- Съели?
- Угу.
- Покажите косточку.
Тоненьким змеиным язычком она выталкивает между губ съеденную до гола
ягоду. Покойный наклоняется к ее лицу. Так низко, что замечает тончайшие
морщинки на ее шее. Все связанное с ней было шее; тончайшее, легчайшее,
свежайшее, недоступнейшее. Он видит, что скулы ее не совсем плотно обтянуты
нежнейшей кожей, он никогда точно не знал ее возраста; боковым зрением он
рассматривает выступающую под натянутой тканью купальника грудь, маленькую,
но полную грудь девушки-подростка, и дальше живот, ровный, как песчаная коса
у кромки воды, чуть вздымающийся овалом между гребней тазовой кости и снова
опускающийся к тому месту женского тела, куда сходятся ноги, образуя
таинственное, странное для мужского рассудка соглашение. Своими губами он
касается ее теплых губ, пахнущих не черешней, как он ожидал, а ее телом, ее
волосами и морем, языком он проводит вдоль ее любопытно ожидающих губ и
снимает косточку с ее языка, неожиданно упругого и шершавого, это
единственный женский мускул, думает он, не уступающий в силе мужскому. Он
набирает воздуху в грудь, чтобы плюнуть, но нежная судорога прижимает язык к
небу, сдавливает горло и проталкивает косточку внутрь.
- И где же? -- она, улыбаясь, смотрит на него снизу, - Куда вы дели
косточку?
- А нету, - он подносит очередную ягоду к ее рту. Прежде чем снять
черешню, она опять закрывает глаза.
Фантазия раз за разом повторялась в течение всей ночи, не давая ему
передышки, не оставляя даже паузы выключить свет. К утру он был так истощен,
что уснул без снотворного. Он знал, что весь эпизод длился в мозгу несколько
миллисекунд и, следовательно, за ночь повторился более миллиона раз, это
довольно много косточек, это товарный вагон черешни, и перебрать его по
ягодке... Он подивился на свои нервы, нервы покойного человека.
Фантазия возвращалась несколько ночей кряду, стоило ему взять в руки
книгу с кленовой обложкой. Так продолжалось, пока он не убил ее двойной
дозой далмэна. Правда и книгу дочитать ему не пришлось.
Это был лучший роман Вирджинии Вулф "Годы".
Революция.
А два года спустя в Брайтоне на Гарвард стрит мы выбирали президента
России, некого Бельцина. Все были оживлены, шумно смеялись, а профессор
Яглом даже не спал ночь накануне. Не было только Кирилла Яковлевского
и, конечно, ее.
Э, смотри-ка, друг, вот прореха та, что и на старуху проруха, заржавела
поди от ненастьев да и прохудилась тебе, течь дала, так что полундра,
уважаемые товарищи, все по местам, потому последний нам наступает парад. А и
не солидный кажется совсем ущерб, как присмотришься, всего делов, что с
ладошку размером, с кулачок ребетячий от силы, у Алешки моего и то побольшее
будет, если сравнить. Ну а может это только так мне мерещится за сроком
давности забытья, а взаправду в одинаком они размере-номере, кулачок Алешкин
да пробоина эта промоина, сквозь которую вся беда и пролилась на мою