- О бабах, тоарышш капитан!
     - Почему о бабах!
     - Я, тоарышш капитан, всегда о них думаю!



Королева.

     Звали ее бабой Маней, и мы  боялись ее  больше других старух.  Она была
криклива,  и язык ее не знал жалости. Но боялись мы  ее не совсем взаправду,
потому  что в ней было меньше ядовитой  и  тихой старушечьей злобы, чем в ее
ворчливых соседках по лавочке. Зато те остерегались бабу  Маню всерьез из-за
ее вспыльчивости и высокомерия. Обычно баба Маня  была  пьяна, и смотрела на
мир сквозь водянисто-мутную поволоку белесых глаз. Одевалась она круглый год
одинаково: серая грубой шерсти косынка на голове, темно-синее пальто с узким
жидким меховым воротником и валенки, такие же, как у ее деда, имени которого
я  не  помню и, может быть,  никогда не знал, поскольку он редко  выходил на
улицу,  всегда  молчал и только  подолгу взахлеб  кашлял.  В валенках же они
ходили  и дома. Я знаю, потому что мы жили ровно над ними, и я часто слышал,
как глухо они топали по половицам, когда принимались друг за другом гоняться
по квартире.
     Я  не  знал, для чего они друг за другом гонялись,  так  было заведено.
Сначала их  становилось  больше чем  двое.  Иногда,  а  может это  было  как
правило, к ним приходил сын непонятного для нас возраста. У него были жгучие
черные  глаза,  но не глубокие  печальные, как  у цыган, а кошачьи: цепкие и
воровские, он был наполовину лыс, и мы считали, он носит нож. Потом я слышал
звон посуды, пьяные крики, пьяный же смех. К вечеру голоса уходили,  хлопала
дверь  их  квартиры,  ей вторила  с  пружинным  звоном  подъездная. А  после
странной   тихой   паузы   поднималась   возня,   сопровождавшаяся   хриплой
нечленораздельной  руганью,  и дробно  тумкали валенки,  как  мне  казалось,
вокруг стола, и то и дело падала тяжелая четырехугольная табуретка. Почему я
знаю -- у  нас была одна такая, и узнавал тупой  и твердый  ее стук. Когда я
ложился в постель, становилось тихо, но не насовсем,  и я уже почти засыпал,
как баба Маня начинала  протяжно  и одиноко  кричать, как диковинная  ночная
птица, для меня такой птицей всегда была выпь.
     "Я королева, - дико выла баба Маня, - я королева, еб твою мать! "
     Из  разговоров родителей  я  знал, что прошлое у нее было  по тогдашним
моим понятиям не обычное. В моем представлении ее настоящее распространялось
и на ее  прошлое,  как будто она всегда была и будет  бабой Маней в косынке;
дети  не  знают  метаморфоз возраста. Оказалось же,  что в молодости она, по
слухам, была  очень красива, вышла замуж за эстонца и уехала в  Таллин,  где
живут  ее двое  старших  сыновей, которые  моему воображению  являлись двумя
белокурыми красавцами принцами, хоть я и отдавал себе отчет, что они старшие
братья лысого.  Но  одно дело отчет,  другое  Эстония,  северный  германский
город, булыжные мостовые,  кривые улицы  за  крепостными стенами, черепичные
крыши   с   черными  флюгерами...   Раньше   я   не   задумывался,  что   то
расплывчато-пластилиновое  мятое, вокруг чего баба Маня  повязывала косынку,
было  лицом,  а  тут  стал  приглядываться  к  нему, пытаясь  угадать  облик
давнишней  эстонской  королевы,  какой  она  когда-то  была,  но  у  меня не
получалось, хоть я тогда уже понимал в красоте; я был тайно влюблен. Однако,