   Но жители Ультара боялись, что старик и его жена могли навести  порчу  на
котов, что и привело их к гибели. А может эти страшные люди  владели  тайной
другого колдовства или проклятья? Поэтому они не  торопились  посетить  этот
проклятый дом. Они надеялись, что муж и жена сами выйдут из своего  мрачного
убежища на улицу, и тогда они осыпят их упреками.  Город  заснул  в  гневном
ожидании. Но  на  рассвете  следующего  дня  свершилось  чудо:  кошки  вновь
вернулись в город. Маленькие, большие, толстые и худые, серые, черные, рыжие
и полосатые, все кошки  вернулись  к  своим  хозяевам.  Кошки  мурлыкали  от
удовольствия, имели сытый и довольный вид. Жители обсуждали  это  событие  и
терялись  в  догадках.  Бургомистр  утверждал,  что  это  дело  рук  смуглых
чужестранцев из каравана, так как всем было известно, что кошки  никогда  не
возвращались живыми из страшного дома старика и его жены. Было много споров.
Все заметили, что кошки после возвращения к хозяевам  не  прикасались  ни  к
блюдцам с молоком, ни к своим похлебкам. И это  было  очень  странно.  Кошки
отказывались принимать пищу еще в течение двух дней, они лениво  грелись  на
солнышке возле своих жилищ. Вскоре жители стали удивляться тому, что в  окне
хижины супругов несколько дней по вечерам не горит  свет.  Нотариус  обратил
внимание на то, что после таинственного исчезновения кошек никто ни разу  не
видел ни старика, ни его жены. Спустя еще одну неделю бургомистр,  преодолев
свой   страх,   направился   в   злополучную   хижину,   приняв   все   меры
предосторожности. Его сопровождали два свидетеля - кузнец  Шат  и  каменотес
Тул. Когда они взломали дверь (которую им  никто  долго  не  открывал),  они
обнаружили два обглоданных скелета. Вся  комната  кишела  жуками-скарабеями.
Посещение этой хижины породило  много  слухов.  Судья  Зот  долго  спорил  с
нотариусом Нитом. Бургомистр, кузнец и каменотес устали отвечать на вопросы.
И даже Атал, сын  трактирщика,  был  вынужден  неоднократно  повторять  свой
рассказ, получив в  награду  много  конфет.  Шли  пересуды  и  высказывались
всяческие догадки о старике и его Жьне, о караване смуглых людей,  о  малыше
Менесе и его черном котелке, о молитвах Менеса, о чудесах,  происходивших  в
небе во время произнесения этих молитв, о том, что делали кошки в  ту  ночь,
когда караван покинул Ультар, и об ужасном конце обитателей хижины. И  чтобы
навсегда покончить с этой жуткой историей отцы города  издали  замечательный
закон, о котором говорят торговцы Отеге и путешественники в Кире.  Теперь  в
Удьтаре никто не имеет права убивать кошек.



КНИГА

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Мои воспоминания сбивчивы и запутаны. Я не могу точно определить, где они
берут  свое  начало,  потому  что  иногда  мне  кажется,  будто   я   прожил
бесчисленное количество лет. Но  бывают  моменты,  когда  у  меня  возникает
ощущение , что настоящее, в котором я существую, не более  чем  мгновение  в
бесконечном течении времени. Я полностью уверен в  том,  что  самостоятельно
веду свои записи, но даже не знаю, как смогу передать  их.  Однако  меня  не
покидает  неясное  ощущение,  что  странное   и,   без   сомнения,   ужасное
посредничество сил потустороннего мира поможет услышать  мое  послание  там,
где я хочу. Что касается моей личности, то тут я и  сам  уже  не  располагаю
точными  сведениями.  Мне  кажется,  я  испытал  огромный  шок  в  связи   с
многочисленными  и  жуткими  экспериментами,  в  своем  роде  уникальными  и
невероятными. Все они связаны со злосчастной  старинной  книгой,  источенной
червями. Я смутно помню, как нашел ее  в  едва  освещенном  месте,  рядом  с
черной маслянистой рекой, покрытой туманными парами. Это была  очень  старая
комната, ее стены  до  самого  потолка  были  увешаны  полками  с  древними,
наполовину сгнившими и изъеденными червями книгами. Тома были  разбросаны  в
полнейшем беспорядке по всем углам. В одном из них я и нашел  эту  книгу.  Я
никогда не знал ее названия, потому что у нее отсутствовали первые страницы.
Когда я поднял книгу с пола, то, словно по желанию неизвестной мне силы, она
открылась с конца. Увиденное сразу же поразило мой ум: четкий перечень того,
что надо сделать и произнести, был похож на таинственную формулу заклинаний,
встречавшихся в  эзотерических  трактатах  древних  каббалистов,  пытавшихся
постичь  тайны  Вселенной.  Книга,  которую  я  держал  в  руках,  была  тем
путеводителем,  тем  ключом  в  потусторонний  мир,  о  котором  мечтали   с
зарождения человечества все мистики.
   Веками люди безуспешно пытались вывести такую формулу. А теперь я стал ее
обладателем. Она была записана устрашающего вида латинскими буквами дрожащей
рукой полубезумного монаха. Взяв книгу, я  собирался  покинуть  это  мрачное
место, как  вдруг  заметил  старика,  наблюдавшего  за  мной  с  насмешливой
улыбкой. Он отказался от предложенных мною  денег,  но  разрешил  взять  мою
находку. Только потом я понял истинную причину его поступка.
   Я почти бежал со своим драгоценным приобретением по извилистым и туманным
переулкам, как вдруг неожиданно у меня появилось ощущение  преследования.  Я
даже  слышал  приглушенные  шаги  невидимого  существа.   Казалось,   ветхие
столетние дома по обе стороны улицы ожили. Они стали  внушать  мне  страх  и
отвращение. У меня создалось впечатление, что дома  качаются  из  стороны  в
сторону под порывами злобного вихря, исходившего из-под земли,  а  их  окна,
превратившиеся в алмазные грани живых огромных глаз, рвутся  мне  навстречу,
чтобы поглотить меня. Наконец, весь дрожа от страха, я добрался  домой.  Как
смутно помнится, я жил тоща в большом тихом доме, и, наверное, у  меня  была
семья. В доме было много слуг. Но я не в состоянии вспомнить, в  каком  году
все это происходило, потому что сам я уже живу несколько веков  и  полностью
потерял ощущение времени.
   В полночь бледный и крайне взволнованный я  заперся  на  чердаке,  где  в
специально оборудованной комнате я в  полном  одиночестве  занимался  своими
исследованиями. При свете свечи, с которой капля за каплей стекал воск, я  с
жадностью приступил  к  чтению  старой  рукописи,  отвлекаемый  лишь  звоном
церковных колоколов. Помимо моей воли, что-то заставляло меня прислушиваться
к колокольному перезвону, словно я должен был обнаружить среди привычных мне
звуков некий тайный знак, исходящий из недоступного  загробного  мира.  И  я
действительно услышал его - это было слабое царапанье по оконному стеклу.  В
тот момент я читал вслух девятый параграф  первой  главы  рукописи  и  вдруг
сразу осознал, что означают эти слова и загадочное  царапанье.  Я  преодолел
порог царства теней, понимая, что вхожу в мир, где время и образы  полностью
исказились. На заре я обнаружил, что и комната сильно изменилась.  Теперь  я
уже не узнавал мир, в котором родился. Настоящее, прошлое, будущее смешались
в моем сознании. Предметы, вещи, раньше мне знакомые, теперь  представлялись
необычными  и  совершенно  чужими.  С   этого   момента   я   погружался   в
фантастические сны,  где  в  лучшем  для  себя  случае  встречал  наполовину
известные мне формы и образы, но чаще всего все в этих чудовищных снах  было
мне не знакомо. С каждой ночью я все  глубже  проваливался  в  фантасмагорию
моих безумных снов, все тяжелее становилось мне жить в тесном мире,  который
длительное время был и моим. Я стал замечать вокруг себя то, что другие люди
не могли видеть и понимать. Из страха быть принятым за сумасшедшего, я решил
остаться один и погружаться в свои сны в  стороне  от  людской  суеты.  Даже
собаки теперь избегали меня - своим безошибочным чутьем они чувствовали тени
потустороннего мира, преследующие меня со всех сторон. Все время я  проводил
за чтением забытых книг и древних рукописей по магии и колдовству, моя  воля
была подчинена им. Во сне я продолжал преодолевать новые препятствия, очищая
себе путь к самому сердцу неизвестного космоса.
   Однажды ночью я начертил на земле пять огненных кругов и, стоя  в  центре
третьего круга, прошептал грозное заклинание,  составленное  посланником  из
царства теней. Едва я произнес последнее слово, стены комнаты рухнули, порыв
ветра поднял меня и понес по космическим  просторам  над  острыми  вершинами
таинственных гор. После полной темноты я был  ослеплен  светом  бесчисленных
звезд, образующих  жуткие  созвездия.  Я  парил  над  зеленой  равниной,  на
которой, как я смог различить с высоты полета,  чернели  искривленные  башни
зловещего города. Раньше я не видел ничего подобного даже в своих  кошмарных
снах. По мере того, как я приближался к центру города, передо мной вырастало
огромное здание  из  черного  кирпича.  Ужас  пронизал  меня,  от  страха  я
попытался сопротивляться несущему меня вихрю, чтобы  не  разбиться  об  этот
дом.
   Очнулся я в  своей  комнате  на  чердаке,  распростертым  на  полу  среди
начерченных пяти магических светящихся кругов. Последнее путешествие не было
необычным и мало чем отличалось от предыдущих, но страх мой был  огромен.  Я
понял,  что  на  сей  раз  приблизился  совсем  близко  к  ужасающей  бездне
потустороннего мира. В дальнейшем я более осторожно выбирал заклинания,  так
как у меня нет ни малейшего желания быть навсегда отрезанным от мира людей и
погрузиться в зияющую бездну, откуда нет возврата никому...



АЛХИМИК

Говард ЛАВКРАФТ






ONLINE БИБЛИОТЕКА


http://www.bestlibrary.ru


   Высоко на  зеленом  холме  среди  ореховых  деревьев  первозданного  леса
возвышается старинный родовой замок моих  предков.  Много  веков  он  служил
жилищем и вотчиной  для  нашего  гордого  и  знатного  рода.  Замок  окружен
крепостной стеной, поросшей зеленым  мхом,  которая  когда-то  величественно
возвышалась над окрестной деревушкой, старой, как  и  сам  замок.  Старинные
башни с отметинами бурной жизни всех поколений владельцев  замка  постепенно
приходили в упадок под неумолимым и безжалостным  давлением  времени.  Замок
был построен в эпоху раннего средневековья и являлся некогда одной из  самых
восхитительных и  устрашающих  крепостей  Франции.  Знатные  графы,  бароны,
герцоги и даже короли противостояли натиску врагов на его крепостных  стенах
и галереях с навесными бойницами. Никогда  за  всю  многовековую  историю  в
залах замка так и не раздались уверенные шаги завоевателей. Никогда  не  был
он покорен врагами.
   Но многое изменилось с тех давних феодальных времен. На  смену  блеску  и
роскоши пришли запустение и упадок. Слишком  гордые  и  надменные  владельцы
замка считали недопустимо оскорбительным  для  себя  занятие  коммерцией.  И
постепенно мои предки утратили свое  богатство.  Время  не  пощадило  и  сам
замок: его стены и башни были наполовину разрушены, великолепный парк  зарос
сорной травой, водяные рвы, опоясывающие крепость, давно высохли.
   Внутреннее убранство замка,  поражавшее  раньше  роскошью  и  богатством,
также несло на себе следы  разорения  и  утраченного  былого  величия.  Пол,
ковры, резная обшивка стен  и  панелей  были  источены  червями  и  угрожали
превратиться в древесную труху.
   Проходили  века,  и  постепенно  три  из  четырех  главных  башен   замка
окончательно превратились в руины, осталась лишь последняя,  где  и  обитали
представители некогда могущественного рода графов С. Девяносто лет  назад  в
одной из мрачных и огромных комнат последней сохранившейся башни родился  я,
Антуан, последний потомок несчастного  рода,  над  которым  висел  злой  рок
проклятья.
   Первые годы моей бурной  жизни  я  провел  среди  мрачных  стен  родового
гнезда, в лесу, в диких оврагах, гротах и ущельях холма. Я никогда  не  знал
своих родителей. За месяц до моего появления на свет  мой  отец  в  возрасте
тридцати двух лет  погиб  от  нелепой  случайности:  на  него  упал  камень,
отделившийся от одного из зубцов стены замка. Моя  бедная  мать  умерла  при
родах. Мое воспитание и образование были доверены Пьеру,  старому  и  умному
гувернеру нашего дома. В семье я был  единственным  ребенком,  и  чувствовал
себя одиноким среди пустынных залов замка. Это мое  одиночество  усиливалось
еще и оттого, что мой опекун запрещал мне общаться с  детьми  крестьян,  чьи
дома были разбросаны по равнине у самого подножия холма.  Во  времена  моего
детства Пьер объяснял мне это тем, что по рождению судьба поставила меня  на
более высокую ступень над ними, но теперь я знаю настоящую причину  запрета.
Мой опекун хотел помешать мне узнать то, о чем шепотом  говорили  крестьяне,
сидя в углу возле каминов,  -  о  зловещем  проклятии,  висевшем  над  нашей
семьей. Одинокий и предоставленный самому себе, я проводил часы  за  чтением
пыльных старых томов из библиотеки замка или бродил,  предаваясь  грезам,  в
окрестном лесу. Я рано стал меланхоликом и проявил интерес к оккультизму.  Я
почти ничего не знал о моей  семье,  но  даже  скупые  обрывочные  сведения,
доходившие до  меня,  поражали  мое  детское  воображение.  Возможно,  этому
способствовали очевидные недомолвки, сопровождавшие все  разговоры  о  семье
графов С.
   Постепенно, становясь взрослым, я  старался  собрать  воедино  обрывочные
рассказы о моей семье, с огромным усилием добытые у опекуна.  Обстоятельства
и детали историй,  рассказанных  Пьером,  были  таинственными.  Все  мужчины
нашего рода умирали в раннем возрасте. Еще ребенком я пытался размышлять над
этим роковым совпадением и искал связь между ранними смертями мужчин  нашего
рода и разглагольствованиями старика о вековом проклятии, тяготеющим над ним
и  не  позволяющим  представителям   нашей   славной   династии   преодолеть
тридцатидвухлетний рубеж.
   В тот памятный день, когда мне исполнился двадцать один год, старик  Пьер
передал в мои руки древнюю рукопись, переходившую от отца к сыну  в  течение
многих поколений нашего славного рода. Содержание рукописи взволновало меня.
Этот семейный документ подтвердил мои наихудшие опасения. В то время я верил
в сверхъестественные силы, в противном случае как объяснить тот факт, что  я
не отмахнулся с  пренебрежением  от  рукописи.  Пергамент  датировался  XIII
веком. Для замка и его владельцев  это  было  самое  замечательное  время  -
вершина могущества рода. Рукопись начиналась  с  описания  человека,  первым
обжившим  местные  окрестности.  Его  звали  Мишель,  он   обладал   многими
достоинствами, хотя по своему скромному  происхождению  находился  почти  на
одной ступени с крестьянами. Он владел многими  страшными  секретами  черной
магии и алхимии.  Его  опыты  по  созданию  философского  камня  и  эликсира
бессмертия приводили в ужас местных крестьян, которые дали  ему  имя  Мишель
Злой.  У  Мишеля  Злого  был  сын  Шарль,   с   детства   заинтересовавшийся
исследованиями отца и оккультными науками. Крестьяне не замедлили дать Шарлю
прозвище "Колдун". Отец и сын жили уединенно, в полной изоляции от деревни и
почти не общались с крестьянами. Суеверные крестьяне  подозревали,  что  они
занимаются  жуткими  и  отвратительными  опытами.   Так,   например,   молва
утверждала, что Мишель Злой сжег заживо  свою  жену,  принеся  ее  в  жертву
дьяволу. Именно поэтому пропажа нескольких крестьянских  детей  ставилась  в
вину отцу и сыну.. Но в отношениях между ними было нечто, искупающее их вину
в глазах местных жителей; отец обожал Шарля, и сын в свою очередь  испытывал
нежную трепетность к престарелому Мишелю.
   Однажды ночью в замке случился страшный переполох в связи с исчезновением
молодого Годфрея, сына графа Генри. Собрав всех слуг, в полном отчаянии граф
сам вел поиски пропавшего наследника. Когда он прибыл в дом к  колдунам,  то
застал Мишеля Злого, склонившегося  над  большим  чаном,  в  котором  кипела
какая-то  жидкость  с  неприятным  запахом.  Ослепленный  горем  и  яростью,
потерявший всякий контроль над своими нервами граф вцепился в горло старику,
ничего не объясняя.  Когда  он  разжал  руку,  его  жертва  рухнула  на  пол
бездыханной. В тот же момент в дом вбежали слуги  с  радостной  вестью,  что
молодой граф найден в  одной  из  многочисленных  комнат  замка.  Счастливое
известие подоспело слишком поздно: для бедняги старика все было кончено.
   Когда граф и его слуги уже довольно далеко удалились от скромного  жилища
колдунов, неожиданно из-за леса  перед  ними  появился  Шарль.  О  трагедии,
случившейся с его отцом, он узнал из  перешептывания  оленей,  язык  которых
прекрасно понимал. Поначалу создалось впечатление, что судьба отца  оставила
его равнодушным - так медленно и спокойно он двигался  навстречу  графу.  Но
подойдя к нему вплотную и взглянув прямо в лицо, он зловещим  шепотом  изрек
жуткое проклятие: "Пусть отныне ни один представитель твоего  гнусного  рода
убийц не переживет тебя". Произнеся это страшное заклинание,  он  достал  из
своего  кармана  пузырек  с  бесцветной  жидкостью  и  брызнул  ею  в   лицо
перепуганного графа Генри, убийцы его отца, а затем бесшумно исчез за темным
занавесом ночи. Не проронив ни единого слова, граф Генри упал замертво.  Его
похоронили на следующий день. Ему было чуть больше тридцати двух лет.
   Отряды крестьян тщательно обыскали окрестные леса и болота,  но  несмотря
на  все  их  поиски  так  и  не  удалось  обнаружить   следов   исчезнувшего
колдуна-сына. Шли годы, и  постепенно  время  стерло  в  семье  графа  Генри
ужасное воспоминание о проклятии Шарля.  И  когда  граф  Годфрей,  невольная
причина разыгравшейся трагедии, погиб в возрасте тридцати двух лет на  охоте
от неудачно пущенной стрелы, никто не пытался установить роковую связь между
его смертью и предсказанием Шарля-колдуна. Но  несколько  лет  спустя  после
описанных событий в поле нашли  мертвое  тело  Роберта,  сына  Годфрея,  без
очевидных повреждений.  И  тогда  старые  крестьяне  не  могли  не  отметить
смущающее их ужасное совпадение. Роберту  также  едва  исполнилось  тридцать
два. Сына Роберта, Луи, нашли утонувшим в канале в том же роковом  возрасте.
Страшная цепочка смертей мужчин рода графов С, тянулась  и  до  наших  дней.
Генри, Роберты, Антуаны и Арманы были вырваны смертью  из  их  счастливой  и
добродетельной жизни в том возрасте, сколько лет было их несчастному предку,
когда он совершил убийство.
   Если верить этой хронике, мне оставалось  жить  чуть  больше  одиннадцати
лет. Жизнь, лишенная всякого интереса до сего дня, теперь приобрела для меня
смысл. Я полностью отдался изучению чар и  колдовства  черной  магии.  Почти
отрезанный от внешнего мира, я не испытывал страсти к современным  наукам  и
все свободное время, подобно Мишелю и Шарлю, проводил за изучением алхимии и
демонических оккультных наук. Но напрасно  я  читал  рукописи  и  документы,
стараясь найти в них следы, могущие пролить свет на роковое проклятие  нашей
семьи. Иногда мой истощенный чтением ум  доходил  до  того,  что  приписывал
ранние смерти моих предков ныне живущим  потомкам  колдунов.  Однако  поиски
наследников Шарля были  безуспешны.  Тогда  я  принялся  с  большим  рвением
выводить магическую формулу, которая помогла бы мне освободить нашу семью от
рокового проклятья. Независимо от результатов моих исследований я принял для
себя решение никогда не жениться. Так как я последний потомок графов С.,  то
должен стать и последней жертвой ужасного проклятия Шарля.
   Когда я перешел за фатальную черту тридцати двух лет, верный нашему  дому
Пьер уже покоился в царстве теней. Я сам похоронил его под каменными плитами
двора, где он так любил гулять. У меня, оставшегося в полном  одиночестве  в
огромном замке, стал проходить страх. Я прекратил сопротивляться  неизбежной
судьбе, считая, что меня все  равно  постигнет  участь  несчастных  предков.
Теперь,  освободившись  от  гнетущего  страха,  я  целыми  днями  осматривал
огромные залы трех разрушенных башен  замка,  в  которых  никогда  не  бывал
раньше. В молодости я не предпринимал подобных попыток сначала из-за запрета
Пьера, а в дальнейшем из-за собственных опасений. В некоторых комнатах  нога
человека не ступала в течение  четырех  веков.  Я  находил  здесь  множество
любопытных предметов, старинную мебель, покрытую вековой пылью и сгнившую от
сырости. Повсюду встречалось невероятное количество паутины. На всем  лежали
безжалостные  следы  времени  и  заброшенности.  Единственными   обитателями
пустынных  комнат  были  летучие  мыши,  чувствовавшие  себя  здесь  полными
хозяевами. Я вел точный счет  дням  и  часам  моей  жизни.  Каждое  движение
стрелки фамильных настенных часов в библиотеке лишало меня по секундам жизни
и приближало к тому жуткому моменту, которого  я  так  давно  опасался.  Мне
оставалось совсем немного дней до  точного  возраста  графа  Генри.  А  ведь
большинство моих предков смерть  уносила,  не  дав  им  достигнуть  возраста
убийцы Мишеля Злого. Какой будет моя  неотвратимая  смерть?  В  какой  форме
свершится проклятие на этот раз? Я мучился этими вопросами. Конечно я не мог
знать ответа, но твердо решил, что в моем лице смерть не найдет трусливую  и
пассивную жертву. Событие, ставшее самым важным в моей жизни,  произошло  во
время поисков в замке, по моим расчетам чуть меньше недели до предполагаемой
кончины.
   Обследовав утром оставшиеся лестницы и залы разрушенной  башни,  я  решил
после полудня продолжить свои поиски на  нижних  этажах  замка,  и  попал  в
подвал, вероятно бывший средневековым складом боеприпасов. Медленно двигаясь
с факелом в руке по проходу, усыпанному порохом,  я  обнаружил  у  последней
лестницы гладкую и влажную стену, преграждающую мне путь.  Я  собирался  уже
подняться наверх, как вдруг мой взгляд  упал  на  люк  с  железным  кольцом,
расположенный прямо возле меня.  Толкаемый  любопытством,  я  не  без  труда
поднял каменную плиту люка. Из образовавшейся черной дыры исходили зловонные
пары, едва не затушившие пламя моего факела. Заглянув в темное отверстие,  я
заметил витую каменную лестницу, по  которой  не  без  дрожи  стал  медленно
спускаться. Лестница  вела  к  узкому  проходу,  находившемуся  глубоко  под
землей.  Довольно  длинный  коридор,  по  которому  мне   пришлось   пройти,
заканчивался у массивной дубовой  двери,  покрытой  каплями  воды.  Все  мои
усилия открыть ее не  увенчались  успехом.  Я  решил  прекратить  бесплодные
попытки и покинуть подземелье. Но едва сделав несколько шагов по направлению
к каменной лестнице, я испытал самый  ужасный  и  потрясающий  шок,  который
невозможно даже вообразить. В тот момент, когда я меньше всего ожидал этого,
дубовая дверь медленно открылась  сама  по  себе  за  моей  спиной,  зловеще
скрипнув  ржавыми  петлями.  Охваченный  страхом,  я  был  не  в   состоянии
проанализировать случившееся. Когда наконец усилием  воли  я  заставил  себя
повернуться к открывшейся двери, мои глаза едва не  выскочили  из  орбит  от
увиденного.
   В дверном проеме стоял человек и пристально смотрел на меня. Он был  одет
в костюм, который носили в средневековье. У него были высокий лоб и  большая
темно-русая   борода.   Кожа   отливала   мраморной   бледностью,   присущей
безжизненной статуе, впалые худые щеки изборождали морщины,  а  его  длинные
узловатые руки напоминали щупальцы. Страшное сутулое существо было похоже на
скелет. Но самым поразительным в нем были глаза! Эти  две  небольшие  черные
пропасти,  выражение  которых  говорило  о  глубоком  уме,  блестели  светом
нечеловеческой жестокости. Эти жуткие глаза пылали ненавистью и  пронизывали
меня насквозь, пригвоздив к месту. Наконец,  человек  заговорил  замогильным
голосом, от которого в жилах стыла кровь. От парализовавшего меня  страха  я
не мог даже пошевельнуться. Человек говорил на поздней латыни,  языке  самых
образованных людей ранней  феодальной  эпохи.  Этот  язык  был  понятен  мне
благодаря чтению трактатов по алхимии и черной  магии.  Человек  напомнил  о
проклятии, заклеймившем наш  род,  и  о  моей  близкой  неминуемой  кончине.
Рассказав уже известную мне историю преступления графа Генри, он затем долго
распространялся о справедливой мести Шарля Колдуна. Оказывается,  что  через
несколько лет после своего исчезновения Шарль Колдун вернулся в родные края,
чтобы отомстить наследнику Годфрею. Стрела, пущенная им,  смертельно  ранила
молодого графа, которому едва исполнилось тридцать два года.  Незаметно  для
всех он проник  в  эту  старую  заброшенную  комнату  в  подземелье,  где  и
обосновался, чтобы выполнять свой  священный  сыновий  долг.  Сына  Годфрея,
Роберта, он настиг в поле и насильно заставил принять яд. Потом Шарль Колдун
убил сына Роберта,  а  затем  и  внука  Роберта,  таким  образом  его  месть
настигала всех потомков по мужской линии нашего рода. Вот  уже  шесть  веков
Шарль Колдун является, чтобы свершить свою праведную месть в точно указанные
сроки рокового проклятия.
   Но в рассказе для меня существовала тайна, которую я  не  мог  разгадать.
Как Шарль Колдун, который должен был давно истлеть в  могиле,  смог  убивать
моих предков в нужный срок,  а  именно,  по  достижении  ими  роковой  черты
тридцати двух лет? А может это был призрак  или  его  тень?  Человек  теперь
охотно и с некоторым самолюбованием рассказывал об  опытах  Мишеля  Злого  и
Шарля Колдуна, об успехах, достигнутых ими, а  особенно  сыном,  в  создании
эликсира, приносившего вечную молодость и жизнь тому, кто попробует его.  Он
настолько увлекся своими разглагольствованиями об алхимии и говорил об  этом
с таким энтузиазмом, что на какое-то мгновение из  его  глаз  исчезла  дикая
жестокость.  Но  вдруг  они  снова  загорелись  невероятной  ненавистью.   С
шипением, подобно жалящей змее,  незнакомец  извлек  из  кармана  пузырек  с
бесцветной жидкостью с явным намерением вылить мне ее в лицо, как это сделал
шесть  веков  назад  Шарль  Колдун  с  графом  Генри.  Движимый   инстинктом
самосохранения, я  смог  наконец  преодолеть  притяжение  неизвестной  силы,
приковавшей меня к полу, и с силой бросил факел в незнакомца из подземелья.
   Пузырек выпал из рук человека и разбился о каменную плиту, а  его  одежда
мгновенно воспламенилась, бросая кошмарные блики  на  стены.  Крик  ужаса  и
бессильной ярости, сорвавшийся с губ умирающего, заставил меня  содрогнуться
от отвращения. Мои измученные нервы не смогли вынести  вид  заживо  горящего
человека.
   Я упал без сознания на холодный и грязный пол, и  когда  пришел  в  себя,
меня окружала полная темнота. Дрожа от страха при воспоминании о  пережитом,
я колебался продолжать ли свои поиски по замку. Но любопытство и в этот  раз
одержало победу над страхом.  Меня  мучили  вопросы:  кто  этот  дьявольский
человек? Как ему удалось проникнуть в разрушенную башню? Почему  он  пытался
убить меня? И особенно: как после смерти Шарля Колдуна  совершалось  роковое
проклятие, висевшее над нашим родом?
   Сознавая, что я навсегда избавился от человека, хотевшего меня  убить,  я
почувствовал себя теперь свободным от страха. Я горел желанием узнать все  о
жестокой  судьбе,  преследовавшей  наш  род  и  превратившей  мою  юность  в
бесконечный кошмар. Мне удалось обнаружить кремневую  зажигалку,  с  помощью
которой я зажег второй факел. Его бледное пламя высветило мне обгорелое тело
таинственного незнакомца. Его пугающие глаза теперь были закрыты.
   Я широко распахнул дверь и зашел в темную комнату. Это  была  лаборатория
алхимика. В углу я обнаружил груду желтого металла, блестевшего  от  пламени
факела. Возможно это было золото,  но,  находясь  во  власти  противоречивых
эмоций, я отложил осмотр металла на другое  время.  В  противоположном  углу
моему взгляду открылось отверстие, ведущее к одному из многочисленных лесных
оврагов. Именно через этот ход  незнакомец  проник  в  замок.  Проходя  мимо
обгоревшего трупа, я услышал еле уловимый стон и склонился над обожженным  и
полностью сморщенным телом, чтобы лучше рассмотреть его.
   Вдруг труп открыл свои жуткие, безмерно увеличившиеся глаза, чернее,  чем
обгоревшее лицо, которое,  казалось,  светилось  во  мраке.  В  них  застыло
выражение,   не   поддающееся   описанию.   Потрескавшиеся   губы   медленно
зашевелились, пытаясь произнести слова, непонятные для меня. Однако  я  смог
лишь различить имя Шарля Колдуна, слова "год", "проклятие". Но  общий  смысл
его речи все еще не был мне понятен. Видимо, незнакомец стал сердиться,  что
я не в состоянии уловить смысл его бессвязной речи. Его глаза снова запылали
дьявольской  ненавистью.  Я  неподвижно  стоял  перед  ним,  содрогаясь   от
неописуемого ужаса.
   Вдруг тело несчастного ожило в последнем усилии. Подняв голову с влажного
каменного пола, он взвыл и на последнем дыхании произнес слова, которые день
и ночь звучат в моих ушах:
   "Безумец! - завопил незнакомец, - ты так и не раскрыл мой  секрет.  Разве
ты не достаточно умен, чтобы понять, чья воля вершит праведное возмездие вот
уже шестьсот лет над твоими гнусными предками? Разве я не  говорил  тебе  об
эликсире вечной жизни и о наших открытиях в алхимии? Я говорю тебе, что  это
я! Я жил шестьсот лет, чтобы насытиться местью, потому что я  и  есть  Шарль
Колдун!"



ГЕРБЕРТ УЭСТ, РЕАНИМАТОР

Глава 1

   О Герберте Уэсте, моем университетском  друге,  я  до  сих  пор  не  могу
говорить без содрогания. Прежде всего из-за его необыкновенного пристрастия,
которому он посвятил свою жизнь, а также из-за зловещего  его  исчезновения,
происшедшего недавно.
   Сейчас он мертв, и я не испытываю больше его губительного воздействия. Но
мой страх не ослабевает и по сей день.  Воспоминания  нередко  таят  в  себе
нечто более волнующее и зловещее, чем реальность.
   Его исследования начались семнадцать лет назад. В то время  мы  оба  были
студентами   третьего   курса   медицинского   факультета    Маскатоникского
университета... Я был его близким другом и мы почти не  разлучались,  бывали
повсюду вместе. Его дьявольские опыты завораживали меня.
   Во время нашей учебы Уэст уже был  достаточно  известен  благодаря  своей
странной теории о природе смерти. Он полагал, что смерть можно  искусственно
победить.
   Свои гипотезы, вызывавшие насмешки, а  порой  и  негодование  со  стороны
преподавателей и студентов, Уэст основывал на понимании жизни,  как  некоего
механического  процесса.  Он  намеревался  воздействовать  на   человеческий
организм  химическим  препаратом  сразу  же  после   прекращения   жизненных
процессов.
   В ходе своих  опытов  Уэст  истребил  бесчисленное  количество  кроликов,
морских свинок, кошек, собак и обезьян, что  было  настоящим  бедствием  для
университета. Многократно наблюдая за угасанием жизни умирающих животных, он
понимал, что для совершенствования его методов потребуется  целая  жизнь,  и
был готов к этому.
   Затем экспериментируя, Уэст обратил внимание на то, что  один  и  тот  же
прием вызывает различную  реакцию  подопытных  существ.  Чтобы  продвигаться
вперед, ему необходим был человеческий материал и именно по этой причине  он
впервые открыто столкнулся с университетскими светилами. Декан  медицинского
факультета Алан Хэлси, чьи работы в  защиту  паралитиков  снискали  всеобщее
признание,  запретил  ему  продолжение  опытов.   Я   же   всегда   проявлял
исключительную терпимость к занятиям моего друга, и мы часто обсуждали с ним
его гипотезы, забираясь в  такие  дебри,  что  наши  разговоры  продолжались
бесконечно.
   Я разделял его мнение о том, что жизнь представляет  собой  физический  и
химический процессы, и так называемая "душа" не более,  чем  миф.  Мой  друг
полагал,  что  искусственное  оживление  зависит  лишь  от  функционирования
состояния тканей, и до тех пор пока не начался процесс  разложения,  мертвое
тело благодаря принятию соответствующих мер можно вернуть  в  то  состояние,
которое мы называем жизнью.
   Уэст полностью отдавал себе отчет в том, что  даже  малейшее  повреждение
клеток мозга, возникшее вследствие короткого периода смерти,  может  оказать
самое  пагубное  воздействие  на  интеллектуальное  и  физическое  состояние
человеческого существа.
   Поэтому  он  начал  искать  экземпляры,  после  смерти   которых   прошло
минимальное  время,  чтобы  ввести  растворы  сразу  же  после   прекращения
жизненных процессов. Именно  эта  деталь  вызывала  протест  преподавателей,
считавших, что настоящая смерть наступает не сразу. Они не спешили находить,
рациональное зерно в его теории. И некоторое время  спустя  после  того  как
университетское руководство  запретил  Уэсту  проведение  опытов,  последний
посвятил меня в свои планы добывать тела любыми способами и тайно продолжать
исследования.
   Это услышанное мною "любыми способами", звучало достаточно  зловеще,  так
как в университете было налажено снабжение анатомическими образцами.  Каждый
раз, когда морг не  мог  удовлетворить  потребности  студентов-медиков,  два
негра выполняли эту обязанность. И никто не задавал им лишних вопросов.
   Уэст был худощавым и невысоким молодым человеком, с тонкими чертами лица,
светлыми волосами,  бледно-голубыми  глазами  за  стеклами  очков  и  мягким
голосом. Такая интеллигентная внешность как-то не вязалась с  его  странными
рассуждениями о кладбище для бедных Крист Чеч и его общих могилах. Эта  тема
постоянно звучала в наших разговорах.  Ведь  все  трупы  перед  захоронением
обычно подвергались бальзамированию, а это делало опыты Уэста  бесполезными.
В то время я был полон энтузиазма и активно помогал ему не только в  поисках
необходимых экземпляров, но и  нашел  место,  вполне  подходящее  для  нашей
работы. Именно я предложил заброшенную ферму в Чепмене, что за Мидоу Хил, на
первом этаже которой мы устроили операционную и лабораторию. Тертые шторы на
окнах  должны  были  оставлять  в  тайне  наши  ночные  деяния.  Мы  приняли
многочисленные меры предосторожности, чтобы какой-либо случайный прохожий не
смог заметить даже узкой полоски света. Любая неосторожность могла  привести
нас к катастрофе.
   На  случай  неудачи  мы  условились  говорить,  что  устроили  на   ферме
химическую   лабораторию.   Мало-помалу   мы   оборудовали   наше    убежище
приспособлениями  и  инструментами  как  купленными   в   Болтоне,   так   и
"заимствованными" в университете. Мы добыли также несколько лопат  и  кирок,
которые могли понадобиться нам для захоронений трупов. На факультете в таких
целях обычно использовался специальный аппарат для кремации, но нам  он  был
не по карману. Необходимость избавления  от  трупов  была  нашей  постоянной
заботой.  Как  вампиры  следили  мы  за  местной  статистикой  смерти.   Нам
требовались  экземпляры  особого  качества.  Это  должны  были  быть  трупы,
погребенные сразу же после смерти, без  специальной  обработки,  замедляющей
процесс разложения.  Нам  больше  подходили  физически  здоровые  тела,  без
врожденных недостатков, со всеми органами.  Исходя  из  этого,  мы  отдавали
предпочтение жертвам несчастных случаев.
   В течение долгих недель мы оставались без объектов исследования, несмотря
на наши переговоры с руководством и  обслуживающим  персоналом  больницы,  к
которым мы обратились от имени университета. И  поскольку  мы  заявили,  что
университет нуждается в особых экземплярах, нам не оставалось ничего другого
как находиться в Аркане даже в период летних каникул.
   И наконец, удача улыбнулась нам, предоставив возможность  получить  почти
идеальный  экземпляр.  Молодой  рабочий  крепкого  телосложения,   утонувший
накануне утром в Саммарском болоте, был захоронен на средства  города  сразу
же и без бальзамирования.
   После обеда мы осмотрели свежую могилу и решили приняться за работу после
полуночи. Предстоящее занятие было не  из  приятных,  но  тогда  мы  еще  не
испытывали того страха, в который нас ввергли последующие  опыты.  Мы  взяли
лопаты и лампы и начали копать землю. Это была долгая  и  грязная  работа  с
налетом мрачной поэзии, которая, что, возможно,  понравилось  бы  поэту,  но
отнюдь не ученому. И мы очень обрадовались, почувствовав,  что  наши  лопаты
наткнулись на дерево. Когда гроб был полностью  откопан,  Уэст  спустился  в
яму, поднял крышку и вытащил тело. Я тоже спрыгнул в могилу, и мы вытолкнули
труп наверх. Все это сильно било  по  нервам,  особенно  негнущееся  тело  и
застывшие черты лица нашей первой добычи. После  этого  мы  затратили  много
усилий, чтобы придать месту первоначальный вид. Необходимо  было  уничтожить
все следы нашего пребывания. И нам это удалось. После  того,  как  последний
ком земли лег на свое место, мы затолкали  труп  в  мешок  и  направились  к
старой ферме.
   На импровизированном хирургическом столе при мощном  свете  лампы  нашему
взору  предстал  крепкий  широкоплечий  молодой  человек,  явно  плебейского
происхождения. На его застывшем лице  не  было  даже  намека  на  какой-либо
интеллект. Типичное здоровое животное без видимых отклонений и, возможно,  с
самой простой и  здоровой  физиологией.  Сейчас,  с  закрытыми  глазами,  он
казался спящим, но осмотр, проведенный моим другом, не оставлял  сомнений  в
его смерти.
   У нас было, наконец, то, о чем Уэст мечтал все это время: мертвое тело, в
которое предстояло впрыснуть раствор, приготовленный в  соответствии  с  его
теорией.
   Наши нервы были напряжены до предела. Мы сознавали, что у нас было  очень
мало шансов на полный успех  и,  конечно,  боялись  неожиданностей,  которые
могли возникнуть в случае удачи  и  были  непредсказуемы.  У  нас  появилось
беспокойство относительно умственного состояния  существа  и  его  возможных
действий, так как в момент смерти  могли  быть  повреждены  несколько  очень
чувствительных клеток мозга. Лично  у  меня  представление  о  "душе"  в  ее
традиционном понимании находило определенный отклик, и я испытывал  волнение
при мысли, что кто-то вернувшийся с того света раскроет мне его секреты.
   Я спрашивал себя, что мог видеть  этот  отлетевший  в  иной  мир  молодой
человек, витая в недоступных для нас сферах, и что он сможет нам рассказать,
если вернуть его к жизни. К счастью, эти вопросы не  занимали  меня  слишком
долго, так как я  в  основном  разделял  материализм  моего  друга.  Он  был
спокойнее меня,  хотя  именно  он  вводил  в  вену  на  руке  трупа  большое
количество приготовленной им жидкости. Затем он сразу же наложил шов.
   Ожидание становилось тягостным, но Уэст не сдавался. Время от времени  он
брал в руки стетоскоп и констатировал отсутствие малейшего проявления жизни.
По прошествии трех четвертей часа, разочарованный, он заявил, что  ошибся  в
расчетах, но решил все же  извлечь  пользу  из  предоставившегося  случая  -
попробовать изменить формулу раствора, прежде чем  мы  избавимся  от  трупа.
После обеда мы вырыли в погребе могилу, а закопать труп решили на  рассвете.
Следовало соблюдать все меры предосторожности,  учитывая,  что  труп  вскоре
начнет разлагаться.
   Выключив свет и оставив таким образом нашего молчаливого гостя в  темноте
на столе в операционной, мы занялись приготовлением  нового  раствора.  Уэст
составлял его с почти фанатической тщательностью.
   Неожиданно произошло нечто ужасное.
   Я как раз наливал жидкость в пробирку, а Уэст склонился  над  спиртовкой,
заменявшей ему при отсутствии газа в доме горелку Бансона, когда  из  темной
комнаты,  которую  мы  покинули,  раздались  дьявольские  крики,  -   ничего
подобного мы не слышали за  всю  свою  жизнь.  Даже  хаос  ада,  наполненный
жуткими  криками  агонизирующих  грешников,  не  был  бы  ужаснее,  чем  эта
непостижимая   какофония,   вобравшая   в   себя   величайшее   отчаяние   и
сверхъестественный страх живого существа. Это был нечеловеческий крик  -  ни
один человек не в силах был издать подобные звуки - и, забыв о нашей работе,
мы бросились к окну как звери, попавшие в ловушку,  опрокидывая  пробирки  и
реторты, и исчезли во мраке ночи.
   Обезумев от ужаса, мы мчались к городу  и  только  достигнув  предместий,
смогли,  наконец,  взять  себя  в  руки,  чтобы  придать  себе  вид   гуляк,
возвращающихся с ночной попойки.  Мы  проскользнули  в  комнату  Уэста,  где
шепотом проговорили до самого рассвета. У  нас  было  время,  чтобы  немного
успокоиться, тщательно взвесить и обсудить все происшедшее.  Наконец,  когда
совсем рассвело, мы уснули и уже не попали в тот день на занятия. Но вечером
две заметки в газете, никак не связанные между  собой,  опять  не  дали  нам
уснуть. Старый заброшенный дом в Чепмене был сожжен дотла. Скорее всего  это
произошло из-за опрокинутой нами спиртовки. Вторая новость:  кто-то  пытался
раскопать  свежую  могилу  на  городском  кладбище.  Земля,  казалось,  была
взрыхлена ногтями без  применения  какого-либо  инструмента.  Нам  это  было
непонятно. Мы  прекрасно  помнили,  что  тщательно  разровняли  землю  и  не
оставили никаких следов.
   В течение семнадцати лет после этого Уэст часто оглядывался через  плечо,
заявляя, что он слышит шаги у себя за спиной. И вот недавно он исчез.

Глава 2

Демон чумы

   Я никогда не забуду то ужасное лето шестнадцать лет назад, когда,  словно
демон, покинувший дебри  Эбиса,  Аркан  посетила  эпидемия  тифа.  Это  была
какая-то сатанинская напасть. Все думали, что ее принесли  летучие  мыши  на
своих перепончатых крыльях, скопище  которых  многие  видели  над  кладбищем
Крист Чеч.
   Но для меня это время было  отмечено  другим  страхом,  овладевшим  мною.
Тогда я ничего не понимал. Это теперь я многое знаю и  связываю  те  ужасные
события с исчезновением. Уэста. Мы  учились  вместе  с  ним  на  медицинском
факультете университета. Благодаря своим  зловещим  экспериментам  мой  друг
приобрел определенную известность.
   После  многочисленных  лабораторных  убийств  подопытных   животных   его
странные исследования были прерваны по приказу нашего декана. Но Уэст все же
продолжал секретные работы в своей лаборатории. Однажды, тот ужасный день  я
не могу забыть до сих пор, мы вытащили из могилы на городском кладбище  труп
и перенесли его на одну заброшенную ферму, что за Мидоу Хил. Я был вместе  с
ним и видел, как он ввел в вену на руке неподвижного тела эликсир,  который,
как он надеялся, восстановит в  какой-то  степени  химические  и  физические
процессы жизнедеятельности.  Все  это  закончилось  самым  ужасным  образом,
словно  в  кошмарном  бреду.  Мало-помалу  нервы  наши  успокоились,  но   в
дальнейшем Уэст никак не мог избавиться от чувства,  что  кто-то  преследует
его и заманивает в ловушку.
   Пожар помешал нам захоронить оставленный на ферме труп. Мы хотели бы быть
уверенными, что он находится в земле, однако у нас этой уверенности не было.
После того опыта Уэст на некоторое время прервал свои исследования.
   Но мысль продолжить эксперимент не оставляла его. Вскоре он  опять  начал
докучать  преподавателям  университета,  настаивая,  чтобы   ему   разрешили
продолжить работу,  пользоваться  анатомической  лабораторией  и  подопытным
материалом. Его требования  не  были  удовлетворены.  Декан  Хэлси  оказался
несгибаем и другие преподаватели поддержали его.
   В теории оживления Уэста они  не  видели  ничего,  кроме  пустых  бредней
экзальтированного молодого человека. Несмотря  на  хрупкий  силуэт,  светлые
волосы, голубые глаза за стеклами очков и тихий голос -  таков  внешний  вид
Уэста, у меня не оставалось сомнений в его холодном и  твердом  мышлении.  Я
видел его таким, какой он есть, и это вызывало страх.

***

   А сейчас случилось это происшествие в Сефтоне... В конце последнего курса
между ним и д-ром Хэлси произошла довольно громкая ссора,  которая  принесла
вреда  больше  Уэсту,  чем  декану.  Мой  друг  рассчитывал   на   поддержку
университета в своей очень важной работе,  для  которой  здесь  существовали
такие  великолепные  возможности.  Он   не   мог   понять,   почему   старые
преподаватели,  связанные  традициями,  но   признавали   его   результатов,
полученных в опытах над животными,  и  упорно  отрицали  всякую  возможность
оживления организма. Все это вызывало у Уэста чувства  неуважения  к  ним  и
даже презрения.
   Несмотря на алогичность рассуждений, свойственную  Уэсту,  он  не  достиг
такой  зрелости,  чтобы  понять  консерватизм,  свойственный  профессорам  и
преподавателям - эдакому продукту пуританизма,  -  благополучным  людям,  не
лишенным поэзии,  честности,  иногда  благодушия  и  любезности,  но  всегда
ограниченным, нетерпимым пленникам традиций, чуждым новых, смелых открытий.
   Уэст, обладая подвижным умом, несмотря на свои удивительные познания,  не
смог проявить достаточно терпения к д-ру Хэлси и его эрудированным коллегам.
Он подпитывал свое все  возрастающее  злопамятство  желанием  доказать  свою
собственную  правоту  этим  уважаемым,  но   ограниченным   господам   самым
скандальным и аффектированным образом. Как и у  каждого  молодого  человека,
его мысли останавливались то на жестокой мести, то  на  полном  триумфе  над
противником и под конец на великодушном его прощении.
   Именно  тогда  и  обрушилось  на  город  это  бедствие,  несущее  смерть,
исходящее из кошмарных окрестностей Тартарии. Мы оба,  Уэст  и  я,  как  раз
получили дипломы, когда появились первые признаки эпидемии. Мы  остались  на
летние занятия для дополнительных работ и, естественно, были в Аркане, когда
несчастье постигло его жителей.
   Несмотря на полученные дипломы,  мы  еще  не  имели  права  практиковать.
Однако обстановка в городе потребовала приступить к исполнению обязанностей,
так  как  число  случаев  заболевания  возрастало.  Положение   было   почти
безнадежным,  и  смертельные  исходы  следовали  с  такой   быстротой,   что
похоронные бюро не успевали выполнять свои печальные обязанности.
   В спешке никто и не думал бальзамировать трупы, и кладбище Крист Чеч было
завалено гробами, Уэст часто думал  об  этом.  Какая  ирония  судьбы!  Такое
большое количество только что покинувших этот мир людей и вместе  с  тем  ни
одного  экземпляра,  пригодного  для  исследований.  Мы  очень  уставали,  и
громадное нервное и умственное напряжение болезненно  изменило  мысли  моего
друга.
   Противники Уэста также были вовлечены в  тягостные  события.  Университет
практически  закрыли,  и  все  преподаватели  медицинского  факультета  были
направлены на борьбу с эпидемией тифа.
   Д-р Хэлси выделялся среди  других  своим  стремлением  приносить  себя  в
жертву, занимаясь теми больными, от  которых  отказывалось  большинство  его
коллег. Не прошло и месяца,  как  дерзкий  декан  превратился  в  настоящего
героя, преодолевающего усталость и нервное напряжение и  не  заботящегося  о
своем состоянии. Уэст не скрывал восхищения смелостью своего противника,  но
он  еще  больше  укрепился  в  мысли  доказать  ему   справедливость   своей
удивительной теории. Воспользовавшись беспорядком, царившим на факультете, и
введенными муниципалитетом  санитарными  правилами,  Уэсту  удалось  однажды
ночью тайно перенести в лаборатории для вскрытий достаточно "свежий" труп  и
впрыснуть ему в вену руки в моем присутствии усовершенствованный раствор.
   "Пациент" действительно открыл глаза и так страшно уставился  в  потолок,
что души наши затрепетали от ужаса. Затем  он  снова  погрузился  в  сон,  и
никакие наши усилия не смогли вывести его из этого состояния. Уэст  объяснил
неудачу тем, что  стоявшая  летняя  жара  оказала  на  труп  неблагоприятное
воздействие.  В  этот  раз  из  боязни   быть   уличенными   мы   отказались
воспользоваться факультетской лабораторией для кремации трупа.
   Своего зенита эпидемия достигла в августе. Мы оба, Уэст и  я,  смертельно
устали,  а  д-р  Хэлси  действительно  умер   14   августа.   Все   студенты
присутствовали 15 числа на его  спешных  похоронах  и  возложили  на  могилу
огромнейший венок, который все же оказался меньше того,  который  был  данью
уважения жителей Аркама и отцов города.  Похороны  вылились  в  своего  рода
общественное  мероприятие,  ведь  д-р  Хэлси  был  широко   известен   своей
благотворительностью.  Церемония  настолько  нас  утомила,  что   едва   она
окончилась, как мы направили свои стопы в бар  Комммершл  Хауз.  Именно  там
Уэст, хотя он и был сильно подавлен смертью противника,  снова  заговорил  о
своей удивительной теории. Наступал вечер, и большинство студентов разошлись
по своим делам, Уэст же убедил меня провести еще одну "незабываемую" ночь...
Хозяйка, у которой Уэст снимал комнату, видела еще одного субъекта, которого
мы тащили на своих плечах, возвращающимися около двух  часов  ночи.  Она  не
преминула заметить своему мужу,  что  мы,  несомненно,  неплохо  погуляли  и
выпили. Эта сварливая мегера имела все основания  для  подобного  заявления,
так как за три часа до рассвета весь дом был разбужен криками, доносившимися
из комнаты Уэста. Когда  хозяева  выломали  дверь,  то  увидели  нас  обоих,
лежащих без сознания на заляпанном кровью  ковре,  побитых,  исцарапанных  и
истерзанных,  среди  осколков  стекла  и  разбросанных  инструментов.   Лишь
открытое окно указывало на то, куда мог исчезнуть злодей, и тут же  возникал
вопрос, в каком состоянии  он  был  после  этого  фантастического  прыжка  с
третьего этажа. В комнате на полу были разбросаны предметы какой-то странной
одежды. Придя в себя, Уэст заявил, что  они  не  принадлежат  незнакомцу,  а
являются лишь образцами для бактериологического анализа и  используются  при
обнаружении разносчиков болезни. Он приказал сжечь их как  можно  скорее.  В
полиции мы заявили, что не знаем имени  нашего  позднего  гостя.  По  словам
Уэста, это был симпатичный незнакомец, который повстречался нам в  баре.  Мы
великолепно развлеклись, и ни я, ни  Уэст  не  хотели  бы,  чтобы  у  нашего
приятеля возникли какие-либо неприятности.
   В ту же ночь в Аркане произошло еще одно ужасное событие, которое в  моих
глазах затмило даже эпидемию.
   Кладбище Крист  Чеч  явилось  ареной  жестокого  убийства:  кладбищенский
сторож был зверски убит, и его раны наводили на разные мысли относительно их
происхождения. Было ли это делом рук  человеческих?  После  полуночи  жертву
видели еще живым и невредимым, а на рассвете нашли его  труп.  Был  допрошен
директор городского цирка, находящегося неподалеку, но он поклялся,  что  ни
одно животное не покидало ночью своей клетки.
   Те, кто нашел тело, заметили полоску крови, ведущую к  кладбищу,  где  на
цементе прямо перед входной решеткой имелась  маленькая  лужица  крови.  Еще
одна небольшая полоска крови вела к лесу,  но  вскоре  следы  потерялись.  В
следующую ночь какая-то злая сила гуляла по крышам  Аркама  под  сумасшедшее
завывание ветра. Проклятие опустилось на больной город, проклятие, по словам
некоторых, еще более  ужасное,  нежели  эпидемия.  Говорили  даже,  что  оно
приняло облик реального существа.
   Какое-то чудовище проникло в восемь домов, сея  повсюду  ужасную  смерть.
Семнадцать изуродованных трупов были найдены там, где прошел этот молчаливый
монстр-садист. Несколько человек видели его в темноте. Они говорили, что  он
похож на бесформенную белую обезьяну или человекообразное чудовище. Оно было
прожорливо и не оставляло шансов уцелеть тем людям, на которых нападало. Его
жертвами стали четырнадцать человек. Еще три находились в домах,  пораженных
эпидемией. И они также были мертвы.
   На третью ночь поисковые группы, ведомые полицией, захватили  чудовище  в
доме на Крэн-стрит, неподалеку от Маскатоникского университета. Поиски  были
тщательно  организованы,  использовались  все  средства,  в  том   числе   и
телефонная  связь.  И  когда  один  из  жителей  университетского   квартала
телефонировал,  что  кто-то  скребется  в  запертое  окно,  охота  началась.
Благодаря всеобщей тревоге и принятым предосторожностям операция завершилась
с минимальными потерями. Еще лишь две  жертвы  пополнили  печальный  список.
После того как "существо"  получило  огнестрельную  рану,  его  перевезли  в
местный госпиталь.
   Это действительно оказался человек,  что  было  неоспоримо,  несмотря  на
обезьяноподобные  черты  лица,  омерзительные  глаза,  отсутствие  голоса  и
необыкновенную дикость. Ему была  оказана  помощь,  раны  перевязаны.  Затем
монстра отправили в психиатрическую клинику в Сефтоне, где в течение  долгих
шестнадцати лет оно было обречено находиться в клетке и биться головой о  ее
мягкие стены.
   Пока недавно не произошло страшное событие, во время которого он исчез.
   Но самой ужасной минутой для судебных следователей была та, когда монстру
вытерли лицо, и все увидели и признали его невероятное сходство с мучеником,
заплатившим столь дорогую цену за свою преданность городу, с покойным Аланом
Хэлси, бывшим деканом нашего факультета, похороненным три дня назад.
   Невыносимый страх и отвращение овладели мною  и  Гербертом  Уэстом.  Даже
сегодня при воспоминании об этом дрожь бьет меня  сильнее,  чем  тем  утром,
когда Уэст зловеще прошептал:
   Черт побери, он же был недостаточно свежим.

Глава 3

Шесть выстрелов при лунном свете

   Общеизвестно,  что  нет  необходимости  делать  шесть  выстрелов,   когда
достаточно и одного. Но нужно признать, что Герберт Уэст обладал  выдающимся
характером. Например, редко можно встретить молодого медика, утаивающего  по
каким-либо причинам местонахождение  своего  кабинета  и  место  жительства.
Однако мой друг поступал именно так.  Получив  университетские  дипломы,  мы
приступили к практике, приняв все меры предосторожности, чтобы  не  раскрыть
местонахождение нашего уединенного  жилища.  К  тому  же  располагалось  оно
неподалеку от кладбища. Этот выбор был  связан  с  теми  отвергаемыми  всеми
исследованиями, которые мы продолжали вести. Для окружающих мы  были  только
врачами,  но  под  этой   оболочкой   скрывались   замыслы   гораздо   более
честолюбивые. Ведь смыслом  жизни  Уэста  был  дерзкий  поиск  в  мрачном  и
запрещенном мире неизвестности, в котором он надеялся найти разгадку  смысла
жизни  и  сделать  возможным  возвращение  из  царства  смерти  к   суетному
существованию, которое мы называем жизнью. Но подобные исследования  требуют
неординарных материалов, в частности человеческих трупов, которых  почти  не
коснулось тление. Чтобы обеспечить как можно более  бесперебойное  снабжение
опытными  экземплярами,  нам  необходимо  было  обитать  в   тихом   уголке,
неподалеку от мест погребения.
   Моя дружба с Уэстом началась еще в студенческие годы, и я единственный из
его окружения проявил интерес к его опытам. Постепенно мы стали  неразлучны,
и сейчас, уже после окончания университета, мы по-прежнему были вместе.
   Получить достаточную клиентуру одновременно для двух молодых врачей  было
нелегким делом, но все же университетское  руководство  смогло  предоставить
нам кабинет в Болтоне, индустриальном городе неподалеку  от  Аркама.  Заводы
Уорстеда в Болтоне были наиболее крупными во всей Маскатоникской равнине, но
рабочий люд навряд ли мог стать достойной клиентурой для местных врачей.  Мы
тщательно подбирали себе дом и, наконец, остановили свой выбор на обветшалом
коттедже, рядом с Пон-стрит; ближайшие соседи находились через  четыре  дома
от нас, а местное кладбище и общую могилу отделяли от нашей  обители  лес  и
небольшой луг. Это расстояние было больше, чем нам хотелось бы,  но  нам  не
удалось найти дом в рабочем квартале, стоящий к кладбищу ближе.
   Мы были не слишком огорчены всем этим, ведь между зловещим местом и нашим
убежищем не было никаких преград. Нужно было, правда, пройти лишнюю четверть
мили, но зато ничто не могло помешать переносить "образцы".
   Мы были сильно удивлены тем огромным количеством клиентов, которые у  нас
появились. Заводские рабочие были  шумные,  физически  крепкие  люди,  и  их
частые ссоры, где в ход шли  ножи,  доставляли  нам  много  хлопот.  Но  что
действительно полностью занимало нас, так это тайная лаборатория, устроенная
в погребе. Там стоял длинный освещаемый яркой электрической лампой  стол,  и
часто ранним утром мы вводили приготовленные  Уэстом  различные  растворы  в
вены рук тел, извлеченных нами из обшей могилы. Уэст  проводил  исследования
по совершенствованию препарата, который смог бы оживить мертвеца,  но  число
препятствий на его пути все возрастало. Для каждого нового случая требовался
новый  раствор.  То,  что  подходило  для  морской  свинки,   не   оказывало
воздействия на человека. Тела должны были быть "свежими", так  как  малейшее
разложение  мозговых  тканей  делало  оживление  невозможным.  Да,   главной
проблемой  оставалась  проблема  "свежих"  экземпляров.  Во   время   тайных
университетских исследований Уэст работал с телами, уже тронутыми тлением.
   Мы знали, что результаты неполного  или  незаконченного  оживления  могут
быть  гораздо  опаснее  полного  провала.  Ведь  у  нас  сохранились  жуткие
воспоминания об этих событиях. После нашего  первого  опыта  на  заброшенной
ферме в Мидоу Хил мы ощущали постоянную угрозу, и Уэст,  хотя  и  производил
впечатление спокойного, уравновешенного исследователя,  человека-автомата  с
научным складом ума, признавался, что его не покидает чувство, будто  кто-то
его преследует. Нервное перенапряжение и неопровержимый факт того, что  один
из оживленных нами образцов оставался в  живых,  держали  нас  в  постоянном
страхе. Это было ужасное существо, находившееся в психиатрической лечебнице.
   С самого начала нашей работы в Болтоне удача сопутствовала нам. Не прошло
и недели после  нашего  переезда,  как  мы  смогли  воспользоваться  жертвой
несчастного случая. Эксперимент прошел в первую же ночь после  похорон.  Нам
удалось заставить труп  открыть  глаза,  и  в  них  мы  увидели  удивительно
осознанное восприятие мира. Но на этом  действие  раствора  закончилось.  Во
время несчастного случая мужчина потерял руку, и мы полагали,  что  если  бы
тело было невредимым, результаты могли быть успешнее. После этого  и  вплоть
до января мы предприняли еще три попытки: первая была полным поражением,  во
время второй  появились  заметные  мускульные  рефлексы,  последний  же  был
наиболее значимым - труп сел и заговорил.  Затем  был  период,  когда  удача
отвернулась от нас. Хоронили в городе  мало,  да  и  то  в  основном  людей,
перенесших болезни или с увечьями; и те и другие  не  представляли  для  нас
интереса. Но мы постоянно  следили  за  статистикой  и  были  в  курсе  всех
происшествий.
   В одну из мартовских ночей нам представилась возможность  получить  труп,
который не был предан земле. В Болтоне, где царствовали  пуританские  нравы,
матчи по боксу  были  запрещены.  Но  заводские  рабочие  иногда  устраивали
подпольные схватки, и даже специально приглашали профессионалов.
   Именно в эту весеннюю ночь один из матчей привел к печальному  исходу,  и
два  испуганных  поляка  явились  к  нам  и  что-то  взволнованно   пытались
объяснить. Вслед за ними мы отправились в заброшенный амбар, где  молчаливая
толпа, охваченная ужасом, смотрела на скрюченное черное  тело,  лежавшее  на
земле. Матч проводился между непохожим на ирландца Кидом О'Брайном,  крепким
увальнем,  которого  сейчас  била  дрожь,  и  Баком  Робинсоном,   "исчадием
Гарлема".  Негр  оказался  слабее  Кида  О'Брайна.  И  одного  взгляда  было
достаточно, чтобы понять, что он уже отошел в мир иной.
   Он был уродлив и походил на гориллу с  ненормально  длинными  руками  (не
могу удержаться, чтобы не  назвать  их  передними  конечностями).  Его  лицо
заставляло думать о темных силах далекого Конго  и  о  звуках  там-тама  под
таинственным лунным светом. При жизни он был, вероятно, еще ужаснее, но мало
ли отвратительного в этом мире. Жалость  и  страх  были  написаны  на  лицах
столпившихся людей. Никто из них не знал, что  предусматривает  закон,  если
это дело не будет замято. Все были благодарны Уэсту, когда тот, несмотря  на
охватившее его волнение, предложил им при условии сохранения тайны  избавить
их от трупа по причине, которая была мне хорошо известна...
   Мы проникли в  дом  через  черный  ход,  спустили  "объект"  в  погреб  и
подготовили все для опыта. Мы очень боялись полиции, хотя на  обратном  пути
были осторожны и нам удалось миновать единственный  патруль.  Результат  был
малоутешительным, так как  наша  "добыча"  оставалась  бесчувственной  после
нескольких инъекций: растворы, приготовленные для  опытов  с  трупами  белой
расы, не годились для черных. Вот почему, едва лишь  забрезжил  рассвет,  мы
совершили уже привычное дело: оттащили труп через поле к небольшому лесу  на
краю кладбища и похоронили в могиле, которую нам кое-как  удалось  вырыть  в
еще мерзлой земле. Могила была неглубокая, такая же, как и  для  предыдущего
нашего клиента - того, что поднялся и  заговорил.  При  свете  фонариков  мы
прикрыли могилу листвой и корнями, почти уверенные, что полиция не сможет ее
найти в этом густом и сумрачном лесу. На следующий день страх опять  овладел
нами, когда один из пациентов передал слухи,  касающиеся  матча  и  странной
смерти. У Уэста была еще и другая причина  для  волнений.  После  обеда  его
позвали к пациентке, - не помочь которой он не смог, и все закончилось самым
печальным образом. Припадок,  случившийся  с  этой  итальянкой,  был  вызван
исчезновением ее сына, мальчика лет  пяти,  которого  не  видели  с  утра  и
который не вернулся вечером домой. Ребенок  исчезал  уже  несколько  раз,  и
таким  образом  ее  болезненный  припадок  был  необъясним.  Но  итальянские
крестьяне очень суеверны и женщине виделось  в  этом  исчезновении  какое-то
ужасное предзнаменование. Состояние больной  все  ухудшалось  и  около  семи
часов вечера она умерла. Ее муж,  потеряв  от  горя  голову,  пытался  убить
Уэста, на которого он возложил всю вину за смерть жены.  Друзья  набросились
на него, когда он выхватил кинжал,  и  Уэст  ушел  под  его  душераздирающие
крики, проклятия и клятвы о мести. В своем горе мужчина, казалось,  забыл  о
ребенке,  который,  несмотря  на  наступившую  ночь,  еще  не  был   найден.
Высказывались призывы прочесать лес, но большинство друзей семьи были заняты
облачением покойной и старались утешить мужа. Нервное напряжение Уэста  было
чрезмерным. Мысли о полиции и бешеном итальянце  тяжелым  грузом  лежали  на
наших сердцах.
   Мы легли спать около одиннадцати часов, но  сон  не  шел.  Личный  состав
полиции Болтона был достаточно солидным для такого небольшого города, и я не
сомневался в последствиях, если откроется тайна прошедшей ночи. Это означало
конец нашей работе, а может быть, нас обоих ожидала тюрьма. Мне не  нравился
шум, поднявшийся вокруг прошедшего матча.
   Часы пробили три, и луна заливала комнату мертвым светом. Не  поднимаясь,
я повернулся, чтобы задернуть  штору.  И  в  этот  миг  услышал  равномерное
царапанье в дверь с черного хода. Я оставался неподвижным, и  был  озадачен,
увидев на пороге своей комнаты Уэста в халате и тапочках,  с  револьвером  в
одной руке и электрическим фонариком в другой. Увидев оружие, я  понял,  что
он больше боялся безумного итальянца, чем полицию.
   - Будет лучше, если мы пойдем посмотрим вместе, - прошептал он. - Это  ни
на что не похоже, но, может быть, это и пациент. В самом деле,  у  некоторых
из этих идиотов вошло в привычку барабанить в заднюю дверь.
   Мы на  цыпочках  спустились  по  лестнице,  дрожа  от  страха.  Царапанье
продолжалось и даже усиливалось. Стоя перед дверью, я осторожно снял засов и
затем резко открыл дверь,  за  которой  оказался  освещенный  лунным  светом
силуэт. В этот миг Уэст повел  себя  довольно  странно.  Не  боясь  привлечь
внимание и навести на наш дом полицию, - чего можно было избежать  благодаря
удаленности нашего дома, - мой  друг  разрядил  весь  барабан  револьвера  в
ночного гостя. Все это произошло неожиданно и очень быстро, хотя в выстрелах
не было необходимости: на пороге мы не увидели  ни  полиции,  ни  итальянца.
Луна высветила гигантский, уродливый, кошмарный силуэт - существо на четырех
лапах,  с  остекленевшими  глазами,  покрытое   листьями,   мхом,   корнями,
отвратительное, с пятнами крови. В его блестящих зубах находился белый,  как
снег предмет. Это была маленькая детская рука...

Глава 4

Крик смерти

   Смертельный крик, который до сих пор стоит в моих ушах,  вновь  вселил  в
нас тот безумный страх, с которым жили мы с  Уэстом  последние  годы.  Но  я
испугался не мертвого человека.
   У Уэста, чьим другом и  неизменным  помощником  я  являлся,  был  научный
интерес, выходящий далеко за  рамки  будничной  жизни  обычного  врача.  Вот
почему, обосновавшись в Болстоне, он выбрал уединенный дом  около  кладбища.
Если говорить прямо, то единственным интересом Уэста было изучение  феномена
жизни и смерти в плане оживления мертвецов путем  введения  им  специального
раствора.  Для  этих  леденящих  кровь  опытов  необходимо  было  постоянное
поступление  "свежих"  человеческих  трупов,  так  как  даже  незначительное
разложение необратимо разрушало клетки  мозга.  Мы  убедились,  что  раствор
должен быть составлен в зависимости от вида организма. Испытания на огромном
количестве кроликов и морских свинок ничего не дали. Еще ни разу опыты Уэста
не увенчались полным успехом, ведь  он  не  мог  воспользоваться  материалом
"высшего качества". Ему необходимы были тела, в которых  только-только  угас
огонь жизни, и клетки  еще  способны  были  воспринять  внешние  импульсы  и
возвратить тело в то состояние, которое называется жизнью. Мы надеялись, что
это второе, искусственное, существование могло бы  стать  вечным  с  помощью
постоянно повторяющихся инъекций, но поняли, что нельзя продлить жизнь таким
способом. Уэст все же надеялся вызвать эту искусственную  деятельность,  для
чего ему требовались "свежие" образцы в отличном состоянии.
   Эти мрачные исследования начались еще  семь  лет  назад,  когда  мы  были
студентами и верили в механическую природу жизни. Уэст почти не изменился за
это время. Это был блондин в очках, с тихим  голосом,  всегда  подтянутый  и
чисто выбритый. Лишь иногда его стальные  глаза  выдавали  в  нем  фанатика,
преданного своей идее.
   Наши  опыты  были  жестокими,  а  результаты  плачевными.  Поступавшие  с
кладбища тронутые тлением человеческие  тела  нам  удавалось  оживить  путем
впрыскивания специального раствора, но последствия были непредсказуемы.
   Одно из этих созданий заорало голосом, заставившим застыть кровь в жилах;
другое вскочило, избило нас и затем смертельным смерчем  прошлось  по  всему
городу  прежде,  чем  его  поймали  и  посадили  в   клетку;   еще   одному,
отвратительному африканскому монстру, удалось выбраться из своей  неглубокой
могилы и совершить убийство. Уэст вынужден был уничтожить его. Так как мы не
могли получить тела необходимой "свежести", то все результаты  наших  опытов
по оживлению нас не удовлетворяли. Мы испытывали огромное волнение при мысли
о том, что, возможно, двое из воссозданных нами монстров были еще живы.  Эта
мысль  неотступно  преследовала  нас  до  того  момента,  когда  при  жутких
обстоятельствах исчез Уэст.
   Но  в  те  времена  в  лаборатории,  которую  мы  оборудовали  в  погребе
уединенного коттеджа,  наши  страхи  были  связаны  с  трудностью  добывания
"свежих" образцов. Уэст был более алчен, чем я. Мне казалось даже, что он  с
вожделением поглядывал на всех живых людей, одаренных хорошим здоровьем.
   Все наши неудачи начались однажды  летом.  Я  проводил  выходные  у  моих
родителей в Иллинойсе и по возвращении нашел Уэста в  странном  возбуждении.
Он  сказал  мне,  что,  возможно,  с  помощью   новой   методики,   методики
искусственной  консервации,   ему   удастся   решить   проблему   сохранения
нетленности трупа.  Я  знал,  что  мой  друг  работает  над  новым  способом
бальзамирования и не был удивлен, услышав, что он чего-то достиг. Но до того
момента, когда он раскрыл мне все  детали,  я  спрашивал  себя,  чем  сможет
помочь нам эта методика, ведь причиной сомнительного состояния образцов  был
промежуток времени, протекающий между  смертью  и  тем  моментом,  когда  мы
начинали опыт Уэст великолепно сознавал это. Он  составил  формулу  раствора
для бальзамирования, не особенно надеясь применять свое открытие в ближайшее
время, а рассчитывая скорее на будущее. Мы полагались на судьбу в том плане,
что когда-нибудь нам удастся получить "свежий" экземпляр, как это  случилось
с телом негра.
   Судьба, наконец, оказалась к нам благосклонна, и труп, процесс разложения
которого еще не начался, был найден.  Этот  опыт  должен  был  стать  важным
этапом  в  наших  исследованиях:  Уэст  решил  испытать  свой  новый  способ
бальзамирования и сохранить тело  до  моего  возвращения,  чтобы  мы  вместе
смогли провести эксперимент Позже Уэст рассказал мне, как  он  получил  этот
образец. Это был крепкий, хорошо одетый мужчина, иностранец, который сошел с
поезда, чтобы уладить свои дела на одном из  заводов  в  Болтоне.  Он  долго
блуждал по городу, пока не остановился перед Уэстом, чтобы спросить дорогу к
заводу. Это были последние минуты его жизни: больное сердце  завершило  свою
ритмическую работу, и он замертво упал  мгновение  спустя.  Тело  показалось
Уэсту настоящим подарком  небес.  В  своей  короткой  беседе  мужчина  успел
рассказать, что он чужой в Болтоне, а осмотр карманов открыл его имя - некий
Роберт Левит из Сен-Луиса, без семьи, которая могла бы начать  поиски  после
его исчезновения. Уэст похоронил его в густом лесу, что пролегал между нашим
домом и кладбищем. Если не удастся вернуть к жизни этого человека, никто  не
узнает о наших опытах. Но если задуманное осуществится, удивительная  теория
Уэста получит всеобщее признание. Вот почему Уэст перед захоронением ввел  в
вену на руке трупа раствор, который должен был  сохранить  его  "свежим"  до
моего приезда. То, что у пациента  было  слабое  сердце,  по  моему  мнению,
ставило под сомнение успех опыта. Однако Уэста это  совсем  не  смущало.  Он
надеялся, наконец, вернуть хотя бы  искру  сознания  и  добиться  оживления.
Итак, теплой июльской ночью Уэст и я находились в погребе в лаборатории. Под
ослепляющим светом лампы мы рассматривали нечто белое и  молчаливое.  Эффект
бальзамирования был полным. Нашему взору предстало тело которого  в  течение
двух недель не коснулся тлен.
   Пока Уэст занимался предварительными приготовлениями я пытался  осмыслить
происшедшее, пораженный сложностью его нового открытия. Он и  сам,  конечно,
понимал его важность, и поэтому при проведении опыта  доверял  только  себе.
Запретив мне прикасаться к телу, он ввел раствор сначала в запястье, рядом с
тем местом, куда ранее впрыскивал бальзамирующую жидкость.  По  его  словам,
инъекция должна нейтрализовать действие бальзама и привести тело в состояние
расслабления, чтобы реанимационный раствор  смог  действовать  с  наибольшей
эффективностью. Несколько минут спустя  тело  стало  подергиваться,  как  бы
пытаясь  совершить  неясное  движение.  Уэст  набросил  мягкую  подушку   на
конвульсивно  подергивающееся  лицо  и  держал  ее,  пока   труп   не   стал
неподвижным, готовым к нашему опыту оживления. Возбужденный Уэст  с  помощью
нескольких тестов убедился в полном отсутствии признаков жизни и затем  ввел
в вену левой руки отмеренную порцию эликсира, приготовленного им после обеда
с большой тщательностью  У  меня  нет  слов,  чтобы  описать  ту  тревогу  и
нетерпение, с которыми мы ожидали результатов опыта. Наконец перед нами  был
"материал", который отвечал всем нашим  требованиям.  Мы  ждали  его  долгие
годы. Возможно, мы услышим, если он заговорит со здравым смыслом, о том, что
он видел на другом краю бездонной пропасти. Уэст был  материалистом.  Он  не
верил в существование души и относил все проявления  сознания  к  физическим
процессам. Поэтому он не ждал никаких откровений о тайнах  загробной  жизни.
Теоретически я соглашался с ним,  но  инстинктивно  у  меня  еще  оставались
некоторые предрассудки, унаследованные от моих предков. Естественно, поэтому
я не мог смотреть на тело без некоторого суеверного страха. К тому же мне не
удавалось изгнать из своей  памяти  ужасный  крик,  услышанный  той  далекой
ночью, когда мы проводили наш первый опыт на пустынной ферме в Аркане...
   Прошло немного времени, и я увидел, что на сей раз наша попытка  не  была
обречена на полный провал: кожа лица, бывшего ранее  белее  мела,  понемногу
стала приобретать естественный цвет. Уэст щупал пульс на  левом  занятье.  В
это же время легкое облачко пара осело  на  зеркале,  прислоненном  к  губам
трупа. Сначала мы заметили  спазматические  движения  мышц,  затем  услышали
слабое дыхание. Я посмотрел на закрытые глаза трупа и  мне  показалось,  что
дрогнули веки. Наконец, они открылись, серые спокойные глаза,  еще  лишенные
разума и даже не  выражавшие  удивления.  Движимый  какой-то  фантастической
прихотью,  я  шептал  вопросы  ему  на  уже  розовевшее   ухо,   вопросы   о
потустороннем  мире,  который  еще  мог  удержаться  в  его  памяти.  Страх,
пришедший позднее, заставил меня забыть их, вычеркнул из  моей  памяти,  но,
кажется, напоследок я шептал ему:
   - Где вы были?
   До сих пор сомневаюсь, получил лия ответ, так как ни один звук не  слетел
с его губ, однако я уверен, что в этот момент они бесшумно шевелились, и его
последние слова я понял так:
   "Только сейчас...", если все же эта фраза  имеет  смысл.  В  этот  миг  я
ликовал: мы добились нашей главной цели - впервые оживленный труп  отчетливо
произнес осмысленные слова. Спустя мгновение мы осознали: триумф был полный.
Раствор целиком  выполнил  (во  всяком  случае  временно)  свое  назначение:
вернуть  мертвеца  к  осмысленной   жизни   и   подарить   ему   способность
разговаривать. Но этот успех породил во мне  огромный  страх.  Но  не  из-за
того, что труп заговорил, а из-за действий моего коллеги, которые привели  к
такому результату. Потому что оживший человек,  находящийся  в  сознании,  с
расширенными глазами  (казалось  в  них  застыли  воспоминания  о  последних
минутах жизни) поднял руки, как бы желая защитить себя от нависшей  над  ним
смертельной опасности. За  секунду  до  того,  как  последний  раз  потерять
сознание, он издал крик, который навсегда врезался в мой воспаленный мозг:
   - На помощь! Назад, проклятый демон! Не трогай меня больше  этой  ужасной
иглой!

Глава 5

Страх, идущий из тьмы

   Я слышал много историй об ужасах, происходивших на полях сражений великой
войны, но никогда не видел опубликованными такие рассказы. Некоторые из  них
вызывают у меня отвращение, а другие заставляют дрожать от страха. Все же  я
чувствую себя  способным  рассказать  историю,  которая  может  затмить  все
остальные, самую потрясающую, самую сверхъестественную и невероятную. В годы
войны я был медиком  и  служил  в  чине  лейтенанта  в  канадском  полку  во
Фландрии, одном из многочисленных американских полков, брошенных по  приказу
правительства в жерло гигантской битвы. Я не был инициатором моего призыва в
армию, а последовал туда за человеком, чьим неразлучным ассистентом  я  был,
за известным хирургом из Болтона доктором Уэстом. Он рвался принять  участие
в войне в качестве хирурга. И когда такой случай представился, он увлек меня
почти против моего желания. По многим причинам я был бы рад, если  бы  война
разлучила нас, я лишился бы общества Уэста и не смог заниматься тяжелыми для
меня опытами. Уэст отправился в  Оттаву  и  благодаря  нашему  коллеге  смог
получить назначение на  фронт  в  чине  майора,  настояв  на  том,  чтобы  я
сопровождал его.
   Когда я говорю, что доктор Уэст хотел участвовать в боевых действиях,  то
это вовсе не означает, что он был  особенно  воинственный  или  заботился  о
спасении цивилизации. Он напоминал  хорошо  организованную  интеллектуальную
машину - этот холодный как лед, рассудочный худощавый голубоглазый блондин в
очках. Я подозреваю, что втайне он презирал мой  пробудившийся  энтузиазм  и
бравые порывы. В охваченной войной Фландрии у  него  были  свои  собственные
интересы. Чтобы добиться желаемого, ему необходимо  было  стать  военным.  А
привлекало его здесь не больше,  же  меньше,  как  скопище  убитых  людей  с
ампутированными органами. Уэсту нужны были "свежие" трупы, тела, не тронутые
тлением. Привилегированная клиентура, создавшая ему авторитет за  время  его
работы в Болтоне, ничего не ведала о его тайных занятиях, но мне-то все было
известно лучше, чем кому бы то ни было, ведь  я  был  его  лучшим  другом  и
ассистентом со времени нашей учебы. Именно в то  время  Уэст  проводил  свои
ужасные опыты, сначала на животных,  а  затем  на  человеческих  трупах.  Он
впрыскивал специальный раствор в вены рук трупа, и тот, если  был,  конечно,
не очень подвержен тлению, реагировал на  это  странным  образом.  Подобрать
необходимый состав смеси было нелегким делом, так как каждому виду организма
требовался специально адаптированный возбудитель.  Ужас  охватывал  его  при
мысли о  возможных  неудачах,  порождавших  чудовищных  монстров,  в  случае
применения некорректно составленного раствора или  недостаточной  "свежести"
подопытных экземпляров. Некоторая часть  "продукции"  его  неудачных  опытов
была жива - одно существо содержалось в клетке, а другие  исчезли.  Я  знал,
что под внешней невозмутимостью Уэста скрывался страх, охватывавший его  при
мысли о предположительно невозможном, но все же не исключенном их появлении.
   Вскоре Уэст открыл, что первейшим  условием  успеха  являлась  абсолютная
"свежесть" опытного материала.  Именно  поэтому  он  прибег  к  ужасающим  и
противоестественным средствам - к краже трупов. В университете  и  в  первые
годы нашей  профессиональной  работы  в  Болтоне,  небольшом  индустриальном
городке, я испытывал по отношению к нему некоторое восхищение,  но  по  мере
того, как его методы становились все более дерзкими, меня стал  преследовать
навязчивый страх. Мне не нравилось, как Уэст смотрел на здоровых людей.
   Однажды в лаборатории, в погребе, произошло кошмарное событие:  мой  друг
убил "образец", с которым раньше работал. Впервые ему  удалось  возродить  в
трупе рациональное мышление, и этот успех ожесточил его.  Я  не  осмеливался
заговорить с ним о его методах последующие пять лет. Только страх  заставлял
меня  оставаться  подле  него,  я  видел  сцены,  описать   которые   просто
невозможно. Мало-помалу я стал думать, что сам Уэст еще  более  ужасен,  чем
то, чем он занимался. Однажды  я  пришел  к  открытию,  что  бывшее  у  него
когда-то научное стремление продлить жизнь  понемногу  переросло  в  мрачное
любопытство.  Мне  стало  казаться,  что  он  получает  тайное  наслаждение,
экспериментируя с трупами. Меня пугал  его  интерес  ко  всему  аморальному,
извращенному,  нездоровому:  его  занимали  мерзости,   при   виде   которых
нормальный человек умер бы от отвращения. За его интеллектуальной внешностью
скрывался  дегенерировавший  Бодлер.  Он  не  ошибался,  рискуя,  и   убивал
невозмутимо. Я думаю, что своего предела Уэст достиг в тот  миг,  когда  ему
удалось воскресить сознательную жизнь. Он пытался проникнуть в новые, еще не
разработанные области науки: проводил опыты по оживлению частей тела. У него
были невероятные идеи относительно того,  что  клетки  организма  и  нервные
ткани  независимы  от  естественной  физиологической  системы.  Он   добился
некоторых  предварительных  результатов  в  виде  искусственно  вскормленной
ткани, полученной из высиженных яиц  тропического  пресмыкающегося.  Ему  не
терпелось вынести на всеобщее обсуждение две биологические проблемы:

   1. Возможно  ли  разбудить  сознание  или  добиться  каких-либо  разумных
действий без помощи мозга, имея в распоряжении лишь различные нервные центры
и спинной мозг?
   2. Существует ли  какая-либо  невидимая  связь  между  клетками  органов,
разделенных хирургическим путем и бывших ранее единым живым организмом?

   Все эти исследования требовали огромного количества подопытного материала
- только что или недавно убитых людей, ранее здоровых  и  жизнестойких.  Вот
почему Уэст отправился на войну.
   Фантастическое событие произошло ночью в одном из  военных  госпиталей  в
Сент-Элуа. До сих пор я спрашиваю себя, не было  ли  это  сатанинским  сном,
виденным мною в горячечном бреду. У Уэста имелась собственная лаборатория  в
здании, напоминавшем  амбар.  Чтобы  получить  его,  мой  друг  заявил,  что
разрабатывает новые методы лечения в случаях увечий,  которые  до  сего  дня
считались безнадежными. Он работал там, как  мясник,  среди  залитых  кровью
"объектов" - я не мог привыкнуть к той легкости, с которой он  манипулировал
различными органами  человеческих  тел.  Бывали  моменты,  когда  он  творил
настоящие хирургические  чудеса,  спасал  солдат,  но  его  любимое  занятие
оставалось в тайне от всех. Часто из лаборатории доносился шум, револьверные
выстрелы, что, естественно, было более  привычным  для  поля  боя,  чем  для
госпиталя. "Образцы", оживленные доктором Уэстом, не предназначались ни  для
длительного существования, ни для  показа  публике.  Для  поддержания  жизни
отдельных частей человеческого организма Уэст  использовал  ткани  зародышей
пресмыкающихся. Сейчас это  стало  основной  деятельностью  моего  друга.  В
темном  углу  лаборатории,  в  инкубаторе  хранил  он  огромное   количество
клеточного материала рептилий.
   Той ночью нам  достался  великолепный  образец  -  мужчина,  одновременно
сильный физически, с огромным интеллектом  и  очень  чувствительной  нервной
системой. Ирония судьбы - это был наш коллега,  тот  самый  офицер,  который
помог Уэсту добиться  его  назначения  на  фронт  и  собирался  стать  нашим
партнером. К тому же раньше он  тайно  изучал  теорию  реанимации  вместе  с
Уэстом.
   Майор Эрик Морленд Чепхэм Ли был светилом в области хирургии. Он  получил
назначение в нашу дивизию в тот момент, когда произошло жестокое сражение на
участке Сент-Элуа. Самолет, пилотируемый отважным Робертом Хилом, на котором
он летел, был сбит точно над пунктом назначения. Падение было  ужасным.  Хил
был изуродован  до  неузнаваемости.  Судьба  оказалась  жестока  к  великому
хирургу: он был обезглавлен, но тело оказалось  неповрежденным.  Уэст  алчно
завладел тем, что когда-то было его другом и товарищем по учебе. Меня начала
бить дрожь, когда, полностью отделив  голову  от  тела,  он  поместил  ее  в
специальный сосуд, в котором уже находились ткани пресмыкающегося,  с  целью
сохранить ее  для  дальнейших  опытов.  Я  буквально  затрепетал,  когда  он
приготовился разделывать обезглавленное тело  на  операционном  столе.  Уэст
впрыснул в вены на руках свежую кровь, перетянул сосуды и сухожилия на  шее,
лишенной головы и трансплантировал на жуткую зияющую  рану  кожу,  снятую  с
неопознанного трупа офицера. Я знал, чего он  хотел:  проверить,  сможет  ли
столь высоко организованное  тело,  без  головы,  подать  какие-либо  знаки,
помогающие узнать в нем Эрика Морленда. Бывший  тайный  реаниматор,  а  ныне
лишь безмолвное тело, призван был сейчас сыграть роль подопытного кролика. Я
вновь вижу Уэста, вводящего раствор в руку обезглавленного тела. Я  не  могу
описать эту сцену - я сойду с ума, если попробую сделать это, потому  что  в
комнате царило сумасшествие: куски мяса, лужи крови покрывали липкий пол  до
уровня лодыжки. Шершавые останки пресмыкающихся, пузырясь, медленно варились
на слабом пламени в окутанном мраком углу. Наш бывший коллега, обследованный
Уэстом, обладал великолепной нервной системой. Он много ждал  от  него.  При
первых спазматических движениях трупа  на  лице  Уэста  отчетливо  проявился
лихорадочный интерес. Он был готов, как мне казалось, увидеть доказательство
того, в чем был убежден: сознание, разум могут  существовать  независимо  от
мозга, даже если у человека нет связующего центра.
   Этим триумфальным опытом Уэст рассчитывал низвести вечную тайну жизни  до
уровня простого мифа.
   Движения тела становились все интенсивнее. Под нашими  жадными  взглядами
оно начало подниматься. Руки и ноги  шевелились  в  различных  направлениях,
мускулы  сокращались.  Затем  обезглавленное  тело  подняло  руки  с   видом
полнейшего  отчаяния,  отчаяния  разумного,  что  без  сомнения   доказывало
правильность  теории  Уэста.  Нервные  волокна  сохранили   воспоминание   о
последних минутах существования  этого  человека,  его  борьбе  за  жизнь  и
стремление покинуть падающий самолет.
   О том, что произошло дальше, я не могу говорить  с  полной  уверенностью.
Это  могло  быть  следствием  галлюцинации,  вызванной  в  момент  попадания
немецкого снаряда в здание. Кто может с уверенностью  это  утверждать,  ведь
Уэст и я остались единственными  живыми  свидетелями?  До  своего  недавнего
исчезновения Уэст предпочитал именно эту версию, но были моменты,  когда  он
тоже в нее  не  верил.  Ведь  странно,  что  у  нас  обоих  были  одинаковые
галлюцинации.
   Тело приподнялось на столе, ощупывая руками все вокруг себя, как  слепой,
и мы услышали звук. Я не называю этот звук голосом, так как он  был  жутким.
Его тембр не шел ни в какое сравнение со смыслом произнесенной им фразы - он
просто прокричал: "Прыгай, Рональд, ради всего  святого,  прыгай!"  Но  этот
звук исходил из огромного сосуда, сокрытого в темноте мрачного угла...

Глава 6

Легионы могил

   Когда год назад исчез доктор Уэст, полиция буквально извела  меня  своими
изнурительными допросами. Полицейские подозревали,  что  я  что-то  скрываю,
возможно что-то очень важное. Но я не мог сказать им правду, тем более,  что
они  бы  мне  не  поверили.  Разумеется,  они  знали,  что  Уэст   занимался
деятельностью, которая превосходит воображение обычного человека. Его  опыты
по оживлению достигли столь высокого уровня,  что  сохранение  полной  тайны
стало невозможным. Та катастрофа, которой все завершилось и которая способна
потрясти любого, несла в себе  столько  демонического,  что  я  до  сих  пор
сомневаюсь в реальности того, свидетелем чего я стал. Я  был  самым  близким
другом Уэста и его единственным помощником. Мы встретились много лет  назад,
учась на медицинском факультете, и я участвовал в его исследованиях с самого
начала. Долгое время он бился  над  усовершенствованием  раствора,  который,
будучи введенным в вены безжизненного тела, мог вернуть его обратно к жизни.
Эта работа требовала большого количества еще не тронутых тлением  трупов,  и
тем противоречила нормальной психике человека, здоровым естественным  силам,
заложенным в нем  природой.  "Продукция"  же,  получаемая  им  в  результате
опытов, - жуткие обезглавленные и расчлененные  человеческие  тела,  которые
Уэст  вернул  к  безумному  существованию.  Ведь  для  успешных  экземпляров
требовались образцы первой "свежести", в  нервных  клетках  которых  еще  не
начался пагубный процесс разложения. Эта постоянная нужда в таком  материале
стала причиной морального падения Уэста. И так как добывать их  всегда  было
трудно, однажды он "воспользовался" еще живым и здоровым человеком. Короткая
борьба, укол алколоида и вот перед ним уже  бездыханное  тело,  готовое  для
проведения опыта, который удачно завершился. После этого случая  душа  Уэста
стала бесчувственной и жестокой, а  взгляд  холодным.  Иногда  своим  жутким
оценивающим взглядом он смотрел на людей с  великолепными  крепкими  телами.
Потом и на меня он стал  смотреть  подобным  образом.  Окружающие  не  могли
оценить его взгляд, но они отметили мой страх, и  после  исчезновения  Уэста
меня стали подозревать в самых не правдоподобных вещах. Жуткие  опыты  Уэста
обрекли его на  скрытную,  замкнутую  жизнь.  С  одной  стороны,  он  боялся
полиции. Но иногда его нервозность усугублялась,  почти  достигала  предела;
это было связано с теми неописуемыми существами, в которые он вдохнул  жизнь
и которые затем исчезли.  Нередко  Уэст  заканчивал  свои  опыты  с  помощью
револьвера. И если он был в этом деле не достаточно проворен, то  оживленные
им "объекты" представляли постоянную угрозу. Это  был  его  первый  образец,
могила  которого  оказалась  взрыта,  а  также  жуткое  существо  с  обликом
профессора, которое успело совершить множество актов каннибализма  до  того,
как его поймали и бросили в камеру, где в течение шестнадцати лет оно билось
головой о стены.
   Затрудняюсь назвать другие существа, оставшиеся в живых после опытов, так
как с годами  научное  рвение  Уэста  приобрело  фантастический  болезненный
характер.  Он  занимался  уже  не  только  оживлением  тел,  но  и   пытался
реанимировать  отдельные  части  тела  как  человека,  так  ж  других  живых
организмов. К моменту его исчезновения число подобных опытов было  огромным.
Великая война, в которой мы участвовали  в  качестве  хирургов,  еще  больше
развила его мрачную склонность. Уэста не покидало чувство страха, он  боялся
своих созданий. И его болезненный трепет частично был рожден тем, что он  не
знал числа созданных чудовищ, но был твердо уверен в том, что при подходящих
обстоятельствах  они  не  преминут  с  ним  рассчитаться.  Его  исчезновение
добавило еще больше страха в существующее положение,  ведь  Уэст  достоверно
знал судьбу лишь одного из своих бывших "пациентов" - того, кто находился за
решеткой.
   Существовал еще один факт,  последствий  которого  Уэст  боялся.  Его  не
покидало какое-то в высшей степени фантастическое  ощущение,  появившееся  у
него после одного опыта, проведенного на фронте. В момент жестокого сражения
Уэст  оживил  одного  своего  друга,  медика,  который  был  знаком  с   его
исследованиями и даже сам мог проводить подобные опыты. В результате падения
самолета этот человек был обезглавлен, что дало Уэсту возможность продолжить
исследования по изучению мозговой деятельности. Эксперимент был успешным, но
все было уничтожено в одно мгновение:  немецкий  снаряд  полностью  разрушил
здание, в котором проводился опыт. Остывшее тело двигалось очень разумно  и,
хоть это и немыслимо, но я и  Уэст,  мы  оба  были  абсолютно  уверены,  что
произнесенные звуки исходили от отрезанной головы,  покоящейся  в  сосуде  в
темном углу лаборатории. Снаряд пощадил нас, но мы  не  были  уверены,  что,
кроме нас, никто больше не  остался  в  живых.  Можно  делать  лишь  ужасные
предположения о возможных действиях тела без головы, нашего бывшего коллеги,
знакомого с работами по оживлению.
   В последнее время своим местом жительства Уэст избрал почтенный и  весьма
элегантный дом, неподалеку от одного из старых кладбищ Болтона. Его  привлек
этот уголок из чисто  эстетических  и  символических  соображений,  так  как
большинство  могил  появились  здесь  еще  в  эпоху  колониальных  войн   и,
следовательно, они не представляли большого интереса для  ученого,  которому
требовался лишь "свежий" материал.  В  погребе  Уэст  соорудил  лабораторию,
оснащенную большой кремационной печью для сжигания трупов или  частей  тела,
служивших для опытов или кощунственных развлечений реаниматора.
   Копая погреб, рабочие обнаружили часть стены старинного здания,  которое,
без сомнения,  было  связано  со  старым  кладбищем.  Глубина  была  слишком
большая, и навряд ли стена имела отношение к одному из старинных погребений.
   Однако произведя некоторые подсчеты, Уэст заключил, что  это  могла  быть
тайная комната рядом с могилами  Аверилиев,  последнее  захоронение  которых
произошло в 1786 году. Я был вместе  с  ним,  когда  он  обследовал  влажную
стену, открытую для обозрения рабочими, и приготовился уже пережить  мрачное
чувство, появляющееся всегда при  раскрытии  секретов  столетних  могил.  Но
впервые колебания Уэста пересилили его природное любопытство. Он отступил от
принципов своей  циничной  натуры:  приказал  оставить  нетронутой  каменную
кладку и даже оштукатурить ее. Таким образом, вплоть  до  последней  ужасной
ночи она служила стеной секретной лаборатории.
   Я говорил о падении Уэста, но вынужден добавить, что имею в виду лишь его
психическое состояние. Внешне он оставался все тем же - холодным, спокойным,
худощавым блондином с голубыми глазами за стеклами очков.  Молодой  человек,
перед которым годы и страх оказались бессильны. Он казался  спокойным,  даже
когда думал о могиле,  соседствующей  с  лабораторией  и  хранящей  страшную
тайну. Даже когда он вспоминал о плотоядном монстре, сидящем за  решеткой  в
Сефтоне. Последний миг для Уэста наступил  однажды  вечером,  когда  мы  оба
сидели в кабинете. Он  читал  газету,  расположившись  напротив  меня.  Один
заголовок сильно взволновал его, казалось, какое-то жуткое видение  внезапно
появилось из глубины прошедших шестнадцати лет. Случилось  нечто  ужасное  в
тюрьме в пятидесяти километрах от  нашего  дома:  ранним  утром,  молчаливая
группа человекообразных существ проникла в госпиталь.  Их  главарь  разбудил
служащих.  Это  был  военный  довольно  грозной  наружности,  говоривший  не
разжимая губ; казалось, что его  почти  чревовещательный  голос  исходил  из
черного чемоданчика, бывшего в его руке. Его лицо  было  очень  красиво,  но
лишено  всякого  выражения.  Он  набросился  на  вышедшего  навстречу  толпе
директора в тот момент, когда включенный в холле свет упал на его лицо:  все
увидели, что это было восковое лицо с глазами из цветного стекла.  Затем  от
группы отделился отталкивающего вида скелет, чье голубоватое  лицо  казалось
наполовину обезображено какой-то неизвестной болезнью. Он попросил охранника
открыть комнату,  в  которой  содержался  монстр-каннибал.  Когда  служитель
отказался это сделать, был дан сигнал к атаке. Чудовища  избили,  растоптали
надзирателей, не успевших скрыться, убив четверых из них, и в  конце  концов
освободили узника Оставшиеся в живых свидетели  клялись,  что  эти  существа
вели себя не как люди,  а  как  безумные  роботы,  управляемые  человеком  с
восковым лицом. Подоспевшие на помощь не  нашли  ни  следов  нападавших,  ни
похищенного  узника...  Прочитав  статью,  Уэст  долгое  время  оставался  в
состоянии полной прострации. Мы долго не расходились по  своим  комнатам.  В
полночь кто-то позвонил в дверь, и Уэст прямо-таки подскочил от страха.  Все
слуги уже спали, поэтому мне самому пришлось открывать дверь. Как я  позднее
заявил полиции, на улице не  было  машины,  зато  там  находилось  несколько
странных личностей, державших большой квадратный ящик, который они поставили
перед входом, после чего один из них произнес:
   - Срочно! Доставка оплачена.
   Они удалились неровными шагами, и  когда  я  смотрел  им  вслед,  у  меня
появилось чувство, будто они  свернули  к  старому  кладбищу,  что  тянулось
позади дома. Я закрыл дверь, Уэст спустился по лестнице и посмотрел на ящик.
Каждая его сторона примерно была равна  шестидесяти  сантиметрам.  На  ящике
была надпись с указанием имени Уэста и его адреса.  Чуть  ниже  располагался
текст: "По поручению Эрика Моряенда Чепхэма Ли, Сент-Элуа,  Фландрия.  Много
лет назад во Фландрии, в результате прямого попадания снарядом был  разрушен
госпиталь, в котором было оживлено обезглавленное тело доктора Чепхэма Ли  и
его голова, которая как нам тоща  показалось,  произносила  хорошо  понятные
слова. Уэст был не просто возбужден. Его вид был ужасен. Он быстро сказал:
   - Это конец! Но сначала сожжем это!
   Мы осторожно перенесли ящик в лабораторию. Я не  помню  деталей  -  можно
лишь представить сейчас то состояние, в котором я находился, - но это грубая
и необоснованная ложь утверждать, будто я бросил в  кремационную  печь  тело
Уэста.
   Не вскрывая, мы положили ящик в печь и включили ее. Ни единого  звука  не
донеслось из коробки. Уэст первым заметил кусок штукатурки, отвалившейся  от
той части стены, которая представляла собой кирпичную кладку древней могилы.
Я хотел убежать немедленно, но он остановил меня. В  этот  момент  я  увидел
черную дыру, из которой потянуло ледяным воздухом, шедшим из гниющего  чрева
земли. Не было слышно ни малейшего шума, но в то же мгновение погас свет.  В
темноте я  смог  лишь  различить  на  некоем  фосфоресцирующем  фоне  группу
молчаливых существ, которые могут быть лишь плодом больного воображения. Они
имели фантастические получеловеческие очертания. Существа спокойно  один  за
другим  вытаскивали  кирпичи  из  стены.  Когда  брешь  достигла  подходящих
размеров, они  проникли  в  лабораторию  под  предводительством  человека  с
восковой  головой.  Перехватив  безумный  взгляд  того,  кто  стоял   позади
предводителя, Герберт Уэст не сопротивлялся, и не произнес ни  слова.  Дикая
толпа бросилась и мгновенно разорвала его на части.  Все  это  произошло  на
моих глазах. Они уволокли его останки в это жуткое подземелье.
   Голову Уэста унесло существо с восковым лицом,  одетое  в  форму  офицера
канадской армии. И в миг, когда голова Уэста уже исчезала, я впервые  увидел
в голубых глазах за стеклами очков  нечто  незнакомое  -  какой-то  проблеск
человеческих чувств. Утром слуги обнаружили меня без сознания. Уэст исчез...
В печи осталась лишь кучка пепла.
   Меня допрашивали детективы, но что я мог им сказать?  Они  не  установили
связи между происшедшей трагедией и людьми, принесшими ящик.  Даже  само  их
существование они отвергали. Я говорил им про  подземелье,  а  они,  смеясь,
указали мне на  безупречно  оштукатуренную  стену.  Тогда  я  замолчал.  Они
предполагают, что я сумасшедший, но я никогда не сошел бы с ума, если бы эти
проклятые полчища могил не молчали и могли рассказать о том, что произошло.



ГИПНОЗ

   "По поводу сна, пагубного приключения, в которое мы отправляемся вечером,
можно сказать, что ежедневно люди засыпают со  смелостью,  которая  была  бы
непонятна, если бы мы не знали о том, что она есть результат  пренебреженной
нами опасности."
   Ш.Бодлер

   Ах, если бы Вселенную населяли боги, полные жалости, с которой они долгие
часы наблюдали бы за мной, когда ни моя воля, ни наркотик не могут  удержать
меня на краю пропасти сна!
   Наверное, я сумасшедший, потому  что  решил  с  отчаянием  погрузиться  в
тайны, смысл которых до сих пор не раскрыт человечеством. Сумасшедший  также
и мой друг - сумасшедший или блаженный? - мой  единственный  друг,  увлекший
меня на эти поиски  и  преуспевший  в  них,  чтобы  покончить,  наконец,  со
страхом, который однажды мог бы стать моим.
   Я помню, что мы  познакомились  на  железнодорожном  вокзале.  Окруженный
зеваками он лежал на  земле  без  сознания,  изгибаясь  в  конвульсиях.  Его
хрупкое, одетое в черный костюм тело странно задеревенело. На вид  ему  было
лет сорок. Глубокие морщины отчетливо очертили его впалые щеки.  Но  морщины
эти были удивительно красивой, овальной формы.  Несколько  серебряных  нитей
блестели в его пышной вьющейся шевелюре, а  его  густая  короткая  борода  в
молодые годы была, наверно, чернее воронового крыла. Лоб был  белым,  словно
мрамор Пентелия, и таким великолепным, что, казалось, принадлежал господу.
   В моем сознании скульптора сразу возникла мысль, что этот  человек  никто
иной, как античный фавн, внезапно появившийся из раскопок разрушенного храма
и заброшенный, уж не знаю кем, в наш грустный мир для  испытания  холодом  и
опустошающим действием времени. Когда он открыл свои огромные черные  глаза,
то в пронзительном взгляде незнакомого человека я прочитал, что  отныне  это
мой единственный друг - до сих пор у меня не было ни одного,  -  так  как  я
понял, что его глаза созерцали величие и ужас того царства, которое лежит по
другую сторону действительности. Того  царства,  бережно  хранимого  в  моем
воображении, которое я тщетно искал. Одним взмахом  руки  я  оттеснил  толпу
зевак, и объявил ему, что он должен пойти ко мне и стать моим наставником  и
проводником в нескончаемых поисках загадочного. Он согласился простым кивком
головы. Позднее  в  его  голосе  мне  раскрылась  волшебная  музыка  виол  и
хрустальных шаров. Мы беседовали дни и ночи напролет, и я лепил его бюст или
точил из слоновой кости миниатюры с его портретом, чтобы  высечь  на  них  и
этим обессмертить его высказывания.
   Невозможно рассказать о наших увлечениях, ведь они не имели ничего общего
с тем миром, что придумал человеческий разум.
   Мы витали в бесконечной Вселенной, темная загадочная и ужасающая сущность
которой находилась по другую  сторону  материи,  времени  и  пространства  и
опасаться существования которой можно было  лишь  в  определенном  состоянии
сна. Эти сны за порогом сна, не имеющие ничего общего со смертью, к человеку
с  пылким  воображением  приходят  лишь  один  или  два  раза  в  жизни.   С
пробуждением все, проникшее к нам из  этого  необъятного  космоса,  исчезает
подобно тому, как  растворяется  в  воздухе  мыльный  пузырь:  выпущенный  в
пространство он теряет связь с источником своего возникновения.
   Ученые мужи до сих пор полны сомнений, в большинстве своем они не  знают,
что есть сон на самом деле. Несколько  ученых  попытались  найти  объяснение
этому. Боги рассмеялись. Человек с восточными глазами заявил,  что  время  и
пространство относительны. В свою очередь рассмеялись люди. Но  тот  человек
все же породил сомнение. Я решил пойти дальше. Мой друг также.  Частично  он
достиг успеха. Затем мы оба с помощью экзотического наркотика погрузились  в
страшный запретный сон в моей студии на вершине башни в графстве Кент.
   Среди страданий, терзающих меня сейчас, наиболее нестерпимым является моя
неспособность высказаться. Невозможно рассказать о том, что я увидел и понял
в ходе моих  запретных  исследований,  потому  что  ни  в  одном  языке  нет
символов, способных донести их сущность. И  действительно,  с  начала  и  до
конца наши открытия происходили исключительно на уровне ощущений.  Ощущений,
не имевших осязательной связи с  тем,  что  может  зарегистрировать  нервная
система человека. Безусловно, это  были  чувства,  отражающие  поразительные
космические элементы, суть которых неотчетлива и неопределенна.
   В лучшем случае человеческая речь могла  передать  общий  характер  наших
исследований, того, что мы называли  погружением  или  планирующим  полетом.
Ведь в каждый из периодов нашего исследования какая-то часть разума внезапно
покидала действительность, чтобы стремительно влететь  в  темную,  ужасающую
пропасть, разрывая на своем пути бесформенные облака и липкий пар.
   Во время этих неосязаемых мрачных полетов мы были то вместе, то  порознь.
Когда отправлялись одновременно, мой друг всегда опережал меня.  Я  опасался
за него, несмотря на аморфность субстанции, в которой мы находились. Одна  и
та же картина непрерывно стояла у меня перед глазами: плывущее в  золотистом
свете его лицо с по-юношески полными  щеками,  блестящим  взглядом,  высоким
лбом, темными волосами и едва пробивающейся бородкой.
   Мы не вели записей во время наших полетов; так как само время  стало  для
нас просто иллюзией. Я знал  лишь,  что  с  нами  могло  происходить  только
хорошее, и, восхищенные, мы обнаружили, что годы не оставляют больше  следов
на наших лицах.
   Речи наши стали непочтительными и чертовски честолюбивыми. Ни господь, ни
сам сатана не стремились одержать тех побед,  о  которых  мы  мечтали.  Меня
охватывает дрожь, когда я рассказываю об этом,  не  надеясь  быть  правильно
понятым. И все же, по правде говоря, однажды мой друг доверил бумаге  мысли,
которые не мог произнести вслух. Это заставило меня тут же сжечь богохульный
листок, и теперь я со страхом смотрю через широко раскрытое окно на звездное
небо. Я предполагаю - это лишь мое предположение, - что он задумал подчинить
своему влиянию течение всей Вселенной и даже более  того:  он  хотел,  чтобы
Земля  и  звезды  менялись  местами  по  его  прикачу  и  чтобы  ему  одному
принадлежало право решать судьбу всякого живого существа. Я  утверждаю  -  и
могу в этом поклясться, - что не разделял его устремлений. И хотя  мой  друг
мог сказать или написать противное, ото можно считать ложью, ведь  я  не  из
тех людей, что ставят  на  карту  все  то,  что  обеспечивает  полный  успех
задуманному.
   Пришла ночь, и налетевшие из далекого пространства ветры закружили нас  в
безбрежной пустоте за гранью мышления и понимания. Наводящее  ужас  ощущение
овладело нами. Восприятие бесконечности вызывало  у  нас  странные  приступы
радости, по сейчас я не  способен  воспроизвести  полностью  те  ощущения  и
описать  то  немногое,  что  мне  запомнилось.  Когда  мы   беспрепятственно
преодолели серию вязких преград, я почувствовал, что нас унесло  в  царство,
бесконечно более далекое, чем то, которое нам запомнилось раньше.
   Мой друг плыл далеко впереди меня в  девственно  голубом  океане,  и  эта
картина - юношеское выражение его лица, восторженного и светящегося -  несла
в себе нечто роковое. Внезапно возникший образ стал темным и сразу исчез,  а
я почувствовал впереди преграду, которую не смог преодолеть. Это было что-то
похожее на другие, но в то же время плотнее: твердая, клейкая масса  -  если
можно употребить подобные термины для определения качества в  нематериальном
мире.
   Я ударился о барьер, а  мой  друг  перелетел  через  него  без  труда.  Я
барахтался, стараясь скорее  догнать  его,  потому  что  действие  принятого
наркотика подходило к концу.  Наконец,  я  открыл  глаза  и  в  углу  студии
напротив себя увидел  моего  компаньона,  бледного,  растерянного,  еще  без
сознания. Античные черты его лица поражали какой-то дикой красотой в зеленых
и золотых лучах лунного света.
   Через некоторое время он пошевелился. Боже, могло ли небо  избавить  меня
от спектакля, невольным зрителем которого я стал?! Не могу  передать,  какие
крики вырывались из его груди, какие адские видения отразились на  мгновение
в его черных глазах, расширенных от страха, могу лишь сказать, что я потерял
сознание и оставался так до тех пор, пока мой друг опять не пришел в себя  и
не принялся меня трясти, надеясь таким образом, что я помогу ему изгнать  из
его души страшные муки и уныние.
   Это  было  концом  наших  добровольных  исследований  в  закоулках   сна.
Запуганный, раздавленный, дрожащий приятель, преодолевший  страшный  барьер,
сказал,  что  отныне  мы  больше   не   должны   путешествовать   по   этому
беспредельному царству. У него не хватало смелости описать то, что он видел.
Он к тому же заявил, что мы должны отдавать сну как  можно  меньше  времени,
даже если для этого потребуется принимать  возбуждающие  препараты.  Он  был
полностью прав и вскоре я начал испытывать  невыразимый  страх  каждый  раз,
когда проваливался в  беспамятство.  Выходя  на  время  из  этой  неизбежной
дремоты, я  становился  все  более  старым;  одряхление  же  моего  приятеля
вызывало у меня тревогу.
   Для человека  нет  ничего  более  ужасного,  чем  следить  за  морщинами,
образующимися на его собственном лице, и видеть, как волосы белеют прямо  на
глазах. Мы изменили наш образ жизни. До сего дня друг не  раскрывал  мне  ни
свое имя, ни происхождение, он жил  подобно  отшельнику.  Но  внезапно  наше
одиночество стало для него невыносимо. Он отказывался оставаться ночью один.
Даже присутствие нескольких человек не спасало и не  успокаивало  его.  Лишь
среди многочисленной и радостной толпы он чувствовал себя хорошо.  Мы  стали
больше общаться с молодыми, и хотя наше присутствие  и  наш  возраст  иногда
вызывали их насмешки, это приносило моему  приятелю  меньше  страданий,  чем
одиночество.
   Я заметил, что мой друг особенно боялся находиться вне дома в час,  когда
зажигались звезды. Часто я заставал его, встревоженно смотрящим на небо, как
бы выискивающим там след некоего дьявола. Его взгляд не был устремлен только
в одну точку небесного свода, направление взгляда менялось в зависимости  от
времени года. Весной он смотрел на  северо-запад,  летом  прямо  вверх,  над
нашими головами, осенью - на северо-восток и  зимой  -  на  запад,  но  лишь
ранним утром.
   Душные летние вечера нагоняли на него необъяснимый страх.
   Прошло два года, и я начал понимать, что его опасения должны быть связаны
с чем-то конкретным. Я сделал вывод,  что  все  дело  в  каком-то  пятне  на
небесном  своде,  которое  в  зависимости  от  времени  года   меняет   свое
расположение. Уголком неба, на который  постоянно  смотрел  мой  друг,  было
созвездие Короны Северного Сияния.
   Мы сняли студию в Лондоне.
   Мы не разлучались ни на мгновение, но больше не вспоминали о том времени,
когда оба стремились познать таинство  потустороннего  мира.  Мы  постарели.
Наркотики, постоянное нервное напряжение и прошлая разгульная  жизнь  сильно
измотали нас.
   Друг почти полностью облысел. Его борода и те немногие  волосы,  что  еще
остались, стали белыми, словно снег. Мы  одержали  удивительную  победу  над
сном и спали не больше одного-двух часов в сутки.
   Затем, с дождями и туманами, пришел январь. У нас не было больше денег на
покупку наркотиков. Я уже давно продал все статуи и  миниатюры;  у  меня  не
осталось больше сил работать с мрамором и  слоновой  костью.  Способность  и
умение придавать материалу необходимую форму почти полностью покинули меня.
   Мы жестоко страдали. Однажды ночью мой друг впал в тревожный  сон.  Он  с
трудом дышал, хрипел, и долгое время мне не  удавалось  его  разбудить.  Эта
картина врезалась в мой мозг во всех  деталях:  темная  мансарда,  по  крыше
стучит дождь; громкое тиканье настенных часов и тихое наручных; приглушенный
дождем и туманом городской  шум,  и  самое  страшное  -  тяжелое,  глубокое,
зловещее дыхание, как бы отмеривающее порции сверхъестественного страха.
   По мере того как я сидел возле друга, у меня поднялось давление, и  толпа
демонов, рожденная моим больным воображением,  закружилась  вокруг  меня.  Я
услышал бой часов - это были не  наши  часы,  а  какие-то  другие,  лишенные
необходимого механизма, - и он придал новый импульс моим  болезненным  снам.
Часы - время - пространство - бесконечность. Потом мысли сосредоточились  на
жилище. Над крышей,  туманом,  дождем,  самой  атмосферой  на  северо-западе
поднималась Корона Северного Сияния. Созвездие, которого, казалось, опасался
мой  друг,  полукруг  его,  еще  невидимые  глазом  звезды  заполнили  своим
краснеющим светом безбрежные лазуревые бездны.
   Вдруг мои чуткие уши уловили какой-то новый шум,  тихое,  но  настойчивое
гудение,  идущее  издалека.  Монотонный,  издевательский  крик  слышался   с
северо-запада.
   Но не этот далекий стон парализовал мою волю и вверг мою душу в ужас.  Не
он заставил сотрясаться от страха мое тело  и  издавать  звуки,  от  которых
кровь стыла в жилах у соседей. Не то, что я услышал,  подействовало  так,  а
скорее то, что я увидел. Моя запертая, мрачная комната с задернутыми шторами
на  окнах  вдруг  осветилась  жутким   красно-золотым   светом,   идущим   с
северо-западной части неба. Пагубный луч света, пройдя  через  окно,  уперся
прямо в голову спящего. Картина - воспоминание о его лице - предстала  моему
взору еще раз такой, какой была во время наших  путешествий  по  безбрежному
океану времени и пространства, когда мой друг преодолевал  все  препятствия,
чтобы проникнуть в глубокие, запрещенные закоулки кошмара.
   Я смотрел на него и видел трясущуюся голову,  черные  глаза,  наполненные
ужасом, тонкие губы приоткрытого рта  в  таком  жутком  крике,  что  страшно
вспоминать о нем. Вид этого  мертвенного,  сверхъестественного,  светящегося
лица был кошмаром, который вряд ли явится мне еще когда-нибудь.
   Шум возрастал, приближаясь к нашему  жилищу.  Я  не  произнес  ни  слова,
стараясь понять его источник, который порождал  также  и  губительный  свет,
падающий сейчас на моего друга. Увиденное вызвало у меня приступ  эпилепсии,
что привело в сильное смятение моих соседей  и  полицию.  Никогда,  во  веки
вечные не смогу я поведать об увиденном, а даже если и  попытаюсь,  приложив
все силы для этого,  то  не  уверен,  оставила  ли  мне  память  способность
воспроизвести в сознании страшную картину. Эта неподвижная голова, даже если
и знает больше меня, уже ничего не  сможет  рассказать;  отныне  мой  взгляд
постоянно будет прикован к ненасытному ироническому Гипнозу, властителю сна,
чтобы защищать себя о г безумной силы знания и философии.
   Я не знаю, что произошло в действительности.  Не  только  мой  ук,  но  и
сознание  всех  людей,  окружавших  меня,  охватила   забывчивость,   бывшая
единственным средством, которое помогло им не сойти с ума.
   Они заявили, уж не знаю почему, что у меня никогда  не  было  друга.  Что
только искусство, философия и пороки заполняли мою трагическую  жизнь.  Этой
ночью соседи и полиция позаботились обо мне,  а  врач  прописал  мне  покой.
Никто не понял, какое кошмарное событие произошло здесь. Они  не  испытывали
никакой жалости к моему сраженному лучом света другу,  но  предмет,  который
они нашли на кровати в моей студии, вызвал  у  них  восхищение.  Меня  стали
восхвалять. Сейчас у меня репутация, которой я не заслуживаю,  которую  даже
презираю. Я уже лысый, сморщенный, моя борода стала  седой.  Я  часами  сижу
неподвижно и чувствую себя парализованным. Наркотики выбили меня  из  колеи,
довели до полного изнеможения. Время, оставшееся мне для  жизни,  я  посвящу
созерцанию той найденной вещицы.
   Все отказываются верить, что я продал последнюю  из  моих  работ.  Все  с
восторгом смотрят на безмолвный предмет, завещанный мне лучом света.
   Все, что осталось  мне  от  моего  друга,  превратившего  меня  в  жалкую
развалину,  это  великолепная  мраморная  голова,  достойная  резца  великих
древнегреческих скульпторов. Великолепное лицо с густой  волнистой  бородой,
улыбающиеся губы, длинные вьющиеся волосы, высокий лоб,  украшенный  цветком
мака. Все говорят, что именно я вылепил этот бюст, что  он  изображает  меня
самого в двадцать пять лет. На его мраморном основании были выбиты греческие
буквы, складывающиеся в единственное имя: Гипноз.



ЗА ПРЕДЕЛОМ БЫТИЯ

   Страшная перемена, происшедшая с моим  лучшим  другом  С.Тилингастом,  не
поддается никакому разумному объяснению.
   Прошло два с половиной месяца с тех пор, когда я видел  его  в  последний
раз. Он объяснял мне  тоща,  с  какой  целью  проводит  свои  метафизические
исследования. В тот памятный день  он  выставил  меня  за  дверь,  не  желая
выслушивать мои робкие возражения и предупреждения. Я  понял,  что  с  этого
злополучного  момента  он  готов  заточить  себя  в  "монастыре"   -   своей
лаборатории, - в полном уединении от всех, отдалив от себя  слуг,  оставшись
наедине со своей проклятой электрической машиной. И, однако, я все равно  не
мог предположить, что за такой короткий срок - всего за десять недель  -  он
может измениться  до  неузнаваемости.  Передо  мной  был  совершенно  другой
человек: исхудавший, изможденный, с болезненно  желтоватым  цветом  лица,  с
беспокойным блеском во впавших глазах. На его лбу и шее выступили  и  нервно
пульсировали вены, все лицо покрывали морщины, а  руки  била  мелкая  дрожь.
Добавьте к этому еще необыкновенную  неопрятность,  отвратительную  грязь  и
очевидное  пренебрежение  всеми  правилами  гигиены.  И  это   у   человека,
отличавшегося ранее особой педантичностью и аккуратностью. Я  был  потрясен.
Таким  предстал  передо  мной  мой  друг  С.Тилингаст  в  ту  ночь  в  своей
лаборатории, куда меня привело его бессвязное и туманное  письмо,  посланное
им после десяти недель заточения.
   Итак, дверь  мне  открыло  дрожащее  и  трясущееся,  похожее  на  призрак
существо со свечой  в  руке,  непрерывно  озиравшееся,  словно  оно  боялось
обнаружить присутствие  чего-то  невидимого  мне  в  этом  уединенном  доме,
стоявшем  в  стороне  от  Беневолен-стрит.  Нельзя  сказать,  что  Тилингаст
занимался наукой и философией.  Трезвые  и  холодные  соображения  заставили
оставить эти занятия. Долгое время Тилингаст был во власти неудач. Но сейчас
я понял, что ему удалось  достичь  желанного  результата:  я  предвидел  это
десять недель назад, когда он с энтузиазмом заявил, что находится на  подоге
открытия и был при этом очень возбужден.
   - Что мы знаем, - говорил он срывающимся от волнения, дрожащим голосом, -
о мире, о Вселенной, которая нас окружает? Средства, которыми мы располагаем
для познания, ничтожно малы, а знания о  явлениях  и  предметах  вокруг  нас
весьма ограничены. Мы все воспринимаем с собственной точки зрения  и  ничего
не знаем об  истинной  природе  вещей.  Обладая  лишь  пятью  чувствами,  мы
стремимся покорить бесконечно сложный космос, познать всю Вселенную с  точки
зрения материи, энергии и жизни. И, может быть, эта Вселенная  находится  на
расстоянии вытянутой руки, но наши не слишком чувствительные органы  никогда
не смогут ее обнаружить. Я всегда был уверен, что эти миры существуют  рядом
с нами. Сейчас мне кажется, что я  нашел  средство,  позволяющее  преодолеть
существующий между нами барьер. Я  не  шучу.  В  полночь  эта  электрическая
машина начнет излучать волны, оказывающие определенное  воздействие  на  уже
атрофированные органы в нашем  организме.  Эти  удивительные  волны  откроют
перед нами безграничные перспективы. Мы сможем понять, какая сила заставляет
выть по ночам собак, настораживаться кошек. Нам удастся открыть дверь в  мир
явлений, недоступных пока еще ни одному представителю рода человеческого. Мы
пересечем время и преодолеем границы  пространства.  Не  сделав  ни  единого
шага, мы сможем исследовать сердце любого живого существа.
   Когда он закончил свою речь, я стал спорить,  пытался  возражать  ему.  Я
хорошо знал моего друга, и был весьма напуган  его  состоянием.  Последствия
вам известны. Он пришел в ярость и выставил меня за  дверь.  Однако  желание
поделиться  с  кем-нибудь  своим  открытием   победило   его   злопамятство.
Полученное мною письмо было написано в приказном тоне.
   Находясь в доме  моего  друга,  с  которым  произошли  столь  необратимые
перемены,  я  вдруг  ощутил,  как  неописуемый  и  необъяснимый  страх  стал
овладевать мною. Мне показалось, будто слова,  произнесенные  десять  недель
назад, постепенно материализуются в царящей в доме кромешной  тьме.  У  меня
вызывал дрожь искаженный, изменившийся голос  хозяина.  Мне  очень  хотелось
увидеть кого-нибудь из слуг, но мой друг сказал, что отпустил  их  всех  три
дня назад. Мне показалось достаточно странным, что  старик  Грегори  покинул
своего хозяина, не предупредив меня, доброго и верного друга Тилингаста.  Но
вскоре мои страхи стали мало-помалу исчезать по мере  того,  как  возрастало
любопытство. Я мог лишь строить предположения о том, чего  ожидает  от  меня
Тилингаст, но я нисколько не сомневался, что тайна, которую он мне  доверит,
будет, несомненно, важной. Раньше я всегда протестовал  против  анормального
вторжения в непостижимую и неподвластную человеку область. Но сейчас, будучи
уверенным, что мой друг совершил открытие, я понимал его духовное состояние,
несмотря на цену этой победы.  Я  шел  по  пустому  дому,  освещаемому  лишь
дрожащим пламенем свечи в руке этого подобия  человека.  Электричество  было
полностью отключено во всем доме, и я поинтересовался, в чем причина  этого.
В ответ Тилингаст еле слышно прошептал: "Нет, это  было  бы  слишком,  я  не
осмелился бы..."
   И он продолжал бормотать что-то себе под нос. Я обратил внимание  на  его
новую манеру разговаривать. Раньше я за ним такого не замечал.  Наконец,  мы
вошли в лабораторию, и я увидел эту ненавистную  мне  электрическую  машину,
которая излучала какой-то зловещий фиолетовый  свет.  Машина  соединялась  с
мощной химической батареей. Тилингаст объяснил мне, что этот постоянный свет
не был рожден электрическим током в привычном для меня понимании. Он  усадил
меня слева от машины и нажал какую-то кнопку под  лампами.  Раздался  гулкий
треск, потом легкий свист, и все это закончилось тихим равномерным гудением.
Свет сначала был очень ярким, потом стал тускнеть  и,  наконец,  его  сияние
стало бледным и неопределенным. Все это время Тилингаст внимательно наблюдал
за мной, явно радуясь моему удивлению:
   - Вы знаете, что это? - прошептал он. - Это ультрафиолет. И, видя  как  я
недоверчиво покачал головой, нетерпеливо продолжил:
   - Вы думаете, что ультрафиолет невидим. Да, это так. Но сейчас вы  можете
видеть его," как и  другие  ранее  невидимые  предметы!  Послушайте!  Волны,
исходящие от машины, пробуждают в нас тысячи чувств, которые мы унаследовали
в  процессе  эволюции,  длившейся  многие  века,  от  состояния   крохотного
электрона до состояния живого организма. Мне удалось  постичь  истину,  и  я
хочу, чтобы и вы тоже постигли  ее.  Вас  интересует  ее  аспект?  Я  сейчас
объясню.
   Тилингаст сел напротив, нервно сжимая в руке свечу, и посмотрел  на  меня
так пристально, что мне опять стало не по себе.
   "Сначала вы услышите множество непонятных звуков. Вы когда-нибудь слышали
говорящую мозговую железку? Мне смешно при мысли, что о ней  могут  что-либо
знать простофили и  последователи  Фрейда.  Эта  мозговая  железка  -  самый
главный чувствительный орган. И это я его открыл. Это  безграничное  зрение,
передающее нашему мозгу всевозможные образы. Если вы нормальный человек,  то
почувствуете это. У вас будет  доказательство  существования  безграничности
бытия.
   Я обвел взглядом огромную, похожую на мансарду комнату, слабо  освещенную
лучами, невидимыми для простого глаза. Дальние  углы  комнаты  оставались  в
тени, а середина была окутана неким непонятным ореолом, напоминающим мираж.
   Пока Тилингаст молчал, я увидел себя в храме, населенном  давно  умершими
богами. Это было  невообразимое  строение  с  многочисленными  колоннами  из
черного камня, возвышающееся до заоблачных  далей,  вне  досягаемости  моего
взгляда. Храм покоился на влажных плитах. Видение оставалось отчетливым лишь
какое-то мгновенье, затем его сменил устрашающий образ: абсолютная  пустота,
безграничное пространство, где ничего  не  видно  и  не  слышно.  Воцарилось
небытие и ничего больше.
   Я почувствовал почти детский страх, заставивший меня достать  из  кармана
револьвер, который я постоянно  ношу  с  собой,  с  той  самой  ночи,  когда
подвергся нападению на Ист-Провиданс. В этот момент появился странный  звук,
рожденный , казалось, в самых далеких и глубинных материях. Звук был  совсем
слабым, с какими-то особенно хрупкими музыкальными вибрациями. Но было в нем
и что-то зловещее, от чего у меня создалось впечатление, будто все мое  тело
подвергают изощренной пытке. Одновременно мимо меня  прошел  поток  ледяного
воздуха. Я ждал, затаив дыхание. Вдруг шум и мороз воздуха стали  нарастать,
и мне показалось, что я, связанный, лежу на рельсах, и ко  мне  приближается
гигантский локомотив. Но стоило мне заговорить с  Тилингастом,  все  видения
разом исчезли. Я снова увидел машину, излучающую свет, моего друга и мрачную
комнату.  Тилингаст  сардонически  улыбнулся,  взглянув  на  мой  револьвер,
который я почти неосознанно вытащил из своего кармана. Однако выражение  его
лица убедило меня в том, что сам он также был свидетелем происшедших со мной
событий, а может быть, видел и гораздо больше.  Тихим  голосом  я  рассказал
своему другу  об  испытанных  мною  чувствах.  Он  приказал  мне  оставаться
спокойным и постараться быть как можно более восприимчивым.
   - Не шевелитесь, - твердо приказал мне Тилингаст. -  Потому  что  в  этих
лучах нас могут видеть так же, как мы видим других. Я сказал вам,  что  слуг
нет в доме, но не объяснил, каким образом  это  произошло.  Моя  бестолковая
домработница зажгла свет внизу, несмотря на то,  что  я  предупредил  ее  не
делать этого. По проводам побежали совпадающие колебания. Это было ужасно! Я
слышал ее жуткие крики, хотя, будучи в другой комнате, не мог ничего видеть.
Позже на полу рядом с выключателем я нашел одежду мадам Упдик. Так я  узнал,
что с ней произошло. Таким же образом были поражены и другие слуги.  До  тех
пор пока вы не шевелитесь, вы в безопасности. Помните,  в  этом  неизвестном
для нас мире мы практически беззащитны.
   Двойной шок от открытия  и  зловещего  предупреждения  парализовал  меня.
Страх, охвативший меня, был связан тем, что Тилингаст называл "потусторонним
миром". Я находился в водовороте звуков  и  движений,  перед  моими  глазами
вставали перепутавшиеся образы и видения. Я видел в комнате какие-то  мягкие
и туманные очертания. Вдруг с правой  стороны  от  меня  появилась  бурлящая
колонна из некоего подобия облака. Потом ко мне  опять  вернулось  ощущение,
будто я нахожусь в храме, но на этот раз колонны касались светового  океана,
посылающего ослепительные лучи туда, где я раньше видел колонну.
   В следующие минуты я стал свидетелем беспорядочного калейдоскопа  звуков,
видений и других, трудно определимых впечатлений и ощущений.  Я  чувствовал,
что начал растворяться, мое тело теряло плотную форму. Этот  миг  запомнился
мне навсегда. На какое-то мгновенье мне казалось, что я  смотрю  на  кусочек
ночного неба,  наполненного  блестящими  и  вращающимися  сферами.  Я  видел
сверкающие солнца, образующие созвездие, галактику четко определенной формы.
Возникло изможденное лицо Тилингаста.  В  следующее  мгновенье  я  физически
ощутил, как эти огромные предметы касаются моего тела и даже проходят сквозь
него. Мне  показалось,  будто  Тилингаст  смотрит  на  них,  словно  обладая
способностью зрительно воспринимать все.
   Я вспомнил слова моего друга о мозговой железке и спросил  себя,  что  же
еще может увидеть этот "сверхъестественный глаз". Я начал  ощущать  себя  во
власти всеохватывающего зрения. Над  всем  этим  хаосом  из  света  и  теней
возвышался  образ,  который,  несмотря  на  неясность  и   неопределенность,
содержал какие-то устойчивые  и  постоянные  элементы.  Все  таинственные  и
фантастические образы, видения, миражи вписывались  в  привычную  обстановку
хорошо знакомого мне дома. Я  различал  лабораторию,  электрическую  машину,
лицо моего друга, но в  пространстве,  заполненном  незнакомыми  предметами.
Неописуемые формы  и  элементы,  одновременно  безжизненные  и  двигающиеся,
смешались  в  беспорядке,  вызывавшем  ужас  и  отвращение.  Возле   каждого
знакомого  предмета  располагалась   целая   микровселенная   фантастических
существ. Казалось, привычная обстановка композиционно вошла в  состав  этого
кошмара, и наоборот. Среди  этих  живых  предметов  были  черные  гигантские
студенистые чудовища, которые мягко содрогались от  вибраций,  исходящих  от
машины  Тилингаста.  Уродливые  создания  прямо-таки  заполнили  комнату.  С
ужасом, граничащим с безумием,  я  наблюдал  за  их  поведением.  Наполовину
жидкие и текучие, они могли передвигаться, проникать друг в друга, но  самое
жуткое - они могли также проникать в твердые предметы.
   Эти существа ни на  мгновение  не  оставались  неподвижными,  они  плавно
перемещались, скользили. Иногда они пожирали себе подобных.  В  этом  случае
агрессор просто сливался со своей жертвой, поглощая ее. Дрожа от  страха,  я
отдавал себе отчет, каким образом исчезли бедные слуги. Наблюдая за  другими
элементами мира, открытого моим другом, невидимо окружавшего нас, я  не  мог
избавиться от мысли о гибели слуг,  поглощенных  омерзительными  существами.
Вдруг Тилингаст, пристально следивший за мной, стал с надрывом кричать:
   - Вы видите их, вы видите существа, плавающие вокруг нас и проникающие  в
нас каждую секунду нашего существования? Вы видите эти существа,  образующие
то, что люди называют  воздухом  и  голубым  небом?  Разве  мне  не  удалось
преодолеть барьеры, разве я не показа вам мир, который не видел еще ни  один
человек?
   Его крик резко звучал среди жуткого хаоса. Совсем рядом со мной  я  видел
лицо Тилингаста, искаженное  от  возбуждения.  Его  глаза  метали  молнии  и
смотрели на меня с лютой ненавистью.
   - Вы думаете, что эти скользкие существа послужили причиной  исчезновения
слуг? Безумец! Они безобидны! Но все-таки  слуги  пропали,  не  так  ли?  Вы
пытались остановить меня. Вы бросили меня, когда я так нуждался в  поддержке
и помощи. Вы боялись узнать правду о космосе, трус и подлец.  Но  сейчас  вы
узнаете все. Почему исчезли слуги? Отчего  они  так  жутко  кричали?  Вы  не
знаете? Нет? Смотрите на меня и слушайте, что я  вам  расскажу.  Неужели  вы
думаете, что время и сила  свечения  небесных  тел  реально  существуют?  Вы
воображаете будто существует форма и материя? Я достиг глубин,  которые  ваш
узкий и ограниченный ум не может даже и  представить.  Я  преодолел  границы
бесконечности. Я привел с собой  звездных  демонов  тьмы.  Я  покорил  тени,
перемещающиеся  во  вселенных  и  сеющие  повсюду  смерть  и  безумие.   Мне
принадлежит пространство. Я - его властелин.  Вы  слышите?  Мне  принадлежит
пространство! Я управляю предметами, способными поглощать и растворять  все,
но я знаю, как избежать этого. Вы дрожите.  Я  сказал  вам,  что  шевелиться
опасно. Я спас вас своим предупреждением. Но я спас вас для того,  чтобы  вы
смогли увидеть еще одну вещь и выслушать меня. Если бы вы двигались, они уже
давно набросились бы на вас. Но не бойтесь, они не причинят вам  вреда.  Они
не делали ничего плохого и моим слугам. Те вопили от ужаса при одном  только
виде этих монстров. Мои создания не слишком  красивы,  когда  появляются  из
мира, где эстетические представления отличаются от ваших. Ваш  распад  будет
безболезненным. Я обещаю вам это, но прежде  хочу,  чтобы  вы  увидели  этих
существ. Разве вам не любопытно?  Я  всегда  знал,  что  вы  обладаете  умом
ученого. Вы дрожите?  Вам  страшно?  Вас  привело  в  трепет  мое  последнее
открытие? Хорошо, а почему вы даже не пошевелитесь? Быть может,  вы  устали?
Не  беспокойтесь,  существа  сейчас  будут  здесь.  Смотрите,  смотрите  же,
ничтожество. Оглянись через правое плечо.
   Все, что остается еще рассказать о дальнейших событиях, не займет у  меня
много времени. А может, вы уже знаете это из газет, много писавших  об  этом
случае? Полиция услышала выстрел в доме Тилингаста  и  обнаружила  там  нас.
Тилингаст был мертв, а меня нашли без сознания. Полицейские арестовали меня,
так как в моих руках находился револьвер,  но  уже  через  три  часа  я  был
освобожден.  Экспертиза  установила,  что  смерть  Тилингаста  наступила   в
результате апоплексии. А стрелял я  в  электрическую  машину,  разлетевшуюся
вдребезги. Я ничего не рассказывал полиции о том, что видел  роковой  ночью,
боясь, что полицейские примут меня за сумасшедшего.
   Но все-таки после некоторых моих объяснений доктор  уверял  меня,  что  я
подвергся гипнозу со стороны мстительного сумасшедшего.  Я  очень  бы  хотел
верить доктору. Пожалуй, это поможет мне успокоить развинченные нервы,  если
только мне удастся забыть все то, что я знаю  сейчас  о  воздухе  и  голубом
небе, которые меня окружают.
   Теперь я никогда не чувствую себя одиноким, мною владеет чувство, что эти
омерзительные существа преследуют меня, особенно в те дни,  когда  я  сильно
устаю. Простой и неоспоримый факт  мешает  мне  верить  уважаемому  доктору:
полиция так и не  смогла  найти  трупы  слуг  Тилингаста,  которого  считают
виновником их смерти.



ДАГОН

   Я пишу эти  строки  в  особом  состоянии,  потому  что  сегодня  ночью  я
перестану существовать.
   Сейчас у меня нет ни единого су,  я  достиг  предела  моих  наркотических
мучений, ведь жизнь без дозы для меня теперь невозможна, и я не хочу  больше
продлевать эту пытку.
   Я собираюсь выброситься из окна на эту грязную  улицу.  Однако  не  стоит
думать, что морфий, рабом которого я  сделал  себя  сам,  превратил  меня  в
безвольного дегенерата. Когда вы будете читать эти несколько, написанных  на
скорую руку, страниц вы ничему не удивитесь. И  все  же  навряд  ли  сможете
понять, что у меня оставался лишь единственный выбор: забвение или смерть.
   Эта история случилась в одном из самых  отдаленных  и  пустынных  районов
необъятного Тихого океана. В  то  время  я  служил  помощником  механика  на
почтовом корабле, который однажды был атакован миноносцем немецкой  эскадры.
Это произошло в самом начале мировой войны, и морские силы противника еще не
были измотаны в жестоких боях. Наше судно представляло собой, таким образом,
легкую добычу.
   Наши тюремщики вели себя настолько беспечно, что после пяти дней плавания
у меня появилась возможность совершить побег. В моем распоряжении  оказалась
маленькая шлюпка с запасом воды и провизии, достаточным,  чтобы  не  бояться
голода и жажды в открытом море длительное время.
   Лишь  находясь  на  достаточном  удалении   от   вражеского   корабля   и
почувствовав себя в абсолютной безопасности, я вдруг отчетливо осознал,  что
не имею ни малейшего представления о своем местонахождении. Я никогда не был
тем, кого называют "морским волком", но по солнцу, а с наступлением сумерек,
по расположению звезд,  смог  определить,  что  нахожусь  где-то  к  югу  от
экватора. Я ничего не знал об этом месте. Никакой берег или  остров  не  мог
служить мне ориентиром.
   День за днем бесцельно плыл я  под  испепеляющим  солнцем  в  мучительном
ожидании проходящего мимо судна или появлении какой-нибудь обитаемой  земли.
Все  было  напрасно.  Лазурный  простор  в  сочетании  с  моим  безграничным
одиночеством начал приводить меня в отчаяние.
   Перемена произошла пока я спал. Мне неизвестно, как  это  случилось.  Мой
тревожный и беспокойный сон был все же крепок,  несмотря  на  многочисленные
сновидения.
   Когда я наконец проснулся, то смог лишь  различить,  что  мое  тело  было
наполовину покрыто  какой-то  черной  липкой  грязью,  которая  простиралась
вокруг насколько хватало глаз. Моя лодка также увязла в этой грязи  недалеко
от меня.
   Столь  внезапная  и  изумительная  перемена  привела  меня  в   состояние
ошеломленного удивления.  Я  был  в  панике.  Что-то  зловещее  и  ужасающее
присутствовало в  воздухе  и  на  зловонной  земле.  Скелеты  рыб,  какие-то
обломки,  непонятные  и  неописуемые  предметы  покрывали  поверхность  этой
необъятной топи. И от этого окружающее место казалось покрытым гнилью.
   Никогда не смогу я описать картину, представшую перед моими глазами,  эту
чудовищную мерзость, "плавающую" в абсолютной тишине  обнаженного  простора.
Не слышно было ни единого звука, и  только  огромная  территория,  полностью
покрытая тиной и илом, простиралась вокруг.
   Страх, родившийся в моей душе при виде отвратительного и немого  пейзажа,
вызвал у меня нестерпимый приступ тошноты. Высоко в безоблачном небе светило
солнце, которое показалось  мне  черным,  словно  оно  отражалось  в  черной
трясине у меня под ногами.
   Пытаясь ползком добраться до  лодки,  я  подумал,  что  есть  единственно
возможное объяснение в данной ситуации:  после  извержения  вулкана  большая
часть океанического дна поднялась, выставив на всеобщее  обозрение  то,  что
миллионы лет оставалось укрытым под бездонными водными глубинами.
   Эта  вновь  образовавшаяся  земля  была  настолько  огромной,  что,  даже
напрягая слух, я не мог различить шум  океана.  Ни  одна  морская  птица  не
оживляла своим присутствием этот унылый и мертвый пейзаж.
   Несколько долгих часов я  просидел,  укрываясь  от  нестерпимого  зноя  и
размышляя, под лодкой, перевернутой на  бок.  С  наступлением  вечера  почва
подсохла. Казалось, все вокруг становится суше и тверже, и  я  подумал,  что
смогу, наверное, воспользоваться этим. Ночью я едва  заснул,  а  днем,  взяв
немного еды и воды, собирался предпринять поход в поисках исчезнувшего  моря
и в надежде на освобождение.
   На третье утро почва достаточно подсохла, чтобы я мог ступать по ней  без
особых трудностей. От зловония разлагающейся  рыбы  спирало  дыхание,  но  я
почти не обращал на это внимания, так как все мои мысли  были  сосредоточены
на стремлении спастись и вырваться из этого кошмара. Собрав все мое мужество
и волю, я отправился куда глаза глядят. Весь день  я  двигался  на  запад  в
направлении холма, который отчетливо выделялся на горизонте. Я прошагал  всю
ночь, но едва  взошло  солнце,  цель,  к  которой  я  так  упорно  двигался,
показалась мне не намного ближе, чем в первый день.
   На четвертый день я, наконец, добрался до подножия холма, который  вблизи
показался мне выше, нежели издалека.
   Уставший и изможденный, я решил провести эту ночь в  тени  склона  холма,
так как у меня уже не осталось сил, чтобы подняться на него.
   Не знаю почему, но именно в эту ночь мои  сны  были  особенно  бредовыми.
Прежде чем бледный шар  луны  успел  взойти  над  равниной,  я  проснулся  в
холодном поту. И тогда я решил,  что  больше  не  сомкну  глаз.  Сновидения,
рожденные моим уставшим воображением, были настолько ужасными, что  едва  ли
мой разум смог без последствий перенести их еще раз.
   При красноватом  отблеске  луны  я  понял,  что  был  неосторожен,  начав
путешествие в разгаре дня. Благоразумнее было бы двигаться в час, когда  над
горизонтом не было этого обжигающего и ослепляющего солнца:  я  затратил  бы
тогда намного меньше сил и энергии. Однако сейчас, уже немного  отдохнув,  я
ощущал в себе достаточно сил,  чтобы  подняться  на  холм,  что  еще  совсем
недавно казалось мне нереальным.  Собрав  свой  скудный  багаж,  я  двинулся
вперед.
   Я уже  упоминал  о  том,  что  однообразный  вид  равнины  был  для  меня
постоянным источником беспокойства и даже страха. Но страх этот  возрос  еще
больше, когда, достигнув вершины, я заметил на противоположном склоне  холма
настолько глубокие ущелья, что луна, еще  не  достигшая  своего  апогея,  не
могла осветить все  их  темные  изгибы.  Я  ощутил  себя  на  вершине  мира,
склонившимся  над  беззвучным  хаосом  вечной  ночи.  Какое-то   сатанинское
уродство чувствовалось в этом странном и мрачном царстве тьмы. В этот момент
мне почему-то вспомнился "Потерянный рай".
   Когда луна высоко поднялась над горизонтом, я заметил, что края долины не
были столь обрывистыми, как это  показалось  мне  вначале.  Наоборот,  после
крутого склона длиною в несколько сот  футов  покатость  увеличивалась,  что
обеспечивало относительно легкий спуск.
   Неожиданно мое внимание привлек предмет огромных размеров,  возвышающийся
на противоположной стороне в ста ярдах от меня. Это был белый каменный блок,
блестевший в лунном свете. У меня возникло ощущение, что это не  могло  быть
простым творением природы. По мере того  как  я  всматривался  в  гигантский
каменный блок,  странное  предчувствие  овладело  моим  сознанием.  Огромный
камень наверняка  покоился  в  бездне  моря  с  самого  своего  рождения.  Я
мгновенно  осознал,  что  передо  мной,  несомненно,  находится  монолит  со
строгими пропорциями,  обработанный  человеком,  который  являлся  предметом
почитания живых существ, наделенных способностью мыслить разумно.
   Пораженный и напуганный одновременно, я вынужден был признаться себе, что
не испытываю в эту минуту  того  особого  трепета,  который  на  моем  месте
почувствовал бы археолог или ученый; зато я с  самым  пристальным  вниманием
осмотрел территорию вокруг себя. Луна приближалась к своей  высшей  точке  и
освещала склоны, возвышающиеся над расселиной,  ярким  и  резким  светом.  Я
заметил, что мощный поток воды начал спускаться со склонов в расселину. Вода
уже подступала и  к  моим  ногам.  Недалеко  от  меня  волны  разбивались  о
гигантский монолит, на поверхности которого я  смог  различить  иероглифы  и
какие-то барельефы. Подобный вид письменности никогда раньше  не  встречался
мне ни в одной книге. Иероглифы состояли из  изображений  различных  морских
животных: всевозможные рыбы, ракообразные, спруты, моллюски, киты  и  другие
обитатели океана. На многочисленных идеограммах с полной  очевидностью  были
представлены  неизвестные  доселе  нашей  цивилизации  предметы  и   морские
животные, которые я уже видела полуразложившемся и полусгнившем состоянии во
время моего перехода по безграничному пространству  из  тины,  ила,  топи  и
грязи.
   Загадочные барельефы и надписи повергли меня в ужас. Они  были  отчетливо
видны, так  как  еще  достаточно  возвышались  над  поверхностью  воды.  Мне
кажется, что эти рисунки очень бы заинтересовали Гюстава  Доре.  Я  понимал,
что на барельефах были изображены  люди,  или,  по  крайней  мере,  какая-то
особая категория  человекоподобных  существ.  Они  резвились,  как  рыбы,  в
подводных гротах или стояли толпой  перед  алтарем  в  храме,  который  тоже
находился на дне океана. Я не решаюсь  дать  детальное  описание  увиденного
мною, потому что при малейшем воскрешении в моей памяти этих  изображений  я
теряю  сознание.  Существа  эти  были  еще  более  ужасны  чем  те,  которые
неотступно преследовали болезненное воображение По или Бульвера. Несмотря на
расплющенные ноги, дряблые и мягкие руки, выпученные глаза, уродливые  черты
лица, эти создания имели хотя гнусный и отвратительный, но, несомненно,  все
же человеческий  вид.  Художник,  создавший  все  эти  изображения  по  всей
видимости  не  обременял  себя  соблюдением  пропорции.  Так,  на  одном  из
барельефов кит,  павший  жертвой  одного  из  человекоподобных  существ,  по
размерам едва ли превосходил агрессора. Я решил,  что  эти  персонажи  могли
быть только воображаемыми богами,  которым  поклонялось  племя  моряков  или
рыбаков. Но это племя исчезло в пучине моря задолго до того,  как  на  земле
появился первый предок неандертальца.
   Охваченный  страхом,  я   созерцал   картины   из   такого   далекого   и
невообразимого  прошлого,  образы,  увидеть  которые  не  дано   ни   одному
антропологу. Я оставался в  этом  состоянии  еще  некоторое  время,  а  луна
продолжала бросать свои таинственные отблески  на  сцену,  что  простиралась
передо мной.
   Вдруг я увидел, что из легкого водоворота, над мутной  поверхностью  воды
всплыло некое огромное существо. Это было кошмарное чудовище отвратительного
и гнусного вида, такого же огромного роста, как и Полифем. Оно бросилось  на
монолит и крепко обхватило его своими огромными, покрытыми чешуей  передними
конечностями.
   В следующее мгновенье чудовище наклонило голову и изрекло нечто,  похожее
на заклинание. Я твердо убежден,  что  именно  в  это  мгновенье  я  лишился
рассудка.
   У меня нет четкого представления о тех  событиях,  которые  произошли  со
мной в течение всего  безумного  дня,  когда  я  предпринял  свое  неистовое
восхождение на  холм.  Думаю,  что  я  пел,  или  меня  охватывали  приступы
безудержного смеха, когда не оставалось  больше  сил  для  пения.  Я  смутно
вспоминаю о страшной буре, разразившейся после того, как я поднялся на самую
вершину холма. Во всяком случае, я уверен, что слышал сильный гром и  звуки,
которые свойственны только природе, когда она выходит из себя.
   Когда  я  пришел  в  себя,  то  увидел,  что  нахожусь  в   госпитале   в
Сан-Франциско,   куда   был   доставлен   капитаном   американского   судна,
подобравшего меня в открытом океане. Долгое время  я  бредил,  но  никто  не
прислушался к тому, что я говорил. Мои спасатели  ничего  не  слышали  ни  о
землетрясении, ни о каком-либо подводном извержении вулкана в Тихом  океане.
И я больше не настаивал на своей версии. Зачем? Ведь невозможно доказать то,
во что все  равно  не  поверят.  Однажды  я  встретился  с  одним  известным
этнологом, который не принял всерьез мои расспросы о Дагоне  или  Боге-рыбе,
как его еще называют.
   Сейчас ночь. Лунный шар чуть наклонился, помогая мне воскресить в  памяти
этого жуткого монстра. Последнее время я пытался уйти от этого  кошмара  при
помощи морфия. Но наркотики, давая  мне  маленькую  отсрочку,  сделали  меня
своим рабом. И теперь, когда я  уже  закончил  свои  записи,  которые,  быть
может, окажутся полезными моим современникам, а скорее всего лишь  рассмешат
их, я собираюсь покончить с этим кошмаром. Скорее к окну! К окну!..

Новая электронная библиотека newlibrary.ru info[dog]newlibrary.ru