Кафе освещалось маленькими тусклыми бра в холстиновых расписных
абажурах. Здесь всегда царил вечер, хоть и пахло по-дневному сдобой, ванилью
и жаренным кофе. Он закурил и с наслаждением вытянул ноги на соседний стул,
мысли его, прерванные внешним течением жизни, снова вернулись к единственно
занимавшему их предмету. Он и сам бы не мог сказать, о чем эти мысли, как
реки, текущие своей силой, не останавливаясь и не иссякая, увлекая за собой,
точно в паводок, все, что ни встретится на пути. И запах сдобы, и сахарная
пудра на круассанте, и мафиози официант, все время приглаживающий свои как
будто напомаженные волосы, ленивый полуденные сумрак кафе, приглушенные
голоса у стойки -- все каким-то неизъяснимым образом имело отношение к его
мучительно безысходной любви. Снаружи, схватившись за голову и немо
простонав, повалился на мостовую разносчик пиццы из Уны, очередная жертва
солнечного удара. На нем был форменный в зеленую полоску фартук и
накрахмаленный колпак. Разносчик лежал на спине, и мыски его белых
парусиновых туфель смотрели врозь.
- Жарища однако, - сказал официант, в задумчивости трогая блестящие,
будто навакшенные, усы.
Его осенила внезапная догадка-воспоминание. Словно шаровая молния
ворвалась в сознание и закружила там, ища выхода и заставляя замирать
сердце. Не окончив завтрака, он попросил счет и в нетерпении сам пошел
заплатить к стойке. Из кафе он поднялся в библиотечную залу, в дверях
которой его приветствовал дежурный, это был негр с гуттаперчевой улыбкой,
едва помещавшейся на его совершенно круглом лице.
- Как поживаете сегодня, сэр?
- Спасибо, спасибо, - пробормотал он не глядя.
Шаги его гулко отдавались в полупустой библиотечной зале, чьи редкие
посетители двигались медленно и как будто бесцельно, словно последние
осенние мухи, пахло картоном и кожами переплетов. Отыскав нужный стеллаж, он
выдернул один том из тесно стоявшего собрания сочинений, но еще несколько
книжек, как вспугнутые птицы, встревожено шелестя страницами, спорхнули с
полки и попадали на пол. Не заботясь их подбирать, он нашел страницу и,
впиваясь глазами в каждое слово, стал читать, шевеля губами, точно шепча
молитву.
Она зачем-то училась на курсах...
Так начмнался второй абзац рассказа. Это зачем-то было то, что он
почувствовал, когда вскоре после их знакомства узнал, что она учится. Он
даже спросил ее тогда: "Зачем? "
Ему казалось, боги не берут уроков.
А у нее красота была какая-то индийская, персидская...
В этом месте его прошибла испарина, несмотря на сумрачный холод
библиотеки. Ведь сам он только еще подбирался, примеривался к определению ее
восточной красоты, а писатель давно уже назвал: индийская, персидская.
Однажды он спросил, откуда у нее, у русской, такие восточные глааза.
Она ответила, что не знает, что предки ее с Украины, а один из дедушек
Латыш.