детском доме, но, в отличие  от  других  сирот,  нисколько  не  отставал  от
ухоженных домашних детей ни умственно, ни физически. Цепкостью же, хитростью
и безжалостностью он превосходил не только  их,  но  и  товарищей  своих  по
приюту. Он был из тех воспитанников, которых побаиваются и  вор-директор,  и
садист-воспитатель, и даже сам заведующий столовой.
   Это был страшный ребенок. Он никогда никому не строил подлянок  -  просто
потому, что не нуждался в таком средстве самоутверждения. Он не участвовал в
детдомовских играх вроде такой вот: окружить спящего, усесться ему на  грудь
и на ноги, прижать к коечке руки - и по очереди  пихать  в  полуоткрытый,  с
нат„ками слюны рот немытые маленькие члены.
   Но и с ним сыграть подобную шутку никто бы не решился. Хотя он был всегда
один и не прибивался ни к одной из детдомовских  компаний,  все  знали,  что
самой мелкой обиды он не спустит. Если с утра его загнать в угол толпой,  то
уже вечером он начнет отлавливать врагов по одному и бить насмерть  -  пока,
если успеют, не отнимут старшие.
   Возможно, что  уже  в  те  детдомовские  годы  он  совершил  первое  свое
убийство. Ему было лет семь или восемь, но ни директор, ни учителя, ни  даже
следователь прокуратуры  не  заподозрили,  что  с  бесследным  исчезновением
одного из детдомовских шишкарей был как-то связан этот очень способный, хотя
нелюдимый и замкнутый мальчик. О чем-то догадываться могли товарищи, но  они
молчали. Они не делились своими  догадками  даже  друг  с  другом  в  ночных
перешептываниях среди спящей  палаты.  Так  велик  был  внушенный  Волчонком
страх. Каждому из них инстинкт говорил: пройдут годы, все  они  вырастут,  и
однажды, по возвращении заматеревшего Волка, начнут бесследно и безвозвратно
исчезать  те,  кто  когда-то  мог  быть  слишком  разговорчив  в  беседе  со
следователем.
   Потом с Ф„дора мысли мои переключаются на меня самого. Как я  только  что
вспоминал за него его детство, так  теперь  выхватываю  памятью  отрывки  из
своего собственного. Я вспоминаю тех, чей взгляд от страха когда-то  так  же
делался бессмысленным, как сегодня взгляд забияки-матроса.
   Вот, например, Марек Гольдман из параллельного класса. В рабочем пос„лке,
куда судьба еще до моего рождения забросила из Ленинграда моих  родителей  и
где я вырос, евреев не любили. Я сам наполовину еврей - быдло даже  изобрело
для таких, как я, наименование  половинка,  или  полтинник.  Считается,  что
еврейская кровь переда„тся лишь по материнской линии, от отца же еврея  мало
шансов унаследовать сильную восточную породу. Отчасти это  верно  и  в  мо„м
случае - хотя мой случай, безусловно, слишком сложен,  чтобы  подпадать  под
какие бы то ни было категории. От отца у меня - лишь фамилия да короткопалые
руки с некрасивыми плоскими ногтями. Я не  стыжусь  этого  уродства  и  даже
подчеркиваю его, выставляя руки напоказ.  Оно  не  портит  моего  облика,  а
оттеняет его.
   Но возвращаюсь к Мареку. Соученики не забывали о том, что  он  еврей,  но
травили его скорее по привычке:  вяло  и  без  выдумки.  Проходя  мимо,  ему
отпускали пинок под зад или чилим по затылку -  но  могли  и  не  отпустить.
Марек при приближении возможного обидчика на всякий случай всегда вздрагивал
и замирал - в надежде, что на сей раз обидчик будет спешить и не обратит  на
него внимания. Почти никто не задерживался около него дольше,  чем  на  один
пинок или на один чилим. Лишь одному мне  никогда  не  прискучивало  подолгу
упражняться  с  Мареком.  Я  отводил  его  в  укромный  угол   и   заставлял
декламировать на разные лады: