как  мяч.  У него  была сладкая  мечта  разбиться  с  ней  вместе, чтобы  их
изуродованные тела переплелись и смешались в нерасторжимом узле кровоточащей
плоти и металла.
     Она, разумеется, ничего не знала о его мечтах, ей не было интересно.
     Но сесть в его машину отказывалась.


Соломенная грамматика.

     Передним  греб Лысый Джон. Его  можно  было узнать  уже по одной спине,
блестящей  от  пота,  с перекатывающимися буграми мускул  и заслоняющей  все
мыслимые  горизонты. Глядя  на  эту  спину  он вспоминал наставление  Лысого
Джона,  у  тог  была слабость  давать наставления.  "Случится тонуть  --  не
теряйся, хватай соломину, что подвернется, и держись, пока не выплывешь, " -
переводила на язык мускул старинную поговорку спина Джона.
     На первом  же пороге  его выбросило из каноэ и  повлекло  меж скользких
слизистых  валунов,   совершено  безучастных,  точно  повернувшихся  к  нему
спинами, если  у валунов вообще  есть что-нибудь кроме спин.  Стремнина  же,
напротив, утягивала  в себя и гостеприимно тащила на дно. Все очень походило
на сон, которому пора уже было кончаться. И тут  в  самом  деле вдруг  рядом
оказалась  соломинка.  Легкая и стройная она  плыла в бурлящем  течении  так
уверенно и  спокойно, словно бы  родилась в реке и  никогда  не была травой,
мягкой и шелковой с неглубокими зато густыми и нежными корнями.
     - Здравствуйте,  как  вас зовут?  -  попытался  спросить он сквозь лязг
зубов, ухватившись за нее обеими руками.
     -  Тебе  чего,  -  сказала  соломинка, вывернувшись из  его  занемевших
пальцев.
     И это не был вопрос.


Десятый вал.

     В  городе,  где  не  живут птицы,  объявилась  чайка. Должно перепутала
восток с западом  или  же задумалась  на  лету о своем; об  унылой  и долгой
морской зиме, о сыром прижимающем к волне ветре, почему-то всегда встречном,
а  если и попутном то бестолковом, задумалась и не заметила, как залетела  в
город,  на центральную его улицу, где вместо  набычившегося  девятого вала и
горьких  колючих брызг,  вместо серебряных в мутной зелени волн  юрких рыбок
ничего нет. А то, что есть, не нужно и не понятно.
     Прилетела и села на светофор. Сидит следит за движением, глаза колючие,
пустые  и круглые, как  булавочные головки, да в разные стороны смотрят,  ни
бельмеса  не  понимая.  Сидит,  недоверчиво  шеей крутит и  крылья  свои  то
расправит, то снова сложит в нерешительности.
     С  некоторого времени, с того самого, как собственное имя сделалось ему
в  тягость, он начал  пугаться смеха. Смех казался ему странным и непонятным
физиологическим  отправлением,  гораздо  более  таинственным,  чем,  скажем,
икота,  зевота  или   отрыжка.  Отверстые  рты,  обнаженные  десны,  влажный
содрогающийся  у  самой   гортани  язык,  отрывистые   сродни   одновременно
лошадиному  ржанию и  собачьему  лаю звуки,  все  это страшило  и заставляло
замирать   и   сжиматься  его  робкое   сердце,   и,  если   требовали  того