непутевую да непокрытую; у тебя вон, Сима, хотя бы картуз твой обтерханный
прикрытием. И то сказать, оно завсегда так и бывает, что от пустяка малого,
от какой-нибудь ерунды незначительной, что и не различить без пенсне, от в
седьмом ряду шестой закорючки, а такое проистечет, так навертится да
завернется, что не то чтобы распутать, а не знаешь с какого конца и
подъехать, потому и концов у него нет, у круглого. Вот к примеру меня возьми
на ладони всего как есть с потрохами пусть и не лучшей свежести, возьми да
по полочкам разложи с номерками да галочками, и увидишь тогда, что начало
всех бед оно вот тебе с Гулькин ноготь в периметре, и стоим мы понуро на
него наши ясные, принятием внутрь покуда незамутненные, вылупив. Обозначим
прямо, в обиняки да мудрствования не вдаваясь: дыра в крыше, и не дыра даже,
но видимость больше, так что дранкой задраить да заплатою залатать в два
жестяных миллиметра для человека с понятием и разговоров самих не стоит. А
гляди, как оно обернулося да в какие следствия вылилось, разлилось по
рукавам, разветвилось, точно куст тебе дремучий да непролазный, весь в
репьях и терниях колких, что не разобрать уже ни пути-дороги, ни конца и ни
края, разве что рукой махнуть да грусть кручину свою тоской избыть,
исподобившись на манер того, как в столярном ремесле клин выгоняют.
Что? Пора, говоришь, перекур наш с тобой окорачивать да знать делу
время? Эк куда тебя, Сима-друг, или не видишь сам, что темно кругом, уже ли
на ночь глядя нам с тобой артельничать мастерить да жильцов-граждан покой
перестуком да перезвяком мастеровым нарушать. Ты возьми-ка лучше инструмент
свой положь и путем упакуй, чтоб в порядке был, и вокруг оглянись, или не
видишь, как вызвездило, что тебе в планетарии. И давай что ли доставай
непочатую, что в кармане у тебя так булькает распрекрасно, а уж я тут зараз
и кружечку приготовил, значит будет чем нам с тобой, Сима, чокнуться. Ну
поехали пока по первой, будем Сим. У, ты, я вижу, патиссон малосольный
заначил предусмотрительно, что нам очень даже отрадно видеть и сознавать,
ибо значит не как алканы забубенные будем мы всухую хлестать, а посидим
толком, без суеты. Посидим да обо всем-то и покумекаем.
Утро вечера.
Утро враг.
Холодное и тяжелое, точно лезвие топора у тебя в груди. Давно не спишь,
но не в силах пошевелиться, будто придавлен к постели этим свинцовым
рассветом. Только свинец внутри, он лежит прямо на сердце, заставляя его
биться мелко и часто, как затравленный заяц. И лишь мысли одним бесконечным
потоком текут сквозь сознание, размывая его плотины и дамбы, вовлекая что ни
есть на пути в свою мутную реку. Мысли о недоступном, где сладость мечты
перемешана с горечью желчи, отчаяния и бессилья. Те же мысли, что и вчера, и
позавчера, и третьего дня, и третьего дня год назад, мысли пожирающие
остатки мозга, как злая саранча молодые и нежные стебли, так и не успевшие
принести зерно. Сочно-зеленая саранча, откладывающая на своем пути сугробы
мелких, как манная крупа, яиц, оплодотворяемых неистощимой и пенной, как из
огнетушителя, спермой. И тут же с неправдоподобной и устрашающей, как в
немом кино, скоростью из яиц развиваются новые мысли, не отличимые от их
породивших, и ты уже не знаешь, какое их поколение разъедает твой мозг.
Мысли, которые никому не выскажешь и даже не напишешь здесь, на бумаге.